Роальд заметил, что не только время не ощущалось на острове. Физические границы, казалось, были совершенно размыты в пределах острых как бритва очертаний моря. Между соседскими домами уже несколько поколений мирно колыхались поля, а заборы оставались в первую очередь в памяти.
На материке все было иначе.
Вот перешеек, а за ним – цель его прогулки.
Когда асфальтная дорога сменилась гравийной со следами от колес, Роальд спустил Иду с поводка. Она помчалась по острову во всю прыть и скоро совсем скрылась из виду.
Отлично! Его собака убежала, и теперь он ее ищет. Вот и повод! Он спросит, не видели ли они ее, а там и про ребенка речь может зайти.
На Хальсене было тихо. Роальд смотрел вниз на обрыв с зарослями дерезы и песколюбки. На берегу две чайки не могли поделить краба. По обе стороны перешейка плескалось в водорослях море, оставляя на нем маленькие неловкие поцелуи. На востоке виднелась только вода, пока море совсем не исчезало в легком тумане. На западе был виден нечеткий контур материка. По нему Роальд не скучал.
А прямо перед Роальдом из моря поднималась широкая и темная масса. Ховедет. Роальд, как Колумб или, скорее, Амундсен, тоже держал путь на север. И как только почтальон ездит сюда каждый месяц?
Вдалеке кто-то громко кричал. Это был лай собаки.
Где-то поблизости кричит животное. Это наше? Это собака? Похоже на лай собаки. Я его не выношу.
Мне плохо, Лив.
Если бы ты услышала то, что я пишу. Если бы ты пришла!
Что происходит?
В день, когда это случилось
В день, когда это случилось, я сидела в контейнере. Тяжелый был день. Ночью мне снилось, что я стою под водопадом. Сверху льется вода, но вдруг останавливается прямо над моей головой. Я смотрю наверх – вода будто застыла, и я понимаю, что скоро она польется, что не может просто так висеть в воздухе. Только в море волны возвращаются назад, водопад так не умеет. Так мне папа говорил.
Вода падает.
Может быть, тонут дети.
Проснувшись, я пыталась придумать хорошее продолжение этого сна. Я представила, что водопад долго-долго думает и все никак не поймет, что он – водопад, и я успеваю сделать шаг назад и оказываюсь в безопасном месте между скалой и водным полотном, которое вот-вот обрушится. О таком тайном месте внутри водопада я прочитала в одной из маминых книжек.
Но все это было в моем воображении, а не во сне, поэтому я так и не поняла, получилось у меня спрятаться или нет. Обидно.
Размышляя о своем сне, я зашивала дырку в медвежонке. Мама научила меня не только читать, но и шить. Однажды мне подарили шкатулку для швейных принадлежностей. Ее смастерил папа, а мама положила туда иголки, нитки, наперсток и ленты. Шкатулка тоже лежала в контейнере, прямо рядом с гробом сестренки.
Так вот, у медвежонка появились дырки. А из них вылезло что-то белое. Такого я еще не видела – это было не похоже на то, что было внутри у кроликов, оленей, лисиц и людей. Оно было сухое и мягкое, а если подбросить в воздух – то разлеталось, словно снег. Потом я, конечно, все сложила обратно в медвежонка и зашила дырки. Не знаю, откуда они взялись. Может быть, из-за того, что я слишком много его гладила. А может, их прогрызли мыши. Но медвежонок хотя бы не гнил.
С мамой было что-то не так. Мне кажется, это потому, что я была грустная в тот день. Я подогрела на папиной горелке консервы и принесла ей. А еще я набрала для нее воды из насоса. Легче было налить воду из насоса, чем на кухне из-под крана. Я бы хотела принести ей молока – она очень любила свежее молоко, – но ни у коровы, ни у коз его больше не было. Мама мне объяснила, что молоко появится, если родятся дети. Но их не было. Да и бык умер. Он просто лежал посреди поля, неподвижный и очень худой. Не знаю, почему мы не убрали его оттуда. Остальные животные тоже сильно похудели. Наверное, им не хватало еды. Папа, конечно, говорил, что дает им все необходимое, но я в этом не уверена…
Возможно, дело было в том, что корм стал выглядеть странно. Да и пах он тоже странно. Немного корма стояло в гостиной, потому что там была мебель, в которой его можно было хранить. Папа все реже что-то там брал. Мне даже показалось, что ему уже не хочется выпускать животных погулять, чтобы они пожевали траву. Я слышала их завывание. Наверное, они просили травы. Или звали папу.
Или меня.
Но я никогда не делала того, о чем папа не просил. Я боялась заходить в сарай одна, больше всего потому, что боялась увидеть, что там внутри.
В то утро животные также завывали. Еще громче прежнего. Кажется, я даже слышала, как плачет наша лошадь.
В тот день мне было жаль не только животных. Больше всего мне было жаль маму.
В ней тоже были дырки, но не просто тонкие трещинки, которые легко зашивались иголкой и ниткой, а большие гниющие раны. Я видела их, когда она переворачивалась на матрасе. Я приносила ведро с водой и помогала ей протирать их мокрым полотенцем. Эти раны появились от того, что она постоянно лежала и сильно растолстела – так она сама объяснила мне, написав в блокноте. Он был такой маленький по сравнению с ней, а ручку в ее ладони и вовсе не было видно.
Какая же она стала огромная!
Мамино тело как-то изменилось. Оно по-другому распределялось на кровати. Оно стало рыхлым, как снег из моего медвежонка, который я еще не успела засунуть обратно. Неужели это из-за того, что я стала реже приносить ей еду? Я старалась, но это было сложно. И папа говорил, что нельзя давать ей слишком много.
Чем занимался папа, я не знала. Он вроде бы был здесь, но его не было рядом.
Хуже всего то, что мамины раны становились больше и начали болеть. Мама плакала. Тем утром она написала в блокноте, что попросила папу съездить на главный остров в аптеку и купить лекарство, которое бы помогло ранам зажить. И что-нибудь обезболивающее. Что такое «обезболивающее», я не поняла. Почему оно без боли? Мамин почерк изменился. Он уже не был таким красивым, как раньше, и предложения стали короче.
«Пусть он привезет врача. Нам срочно нужна помощь», – написала она в конце.
Это меня очень напугало, ведь папа все рассказал мне про врачей. Врачи – это те, кого нам надо опасаться больше всего. От них люди болеют. А еще они вмешиваются туда, куда не следует. И забирают людей с собой.
Они же могут забрать мою маму. Или меня! А что, если этот врач увидит меня, когда придет к маме? Тогда он точно утащит меня с собой. Сделает меня больной. Или убьет! Мне не хочется умирать.
Поэтому я не поняла, зачем мама об этом просит.
В то же время папу я тоже перестала понимать. Я вообще уже ничего не понимала. И Карл не мог мне ничем помочь, но все же хорошо, что он был рядом – мы вдвоем ничего не понимали.
Поэтому я даже не знала, чего ждать, когда папа вернется. Я видела, как он уехал по гравийной дороге и вскоре скрылся за елями. Сначала он привозил деньги и складывал их в коробочку, которая стояла у меня в контейнере. Деньги там были самые разные: бумажные с людьми, ящерицей, белкой, воробьями, рыбами и бабочками; маленькие коричневые монеты и монеты покрупнее с головой какой-то женщины, очень похожей на жену мясника.
Папа не хотел, чтобы я доставала деньги из коробки: «О них нужно заботиться так же хорошо, как о тебе, твоей сестренке и вещах».
Мне захотелось добавить: «А еще о маме в спальне и животных в сарае». Но я промолчала.
В доме у нас теперь тоже были животные. Кролики были повсюду. Не знаю, откуда они взялись – сначала ведь их было только двое. Они не разбегались, потому что мы их закрывали. Но одного мне все-таки удалось забрать к себе в контейнер. Мне повезло, что их было очень много и папа не заметил пропажи.
Иногда я думала о том, что будет, если кролики из контейнера встретятся с кроликами из леса. Захотят ли они поговорить? Я никогда не боялась диких кроликов. Правда, я немного боялась кроликов, которые жили у нас дома – уж очень их было много. Иногда они даже больше походили на диких.
Все дело было в их писке. Когда пищал один – еще ничего, но когда пищали все, это было неприятно. Шумели не только кролики, но и другие животные. Гладкие жуки, которые бегали вниз по стене и полу и хрустели, если на них наступить (я наступала на них случайно). Или блестящие сине-зеленые мухи, жужжащие над открытыми консервными банками. Бледные бабочки, хлопающие по окнам своими коричневыми крыльями. Иногда они застревали в паутине, начинали бить крыльями еще сильнее, но умирали. Маленькие и большие мыши с длинными хвостами. Кто-то постоянно пищал, жужжал или кричал. Иногда кричала мама.
Я спала в разных уголках дома. Сначала – наверху в своей маленькой комнате, пока ее не заполонили вещи. Потом – в небольшой комнате в конце дома, пока туда еще можно было пройти. Еще спала у мамы, пока в ее спальне хватало места нам обеим; внизу в гостиной, под лестницей и под дверью в мастерской. Я просто брала с собой свое одеяло.
Сейчас же я практически всегда спала вместе с Карлом в контейнере. Там было тихо. Только изредка пищали мыши. Те, которые маленькие. Они мне нравились больше всего, но ту, которая пыталась откусить кусок от моей сестренки, я так и не простила.
Обычно я спала днем. Свет был очень яркий, настолько яркий, что у меня от него болели глаза.
Я по-прежнему любила ходить в поход в те ночи, когда на небе была луна. Тогда темнота светилась изнутри, сама по себе. И, конечно, мне помогали мои фонарики. Их у меня было много – разного размера и яркости – а еще много-много батареек. В контейнере я зажигала маленький фонарик от машины – в него вместо батарейки я вставила свечку.
Мне очень нравилось смотреть, как горит пламя. Если крышка контейнера была приоткрыта или через сделанные папой отверстия дул ветер, то пламя могло потухнуть, потом загореться снова или начать извиваться вокруг фитиля. Я представляла, что огонь застынет, как смола, и через миллионы лет кто-то найдет его, раскусит и скажет: «Да, это когда-то было огнем!» А какому-нибудь ребенку разрешат посмотреть, что там у него внутри, и он разглядит этот древний фитиль.