оря. Особенно ее мучила мысль о том, что она ничем не может помочь бедной больной Самойловой. При одной мысли о том, что ее любимая классная дама лежит одна в своей комнате и, может быть, нуждается в самом необходимом, она приходила в полное отчаяние. И вот в ее разгоряченной голове возник план. Она напишет и подаст просьбу нашему обожаемому, милостивому, справедливому государю[18]. Он добрый. По его приказанию начальство будет обязано позаботиться о больной Самойловой и окажет ей возможную помощь. Мысль эта крепко засела у нее в голове. Не посоветовавшись ни с кем из нас, она быстро написала свое оригинальное прошение и, выбрав из всего нашего отделения девушку попроще и не способную к критике, попросила ее переписать ей ее просьбу. Самойлова вовсе не была тяжко больна, а имела повышенную температуру, и поэтому из опасения передать болезнь воспитанницам некоторое время не ходила в класс. Надо же было так случиться, что, как нарочно, государь приехал к нам на следующий день.
Как сейчас вижу, совершенно для нас неожиданно, как всегда, двери нашего класса широко отворились, и он вошел к нам радостный, светлый, ясный, изящный в своем простом генеральском сюртуке и с одним только орденом на шее. Мы радостно громко приветствовали его и вскоре окружили как бы живым кольцом. Вдруг, энергично расталкивая нас, вышла вперед всегда тихая и как бы апатичная на вид Маша Кашкарова, и держа просьбу высоко над головой, упала перед государем на колени. Не зная, что бы это такое значило, мы все в испуге шарахнулись в сторону. Томилова готова была упасть в обморок от неожиданности и испуга. Государь был, видимо, также неприятно поражен, взял, однако, просьбу из рук Кашкаровой и, не читая, передал Томиловой, видимо, думая, что это не прошение о чем-либо, а жалоба на порядки или на начальство. Но вскоре все дело объяснилось. Государь милостиво засмеялся, начальница успокоилась, старшие воспитанницы затем пели лучше, чем когда-либо, и все сошло благополучно. Самойлова, для которой Кашкарова просила у государя питательную пищу и теплую одежду, не нуждаясь ни в том, ни в другом, дня через два или три пришла, как обыкновенно, на дежурство в свой класс. Этим все дело и кончилось.
Кроме классных дам были еще музыкальные дамы – учительницы музыки. Их было очень много и между ними были тоже преоригинальные. Уроки музыки и пения были обязательны для всех, кроме того, особо способные и имеющие средства оплачивать уроки могли еще брать приватные уроки музыки у профессора Лешетицкого. Как особо оригинальная и милая особа выделялась среди музыкальных дам госпожа Дюбуар. Госпожа Дюбуар была миловидная старушка в широчайшем кринолине, неизменно в серой шали на плечах и в тюлевом чепце. Головка у нее была очень маленькая, и сама она была очень худощава. Если взглянуть на нее издали, то она была похожа на живой, движущийся равносторонний треугольник, что, конечно, нас очень забавляло. В ее кринолин был вшит большой карман, в котором она носила гостинцы для своих учениц. Ученицы ее играли не хуже других, несмотря на ее баловство. Я не была ее ученицей, но один раз мне пришлось попасть в ее музыкальную комнату совершенно случайно, и вот тут-то я и увидела ее карман и постигла всю его глубину.
Когда мы были уже во втором классе, у меня умерла милая, кроткая девушка Соня Левстрем. После отпевания в нашей церкви мы пошли все проститься с ней и отдать ей последний долг, пропеть ей вечную память. Трогательное пение живо напомнило мне похороны моей сестры, нервы мои не выдержали, и я заплакала. Не желая нарушать порядка и не будучи в состоянии сдержать себя, я отошла вглубь коридора и, прислонившись к стене, громко рыдала. Недалеко от места, где я стояла, была и ее музыкальная комната. Услышав пение и плач, госпожа Дюбуар вышла в коридор и прямо натолкнулась на меня. «Об чем это ты так горько плачешь?» – ласково спросила она меня. Я ей рассказала, в чем дело. Тогда, чтобы я более не слышала заунывного пения воспитанниц, она взяла меня в свою музыкальную комнату и заперла плотно двери. Желая, видимо, меня утешить и отвлечь чем-нибудь мои мысли, она открыла свой карман и стала выкладывать из него на стол передо мной целый ворох гостинцев. Тут были и пряники всех сортов, и сухарики, и леденцы, и чернослив, и <нрзб.>.
«Кушай, милочка, кушай, – ласково говорила мне милая старушка, – вот посмотри, какой вкусный пряник». И она подала мне маленький пряник с миндалем, но видя, что я медлю класть его к себе в рот, быстро опустила опять свою руку в карман. «Может быть, ты любишь ячменный сахар?» – заботливо спросила она меня, и прежде чем я успела ей ответить, сунула мне в руку палочку ячменного сахару. В это время воспитанницы, окончив пение, шли мимо ее комнаты по коридору. Поблагодарив госпожу Дюбуар за ее привет и ласку, я вышла в коридор и присоединилась к своему отделению.
Глава IV
Учились мы в институте охотно и, главное дело, совершенно свободно. Я не была в младших классах, потому не знаю, как там было дело поставлено, но, начиная с четвертого класса, т. е. с переходом нашим в старший возраст, нас никто не принуждал учить уроки. Наши классные дамы были сами так хорошо образованы, что, конечно, каждая из них могла свободно репетировать нас, но это, к счастью для нас, не было принято в мое время, и мы занимались в большинстве случаев самостоятельно. Помогали они нам только в языках, и то, если была в этом необходимость. Учебников у нас почти никаких не было. Каждый учитель большей частью вел свой класс по своим запискам. И мы переписывали каждый заданный нам урок для себя сами в свои тетради, или составляя прямо записки со слов учителя, или имея уже ранее составленные записки. Даже наш учитель математики Буссе приносил с собой особые листочки с задачами и теоремами, и мы переписывали их каждая для себя отдельно. Классная дама сидела обыкновенно за особым столиком с работой или книгой в руках и наблюдала за нами, никогда не вмешиваясь в наши занятия. Были воспитанницы, которые более любили учить свои уроки в одиночку и тихо, про себя, а были и такие, которые учились вдвоем или по нескольку вместе, находя такой способ учебы для них легче. В свободное от занятий время мы могли заниматься, чем нам было угодно. Учителя наши были, конечно, все первоклассные, преподавали нам интересно и умело. Развлечений, не считая приемных часов, мы не имели никаких, заниматься нам никто не мешал, и мы учились и развивались совершенно свободно и своеобразно.
За последнее время мне много приходилось читать о педагогах, и всюду проводилась та мысль, что в гимназиях учителя и ученики относятся друг к другу как враги. Мысль эта утверждалась так категорически и статьи повторялись с такой настойчивостью, что я невольно проверила свои воспоминания.
Я никогда не любила педагогов и педагогики. В большинстве случаев, насколько мне приходилось иметь с ними дело, это тупой народ, но те немногие учителя и воспитатели, которые пошли на свой труд по призванию и любили свое дело и учеников, были даровиты как учителя и идеально прекрасны как люди. Детей невозможно обмануть ни красноречием, ни заискиванием, ни снисходительностью. Мы сейчас чувствовали, с кем имеем дело, по-своему определяли фигуру учителя и сообразно с этим определением относились к нему как к другу или как к врагу.
Как я уже сказала, большинство педагогов тупо, а тупые люди злы, как пример, стоит только вспомнить наших учителей, двоих злых братьев Бодунген, Карла и Фридриха[19]. Карл Карлович Бодунген преподавал немецкий язык, знал свой предмет отлично и преподавал хорошо, но зол был необыкновенно. Его злости никто не боялся, но симпатии к себе он не возбуждал. Не знать его урока не только не считалось предосудительным, но вошло во всеобщее обыкновение. Он до того, видимо, нас ненавидел, нас и свое учительство, что зачастую приходил в класс уже со злым, желтым лицом. Несмотря на свою красоту и молодость, многочисленных поклонниц не имел. Фридрих Карлович преподавал географию. Был очень красив собой и далеко не так зол, как его брат. Уроки его были очень интересны. Оба учителя французского языка были милые, прекрасные люди, скромные и любезные в обращении с воспитанницами. Надо сказать, что некоторые воспитанницы, имевшие в детстве гувернанток француженок, говорили по-французски прекрасно. Уроки французского языка проходили всегда очень оживленно.
Первым и самым искренним нашим другом был Яков Павлович Пугачевский[20], учитель естественных наук. Ходить к нему на уроки в физический кабинет было для меня всегда большим удовольствием. Из всех наук я любила больше всего естествознание и историю. Но даже и те девочки, которые предпочитали другие предметы предпочтительно перед естествознанием, не знать ему уроки не решались, было не принято. Мы знали, что ставить дурной балл было для него мучительно тяжело, он, видимо, сильно этим огорчался, но никогда не раздражался и не сердился, а старался возможно лучше объяснить и повторить урок еще раз. Лицо его было некрасиво, но очень симпатично, с приятной улыбкой и умными, добрыми глазами. Преподавал он в пятом классе зоологию, в четвертом – ботанику, в третьем – физику, во втором – химию и в первом – анатомию человека до мочевого пузыря и прямой кишки. Более подробно изучать строение человеческого тела по институтским правилам было неприличным. Целыми днями копошился он в своем физическом кабинете, и надо отдать ему справедливость, содержал его при помощи одного только стажера в удивительном порядке. К каждой вещи, будь то дорогой физический прибор или маленькая чучелка или букашка, относился к ней и берег ее с большой любовью, и я не помню ни одного случая, когда кто-либо из нас, не только из шалости, но и по неосторожности, разбил или изломал что-либо в его физическом кабинете. Могу себе представить, в каком виде находился бы этот кабинет, если бы хозяином в нем был Карл Бодунген, а не Яков Павлович. Я думаю, в самое короткое время в нем не осталось бы ни одной целой вещи – невестке в отместку.