ечи; с другой стороны, вся армия, вся Россия и сам государь требовали, чтобы наши армии заслонили от врага родную землю. Оставаясь в бездействии у Смоленска, невозможно было остановить дальнейшее нашествие Наполеона. И Барклай (против собственного убеждения) приказал: оставив 2-ю армию у Смоленска для прикрытия Московской дороги, двинуть 1-ю армию против левого крыла вражеской армии; а потом, когда 1-я армия утвердится на фланге неприятеля, тогда войска обеих армий должны будут направиться к Рудне и действовать сосредоточенными силами.
22 июля (3 августа) Барклай-де-Толли написал императору Александру:
Я намерен идти вперед и атаковать ближайший из неприятельских корпусов, как мне кажется, корпус Нея, у Рудни. Впрочем, по-видимому, неприятель готовится обойти меня с правого фланга корпусом, расположенным у Поречья.
На военном совете 25 июля (6 августа) полковник Людвиг фон Вольцоген предложил укрепить по возможности Смоленск и ждать в нем французов. Это предложение явно не согласовывалось с общим мнением о том, что у Смоленска не было выгодной оборонительной позиции.
За исключением Вольцогена и самого Барклая-де-Толли, все члены совета желали решительных наступательных действий, и потому положено было идти соединенными силами на центр неприятельского расположения, к Рудне.
При этом Михаил Богданович сказал:
– Мы будем иметь дело с предприимчивым противником, который не упустит никакого случая обойти нас и через то вырвать из наших рук победу.
Как утверждает историк А. Г. Тартаковский, «в результате горячих дебатов» Барклаю «был навязан тот способ действий, который в глубине души он не одобрял». А вот биограф князя Багратиона Е. В. Анисимов четко указывает на то, что «идея движения на Рудню принадлежала Багратиону». И еще он отмечает, что Барклай в тот момент «явно нервничал».
В.И. Левенштерн, служивший в 1812 году адъютантом Михаила Богдановича и пользовавшийся его большой доверенностью, потом рассказывал: «Я никогда не замечал у Барклая такого внутреннего волнения, как тогда; он боролся с самим собою: он сознавал возможные выгоды предприятия, но чувствовал и сопряженные с ним опасности».
Все это явно противоречит утверждению академика Е.В. Тарле о том, что Михаил Богданович «решил предупредить нападение на Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил приказ».
На самом деле, не сам решил и не сам двинул. Это военный совет единодушно высказался за наступление, и Барклай, вопреки собственному убеждению, согласился начать движение к Рудне.
Как бы то ни было, 26 июля (7 августа), на рассвете, соединенные русские армии выступили из Смоленска тремя колоннами. На тот момент в обеих армиях было чуть более 121 тыс. человек. Движение колонн прикрывали казаки атамана М.И. Платова.
В Рудне рассчитывали встретить центр неприятельской армии, и там планировали дать Наполеону генеральное сражение. Но в ночь с 26 на 27 июля Барклай-де-Толли получил от генерала Винценгероде, отряженного к Велижу, известие о сосредоточении французов у Поречья.
Это значило следующее. 27 июля (8 августа) обе русские армии намеревались продолжать свое движение (первая – к селу Инково, а вторая – к Надве), но в это время стало понятно, что все передовые посты противника отступили, кроме отряда, стоявшего в Поречье. Из этого Барклай заключил, что основные силы Наполеона должны были находиться между Поречьем и Витебском, а посему, опасаясь быть обойденным с фланга и отрезанным от Смоленска, он решил остановить свое движение к Рудне.
Горячий по натуре князь Багратион не скрывал своей неприязни к Барклаю-де-Толли. С самого начала войны он ратовал за наступление и всячески критиковал стратегию военного министра. При этом обоих полководцев не могло не страшить возможное окружение. И именно поэтому было принято решение далеко от Смоленска не отходить, и обеим армиям не отдаляться друг от друга дальше, чем на расстояние одного перехода.
Опасения Барклая-де-Толли были вполне понятны: Наполеон мог захватить Смоленск и отрезать русские армии от Москвы. Абсолютно достоверных сведений о положении войск Наполеона у него не было, а посему слишком рисковать он не счел нужным.
Позиция князя Багратиона была несколько иной: сам он вряд ли знал о противнике больше, чем Барклай, но зато он был совершенно уверен, что действовать нужно априори иначе. Но вот как? Как и всегда, обладавший вулканическим темпераментом князь Багратион предпочитал довериться своей интуиции.
Право же, складывается впечатление, что все, что думал и делал Михаил Богданович, вызывало в тот момент у князя Багратиона лишь изжогу.
Позднее Барклай-де-Толли написал про свои отношения с князем Багратионом следующее: «Я должен был льстить его самолюбию и уступать ему в разных случаях против собственного своего удостоверения, дабы произвести с большим успехом важнейшие предприятия».
Личные разногласия Барклая и Багратиона дошли до такой степени, что это уже мешало согласованию действий их армий.
ДЭВИД ЧАНДЛЕР, британский историк
В итоге в действиях русских армий образовалась весьма странная пауза. Четыре дня (с 28 по 31 июля) обе они стояли на месте, чего-то ожидая. В результате у Багратиона лопнуло терпение, и он, по сути, практически вышел из подчинения Барклаю.
И кончилось все это тем, что сперва Багратион, а за ним и Барклай двинулись обратно к Смоленску. То есть, по сути, маневры русских армий на северо-западе от Смоленска (сперва к Рудне, потом к Поречью, потом опять к Рудне) едва не стали причиной их гибели, открыв Наполеону прямую дорогу на Смоленск с юго-запада.
А тем временем Наполеон перевел через Днепр почти 175 000 человек, двинулся через Ляды параллельно реке и вполне мог без боя взять оставленный Смоленск, отрезав двум русским армиям дорогу на Москву. Сделай он это, положение русских стало бы поистине катастрофическим. Но этого не произошло, так как дивизия генерала Д.П. Неверовского под Красным сумела оказать французам доблестное сопротивление, и это повлияло на скорость передвижения французских войск к Смоленску. То есть если бы не новобранцы Неверовского, французская кавалерия вполне могла бы достичь Смоленска к вечеру 2 (14) августа.
Как пишет Н.А. Троицкий, руднинские маневры «не нашли понимания ни у современников, ни у историков».
А что же князь Багратион? А вот он не стал утомлять себя каким-то анализом ситуации, а открыто обвинил Барклая-де-Толли в измене. Он написал А.А. Аракчееву, в письмах к которому он обычно изливал душу, что быть с военным министром он никак не может. Более того, он стал просить о переводе из 2-й Западной армии, «куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ». И по какой же причине? Да потому, что, согласно Багратиону, «вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет».
В приступе неуместной эмоциональности князь Багратион написал: «Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу!»
А в письме графу Ф.В. Ростопчину князь Багратион пошел еще дальше и написал о Барклае-де-Толли совершенно недопустимое: «Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр может хороший по министерству, но генерал – не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Я, право, с ума схожу от досады».
Естественно, высказывания князя Багратиона дошли до Михаила Богдановича, и между двумя заслуженными генералами произошла безобразная сцена.
– Ты немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!
– А ты дурак, – отвечал ему Барклай-де-Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским…
И все же, если вернуться к событиям перед Смоленском, что было полезнее для России – шапкозакидательские настроения бурлящего необузданной энергией князя Багратиона или холодный расчет ответственного за порученное ему дело Барклая-де-Толли?
Избавим читателя от необходимости делать не самые приятные выводы. Авторитетный историк Н.А.Троицкий подводит следующий итог событиям перед Смоленском: «Стратегическая интуиция и осмотрительность Барклая, побудившие его не удаляться от Смоленска больше, чем на три перехода, и выставить наблюдательный отряд к Красному, оказали на последующий ход событий важное и выгодное для России влияние».
И тут, как говорится, ни убавить ни прибавить.
А тем временем все в обеих русских армиях уже открыто требовали генерального сражения.
Как мы уже говорили, подвиг дивизии генерала Неверовского позволил русским армиям вовремя подойти к Смоленску.
Этот город, один из наиболее значительных в России, насчитывал 20 000 жителей, имел старинную крепостную стену вроде той, какая окружает Кёльн, и несколько плохих полуразрушенных земляных укреплений бастионного типа. Местоположение Смоленска настолько неблагоприятно для устройства здесь крепости, что потребовались бы крупные расходы на превращение его в такой пункт, который стоило бы вооружить и обеспечить гарнизоном. Дело в том, что город расположен на скате высокого гребня левого берега реки; вследствие этого с правого берега реки очень ясно просматривается весь город и все линии укреплений, спускающиеся к реке, хотя правая сторона и не выше левой; такое положение является противоположным хорошо укрытому от взоров расположению и представляет собой наихудшую форму нахождения под господствующими высотами. Поэтому вполне ошибочно было бы утверждение, что русским ничего не стоило бы превратить Смоленск в крепость. Превратить его в укрепленный пункт, который мог бы продержаться одну и самое больше две недели, это, пожалуй, было возможно; но, очевидно, неразумно было бы ради столь краткого сопротивления затрачивать гарнизон в 6000–8000 человек и от 60 до 80 орудий, множество снарядов и другого снаряжения. В том виде, в каком находился тогда Смоленск, защищать его можно было только живой силой.