Однако самый большой успех у публики имеют не мины, а галлы. “Многие начинают увлекаться насекомыми именно из-за галлов”, – сказал с невозмутимым видом Эйзмен. Сначала мне было трудно в это поверить. Галл – это нарост на растении, опухоль, которую вызывают внедряющиеся в ткань растения живые существа. Небольшая шишка, складка или карман служат укрытием и нередко пищей для личинок комаров-звонцов, пилильщиков, ночных бабочек, тлей, ос и клещей (которые формально не относятся к насекомым). На мой взгляд, листья с галлами выглядят так, как будто поражены каким-нибудь ужасным заболеванием.
– Как растения выдерживают это? – спросила я Эйзмена. – Большая часть галлов выглядит опасной.
– Деревья спасает листопадность. Галлы – нечто вроде выработанного соглашения, которое ограничивает повреждения лишь одним участком. Он обеспечивает насекомых укрытием и пищей.
– Но дерево-то взамен ничего не получает.
– Оно получает меньше повреждений.
Галлы, как правило, не приносят серьезного вреда деревьям-хозяевам. Некоторые галлы почти красивы и имеют прелестные названия. Легко могу себе представить, что кто-нибудь мечтает найти колючий красный “ежовый” галл – или “шерстяной” галл, похожий на мягкий крапчатый помпон, цветком свисающий с дерева. В каждом из этих симпатичных галлов сидят личинки ос, живущих на дубе[9]. Если у вас в городе есть дубы, вы можете найти и галлы. Вернувшись в Нью-Йорк, я едва успела выйти из поезда, как наткнулась на дуб и тут же обнаружила на листе галл: зеленый, похожий на горошину.
Я задумалась об эстетике ос: их галлы были архитектурными шедеврами. Человека они, конечно, не очень вдохновляют, однако, по словам Эйзмена, есть теория, согласно которой они могут быть чем-то вроде источника вдохновения для деревьев. Эта теория предполагает, что галлы подвигли деревья на изобретение сочных фруктов, которые мы теперь рьяно культивируем, например персиков и слив. Если так, то фрукты – это просто разросшиеся в процессе эволюции галлы, появившиеся благодаря осам, которые откладывали яйца в цветки. Постепенно геном растения изменялся, и оно формировало галлы, становившиеся со временем все крупнее и питательнее.
Расположение галлов специфично: насекомые обычно выбирают для них определенное место, например среднюю жилку листа, его край или нижнюю сторону. Большая доля галлов помещается на листьях, но некоторые насекомые предпочитают ветки, мелкие побеги и даже цветки. Вскрыв галл, можно увидеть плотно упакованные спящие личинки – а можно просто определить вид насекомого по форме и расположению нароста.
Листья, на которых нет никаких знаков – ни отверстий, ни выделений – сами по себе знак. Они указывают на то, что дерево, возможно, родом не из этой местности. Хотя некоторые насекомые готовы жить где угодно, лишь бы там была пища, многие из них узкоспециализированны. Они могут рождаться, расти, питаться, размножаться и умирать только на одном растении. Один вид – или даже отдельное растение – может быть для них целой вселенной. На растениях, аборигенных для Северной Америки, живет целое сообщество насекомых, которые в ходе эволюции приспособились к жизни на этих растениях и вместе с ними. Однако неаборигенные растения – их называют инвазивными[10] – часто живут на новой территории настолько недолго, что еще не успели приобрести ни одного специализирующегося на них аборигенного насекомого. Инвазивным растениям, в отличие от аборигенных, не приходится тратить ресурсы на защитные химические вещества или стратегии; они могут направлять всю свою энергию на рост и размножение.
Чтобы понять, является ли растение аборигенным, достаточно проверить, живут ли на нем насекомые. Проходя мимо прекрасного норвежского [остролистного или платановидного] клена, я вдруг поняла, что “норвежский” – это не просто фигура речи. Дерево, которое я в Нью-Йорке привыкла видеть на каждом шагу, на самом деле иммигрант. Даже на логотипе Департамента озеленения Нью-Йорка изображен лист, похожий на лист остролистного клена (или кленолистного платана – еще одного неаборигенного вида). Деревья, мимо которых мы шли, были великолепны: каждый листок словно вылеплен вручную, отштампован и очищен. И все листья были без изъяна.
Эйзмен не проводил экскурсий по следам жизнедеятельности насекомых. Однако мне пришло в голову, что такие прогулки были бы востребованы. Людям кажется, что в городе живет не так много насекомых (не считая тараканов и постельных клопов), однако прогулка убедила меня в обратном. Когда Эйзмен перевернул камень и перекатил бревно носком ноги, из-под них высыпали блестящие темные насекомые, устремившиеся в кучку опавших листьев. В некотором смысле, предположил Эйзмен, наши города не так уж неестественны, поскольку они представляют собой концентрированную природу. Во время путешествия по стране он обнаружил, что стоянки у шоссе – это настоящие золотые жилы для поиска насекомых: “Мне даже кажется, что в подобных местах, где природы совсем немного, жизнь становится концентрированной”. Въехав в Техас, они нашли на парковке техасского муравья-листореза. Потом доехали до национального парка и там “почти ничего не увидели”. Концентрация насекомых была там другой, а, может быть, метод исследования был избран не самый подходящий: они просто гуляли, ожидая, пока кто-нибудь выскочит навстречу, вместо того чтобы заглядывать, как на парковке, в каждую щель.
Если стоянка на шоссе позволяет найти следы, что уж говорить о городе. Эйзмен составил список городских элементов, которые обеспечивают удачную охоту за следами насекомых. Первым пунктом значился тот факт, что город никогда не спит. Когда в городе Вабаш в Индиане появилось ночное электрическое освещение, свидетели этого события были ошеломлены: по словам местного репортера, после включения фонарей “люди были исполнены благоговения… Они падали на колени, испуская стоны, и многие онемели от изумления”. Для нас ночное освещение давно стало привычным, однако многие насекомые до сих под властью его чар. Постоянно освещенные улицы привлекают насекомых, чьи фасеточные глаза настроены на восприятие коротких волн ультрафиолетового света, который испускают лампы накаливания и многие флуоресцентные лампы. Сегодня в городских фонарях обычно применяются энергосберегающие лампы, например натриевые лампы высокого давления. Однако такие лампы, хотя они испускают меньше ультрафиолетового света, все равно привлекают насекомых. Насекомые используют эти световые волны для поиска и выбора партнеров для спаривания, а также для ориентации в пространстве, охоты и даже миграции. Поэтому они, должно быть, испытывают радостное возбуждение, обнаруживая источники ультрафиолетового излучения возле каждого дома на каждой улице. Любители ультрафиолетового света – это, конечно, ночные бабочки, а также жуки, и сетчатокрылые, и существа, которых едят сетчатокрылые (тли), и различные летающие насекомые (ручейники, долгоножки, журчалки, двукрылые, скорпионовые мухи, равнокрылые стрекозы, разнокрылые стрекозы и даже бабочки), а также осы. Около трети этих насекомых гибнет при попытках прикоснуться к свету. Они летают вокруг лампы, пока не выдохнутся, или собираются возле нее в таком количестве, что хищник (другое насекомое, птица, летучая мышь) может легко их схватить.
Есть и другие городские особенности, способствующие охоте на насекомых. Если рядом с городом протекают река или канал, туда слетается множество поденок и веснянок. Они откладывают яйца на фонарных столбах и, как мы видели, нередко сбрасывают там свою волокнистую шкурку, которая трепещет на ветру, как бумажные полоски объявления об уроках игры на кларнете. В стенах, особенно кирпичных, есть множество укромных уголков, в которых можно спрятать кокон или гнездо. На первой же попавшейся стене мы увидели пауков-скакунов и их “убежища”: нечто вроде паучьей дачи, где они прячутся, но не откладывают яйца. Мы нашли яйцевую оболочку обыкновенного домового паука. Мы увидели гнезда пчел и ос в крошечных отверстиях в стене. Если повезет, вы можете увидеть гнездо пчелы-листореза, сложенное из слоев кусочков листьев. В гнезде лежит шарик из пыльцы, нектар и яйцо. А если вам повезет не так сильно, вы можете найти парализованного сверчка, которого пчела запрятала в заткнутое травой или грязью отверстие.
Заброшенные места, которые в городе есть в изобилии, Эйзмен называет “многообещающими”. Пыльная безлюдная эстакада – отличное место для поиска следов насекомых. На старых мусорных баках можно найти коконы и паутину. “Однажды я видел кузнечика, который грыз краску на углу дома”, – прибавил Эйзмен. Мы вместе осмотрели мусорный бак. Эйзмен, как и следовало ожидать, делал это с гораздо более близкого расстояния, чем я. Сидя на стенке бака, он заметил на дереве неподалеку ритмично стучавшего пушистого дятла.
В трещинах на тротуаре живут муравьи. Один аспирант, недавно составивший список муравьев, обитающих на разделительных полосах проспектов Нью-Йорка, нашел там садовых бледноногих муравьев, муравьев-воров, дерновых муравьев (воинственный вид, обитающий в почве), а также китайского муравья-иглу – больно жалящего муравья-иммигранта. Он также выяснил, что разнообразие муравьев в Верхнем Вест-Сайде больше, чем в Верхнем Ист-Сайде – что, судя по всему, стало следствием такой важной характеристики окружающей среды, как “количество мусорных баков”.
Даже на упавших веточках можно заметить следы жизнедеятельности насекомых. Наверняка в месте, где вы живете, на земле лежат ветки. “Аккуратно поврежденные веточки” (так называется глава в книге Эйзмена) могут нести следы пребывания жуков-усачей, жуков-древоточцев и ложнокороедов. И если галлы иногда ломают ветки случайно, многие жуки делают это намеренно: усач, отложив яйца на конце ветки, перемещается ближе к стволу и прогрызает аккуратную дорожку по окружности веточки. Когда поднимается ветер, веточка послушно отламывается, и растущие в ней личинки питаются стареющей или отмирающей тканью. У жуков других видов сами личинки, достигнув того возраста, когда они могут делать ходы, вгрызаются в ветку и расчищают себе путь на поверхность, оставляя характерные следы. Если посмотреть на кончик упавшей веточки, вы увидите спираль, сделанную узкотелой златкой, или мастерски вырезанный осой ход по ее периметру.