— «Ей очень плохо, я не знаю, что делать», — переводит Коляша бесстрастным голосом, но по интонациям немки понятно, что она не на шутку обеспокоена. — «Наш доктор из госпиталя сказал, что нужно много пить и ждать кризиса, когда организм сам переборет болезнь.»
— Ну, никакого кризиса мы ждать не будем, а попробуем помочь нашей фройляйн побыстрее выздороветь прямо сейчас, — сказала я Коляше нарочито бодрым тоном.
Вслед за тем я подошла к Паулине и взяла в руки ее ладонь, горячую, как печка. Затем тихонько позвала ее по имени. Та стала открывать глаза — медленно, словно на каждом ее веке лежал тяжелый груз. Вот она осознанно взглянула на меня, на Колю — и, несмотря на тяжелое состояние, в ее несколько мутном взгляде промелькнуло удивление. Она явно не ожидала нашего визита. Я улыбнулась ей и присела рядом на услужливо пододвинутую Колей табуретку.
— Как ваше самочувствие, Паулина? — спросила я. Коля перевел. Та тихо, едва шевеля губами, что-то пробормотала.
— Я умираю… — был ее ответ.
Ну вот еще — умирать она тут собралась! Нет, так дело не пойдет… Я переглянулась с Коляшей — тот выглядел немного обескуражено — и сказала ему:
— Переводи в точности каждое мое слово!
Он кивнул.
— Не говори глупостей, Паулина, — мой голос звенел энергией; я говорила короткими фразами, чтобы Коля успевал делать перевод, — от гриппа еще никто не умирал! Ты непременно выздоровеешь, и все будет хорошо! Понятно тебе? Даже не думай о плохом! Тебе еще замуж выходить, детей рожать… А она умирать собралась — дура, что ли, совсем? — (Ну, про дуру это уж я еле слышно пробормотала, просто от избытка эмоций, надеюсь, Коля не стал это переводить). — Знаешь что, милая моя — ты брось дурные мысли. Сейчас мы тебя лечить будем… Лекарствами будущего — во как!
Она слушала с интересом, и было ощущение, что она пытается понять — взаправду это или бред. Я протянула руку, и Коляша дал мне пакет. Я достала упаковку противогриппозного средства, и достав оттуда пакетик с порошком, попросила Кларинду принести чашку и кипяток. Через пять минут я подносила ко рту Паулины ароматный напиток коричневатого цвета, который предварительно слегка остудила.
— Пей, пей! — увещевала я ее. — Тебе сразу полегчает. А совсем скоро ты будешь совершенно здорова! Подумаешь — грипп! Это же ерунда, а не болезнь, главное — положительный настрой и постельный режим, да…
Я болтала все, что придет в голову — вела себя так, как вела бы с заболевшей подругой или сестренкой. Паулину, похоже, мое поведение изрядно удивляло, но она была слишком слаба, чтобы в полной мере проявить это удивление. И она послушно пила напиток, пока чашка не опустела.
— Вот и умница! — снова засюсюкала я. — Ну как? Правда, сейчас лучше? — С радостью я увидела, как на лбу у девушки выступила испарина; глаза стали более ясными, а румянец уже не выглядел таким болезненным. — Ну вот, я же говорила! А она тут помирать уже собралась… — Я широко улыбнулась и увидела, как Паулина в ответ тоже улыбнулась — и эта ее улыбка была такой по-детски милой и бесхитростной, что вся моя суть возликовала — от того, что душа немки потянулась мне навстречу — со всей доступной ей благодарностью и признательностью.
Я взяла из Коляши прозрачные пакеты с фруктами.
— А смотри-ка, что мы тебе принесли! — весело сказала я, доставая мандарин, и вслед за тем — яблоко. — Витамины! На-ка, держи, — я вложила мандарин в ее руку, которая была уже не такой горячей.
Все это время Кларинда стояла рядом и с ошарашенным видом наблюдала за происходящим. Вероятно, она думала, что в моих действиях есть какой-то подвох. И потому, когда я и ей протянула мандарин, она сначала робко замотала головой, а потом все же взяла. Забавно было смотреть, как она его нюхает и рассматривает. Потом, поощряемая нашими взглядами, она очистила свой мандарин и стала есть.
— Очень вкусно… — наконец робко улыбнулась она.
— Ну что, Паулина, — сказала я, вновь обращаясь к своей «подшефной», — надеюсь, ты тоже отведаешь гостинцев из двадцать первого века. А сейчас скажи — ты уже не умираешь?
— О нет, фройляйн Марина, — ответила она. — Мне очень полегчало от вашего лекарства…
— Отлично, — кивнула я, — будешь принимать его, когда поднимется температура. А вот тут, — я указала на пакет, — остальные лекарства, и к ним имеется инструкция на немецком языке, что и в каких случаях принимать, но я надеюсь, что они тебе не понадобятся и организм сам справится с болезнью… Ну вот разве что шиповник — его пей вместо чая, и дело быстро пойдет на поправку… — Тут я вспомнила о пирожных и нырнула в пакет. — Да, вот тут еще кое-что… Надеюсь, тебе понравится. — Я протянула ей прозрачный контейнер.
— Спасибо, фройляйн Марина… — сказала она, — вы так добры… — Говоря, она внимательно разглядывала пирожные сквозь прозрачный пластик. — Эти пирожные… Они похожи на те, что пекла когда-то моя бабушка… Она посыпала их миндалем и сахарной пудрой…
— Это такие же! — обрадовалась я такому совпадению. — Мои любимые. Непременно попробуй, а если не сможешь доесть, мы с Колей завтра придем к вам на чай и поможем с ними справиться. Правда, герр Шульц? — я глянула на своего адъютанта и подмигнула ему. Он лишь смущенно кивнул в ответ.
— Ладно, Паулина, вам нужен покой, — сказала я, видя, что девушка, ослабленная болезнью, немного утомилась. — Мы, пожалуй, пойдем. Выздоравливайте… — Я поднялась с табуретки.
И в этот момент Паулина наконец решилась спросить о том, о чем, видимо, думала все это время:
— Фройляйн Марина… Пожалуйста, один вопрос…
— Да, я слушаю… — Я слегка наклонилась к ней.
— Почему вы это делаете? — прошептала она. — Почему вы пришли ко мне, почему проявили заботу и сочувствие, принесли лекарства и фрукты и ничего не просите за это взамен? Я не могу этого понять… Ведь вы должны ненавидеть нас… Мы — ваши враги… Ну, если не ненавидеть, то презирать… А вы… Вы так великодушны, что это просто выше моего понимания… Почему вам не все равно, выживу я или умру? Почему вы желаете мне выздоровления?
Некоторое время я молчала, обдумывая ответ. А потом медленно произнесла:
— Ну, я постараюсь объяснить, хотя и не уверена, что мне это удастся… Потому что основная причина вот какая — это, как говорят у нас, у русских, было по велению души… А как объяснить веление души? Да и надо ли? Душа — она всегда права, она выражает суть нашей натуры. Так всегда было и будет. Мне ничего не нужно от тебя, Паулина, я просто отношусь к тебе по-человечески, с сочувствием и пониманием. Душа моя мне подсказывает, что ты — небезнадежный человек, это стало ясно еще во время того интервью. За что тебя презирать? За твои заблуждения, которые ты сама признаешь? За твою профессию или за твою принадлежность немецкой нации? Нет, это совсем не то, за что можно презирать. Я вижу в тебе человека, Паулина. Понимаешь? В отличие от тех твоих соотечественников, которые с воодушевлением творили бесчинства на нашей земле, ты умеешь мыслить и рассуждать. Незадолго до разговора с тобой я брала интервью у вашего пленного генерала Гудериана. Вот уж кто настоящее самодовольное собачье дерьмо. Ну, я и повозила его мордой по продукту собственной жизнедеятельности. Но ты, Паулина, совсем не такая. И я очень хочу, чтобы ты избавилась от своих заблуждений и стала лучше, чище и добрее. А теперь до свиданья, подруга. Отдыхай и выздоравливай. Мы с герром Шульцем еще навестим тебя завтра…
— До свидания, фройляйн Марина… — тихо прошелестели ее губы.
Когда мы шли обратно, Коля был молчалив и сосредоточен. И лишь у дома Варвары, где мы остановились, чтобы попрощаться, он вдруг сказал, запинаясь от
— Марина… Ты удивительная… Я восхищаюсь тобой… Мне кажется, я… я люблю тебя… — Он как-то испуганно взглянул на меня.
Повисло молчание. Вот он — то восхитительный момент, которого я так ждала, но сама этого не осознавала! Блин, а ведь я даже не помню, когда мне признавались в любви… Да и было ли это когда-нибудь? В наш век все стало как-то просто, и признания в любви стали редкостью… Все будто бы подразумевалось само собой — «вот если мы спим друг с другом не один год, если не очень часто ссоримся, то нам есть смысл пожениться… А все эти дурацкие признания — для подростков…» Но как же мне всегда хотелось романтики! Обожания, нежности, настоящей любви! Наверное, этого хочется каждой женщине, независимо от возраста, какую бы маску мы при этом ни надевали… Коляша — мой милый, такой неловкий и застенчивый, совсем не похожий на тех брутальных мачо, которые мне нравились раньше — ты даже не догадываешься сейчас, как тает мое сердце, становясь мягким и сентиментальным, как сладко щемит в груди от умиления и восторга… И как невыносимо мне хочется обнять тебя — просто обнять и стоять вот так, возле плетня, под ласкающими лучами закатывающегося осеннего солнышка…
6 сентября 1941 года, 00:15. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего
Перечитав боевые донесения от командующего Брянским фронтом генерала армии Жукова, командующего 4-й армией генерала Чуйкова, командующего 21-й армией генерала Кузнецова, командующего восстановленной 13-й армией генерала Городнянского, командующего 50-й армией генерала Петрова, а также сухую сводку штаба российских экспедиционных сил, Вождь удовлетворенно хмыкнул. Потомки не подвели, в первый же день наступления ударили на пределе своих возможностей, прошли по вражеской рокаде сто пятьдесят километров, взяли Могилев и разгромили штаб группы армий «Центр», захватив в плен его командующего, генерала-фельдмаршала Федора фон Бока.
А Могилев — это не просто еще один освобожденный от врага советский город, но еще и крупный узел железных и шоссейных дорог, а также важный логистический центр, место расположения складов и точка перевалки поступающих из Германии военных грузов из железнодорожных вагонов на автомобильный транспорт. Но ничего, для немцев лиха беда начало. В течение ночи к освобожденному потомками Могилеву на автомашинах челночным способом пе