Если вам кажется, что это звучит неправдоподобно, подумайте о слепом пятне, которое участвует в процессе, аналогичном процессу акустической реконструкции. Я имею в виду брешь в зрительном поле, которая объясняется анатомией глаза. Сетчатка на задней поверхности глаза выстлана фоторецепторами, которые преобразуют свет в электрические сигналы. Этих фоторецепторов так много, что свет, проникающий в глаз, неизбежно попадает на один из них; когда мы находимся в освещенном пространстве с открытыми глазами, мы спонтанно и очень быстро формируем изображение динамичной зрительной сцены. Но! Прямо посередине сетчатки находится дырочка. По странной прихоти анатомии она представляет собой точку выхода нервных клеток из глаза: туннель, через который покидает глаз зрительный нерв, несущий в мозг информацию. На месте отверстия, пропускающего этот кабель, нет рецепторов. Поэтому свет, попадающий на эту часть сетчатки, не замечают ни глаза, ни мозг. Всякий раз, когда мы открываем глаза, мы должны видеть перед собой небольшое черное пятно. Однако мы его не видим, потому что мозг спешит перенять эстафету. Он заполняет брешь тем, что ожидает там увидеть. Мы постоянно, не напрягаясь, выдумываем то, что видим.
Учитывая нашу способность “видеть” то, чего не видят глаза, не стоит удивляться тому, что мы “слышим” то, чего не слышат уши. Однако искусство акустического заполнения – ничто по сравнению с тем, что умеют другие животные. Для летучих мышей большинства видов, которые эволюционно приспособились к передвижению путем эхолокации, уловить разговор на шумной улице было бы пустяковым делом. Летучая мышь видит мир с помощью слуха, а слышит она, испуская носом и ртом высокочастотные сигналы и улавливая возвращающееся эхо. Интенсивность и скорость, с которой звук возвращается, позволяет мышам на ходу составлять картину мира. Их слуховое зрение очень острое: оно позволяет ловить добычу – обычно это насекомые, которые, в свою очередь, изо всех сил стараются остаться незамеченными, – на лету[28]. Благодаря слуховому зрению мыши отличают мягкие предметы от твердых; определяют, далеко ли объект; мыши даже различают типы деревьев. Малые бурые ночницы, живущие в Нью-Йорке, скорее всего, успешно отличают кленолистный платан с его широкими листьями от кленов и дубов. Еще удивительнее, что весь анализ и сортировку звуков они проводят, одновременно уворачиваясь от ветвей и гоняясь за добычей. Летучим мышам приходится на ходу менять представления о пространстве, и для этого они мгновенно меняют скорость, высоту и громкость криков в зависимости от того, что они слышат. Но их ждет еще одно испытание: поскольку летучие мыши – животные социальные, они всегда находятся среди других летучих мышей, которые тоже летают и тоже посылают сигналы. Иногда на небольшом участке скапливаются тысячи летучих мышей. Как они отличают сигналы других мышей от собственных, а также от сигналов тревоги и ухаживания, до сих пор загадка. Судя по всему, время от времени они решают не издавать никаких звуков.
Остановившись на перекрестке, мы с Лерером замолчали. Наши уши чутко улавливали каждый звук. Машины приезжали и уезжали; пешеходы приходили и уходили. Я собирала эти звуки как камешки на пляже, согревала их в ладонях и складывала в карман. Бренчание собачьих жетончиков и царапанье когтей о бетон; струйка музыки, просочившаяся между наушниками и ушами проходящего человека; грохот метро под ногами. Мимо с ревом неслись грузовики; выли моторы автобусов. В моменты затишья между пульсациями транспорта чирикали птицы, перекликаясь короткими, звонкими фразами. Вот небольшая звуковая драма: прямо перед нами мужчина в комбинезоне затаскивал на бордюр тяжелый виниловый мешок. Вес мешка можно было почувствовать по позе мужчины и звуку, с которым он тащил мешок. Секундой позднее мимо прокатилась пустая тележка, которую пытался поймать второй мужчина в комбинезоне. Тележка чуть не сбила с ног третьего, который собирал мусор в пластиковый совок, складывающийся со звуком щелк.
Лерер был доволен. “Только что произошла масса акустических происшествий! Просто подумайте обо всех элементах, составляющих эти небольшие события, – сказал он, рассматривая место, где только что волокли, катили и сметали. – Целая симфония!”
Из ничего вдруг – симфония. Как человек, днем и ночью вынужденный слушать городской шум, я стала задумываться о том, что способность Лерера превращать перетаскивание мешка в симфонию была удачной адаптацией к жизни в городе. Я наблюдала его психологическую способность превращать тот же самый шум, что слышала я, в музыку. Конечно, не только композитор Кейдж обладал монополией на такого рода метаморфозы. Если бы мы могли это делать по команде, нам явно было бы легче. Мы проявляем не только эмоциональные реакции на музыку, но и физические реакции на звук. У Гомера хоровое пение помогает сдерживать чуму. Римляне утверждали, что небольшое сочинение для флейты способно облегчить приступ подагры. А знаменитая арфа Давида помогала ослабить хватку душевной болезни царя Саула. Ну а мне вернуть безмятежное состояние духа способны несколько аккордов Арта Тэйтума. Из естественных звуков приятнее всего слушать “самоподобные” звуки: журчание воды; шелест ветра в кронах деревьев. Такие звуки чем-то похожи на фракталы: они звучат одинаково, даже если проиграть их с разной скоростью и на разной громкости. Что-то в этих звуках находит в нас глубокий отклик.
Наш перекресток был полон типичных звуков городской среды с ее грузовиками и автобусами, уличными проповедниками и громко говорящими людьми, высокими каблуками и звонками мобильников. Несколько раз ученые пытались произвести инвентаризацию: классифицировать яркие или приглушенные, простые или сложные, короткие и долгие звуки, которые попадают в горожан. Это кажется невозможным. Мы не настолько внимательны, чтобы замечать каждый звук, и не располагаем достаточным количеством слов, чтобы обозначить эти звуки. Даже шумы, которые издает наш организм – биение сердца, поскрипывание суставов, – ускользает от нашего внимания. Чтобы услышать эти звуки, нам придется войти в безэховую камеру. В этом странном месте все внешние звуки заглушены. Человек может слышать только журчание циркулирующей по сосудам крови, накладывающиеся друг на друга удары сердца и шум легочных мышц, растягивающихся при вдохе.
Горожане непроизвольно становятся экспертами по звукам. Я поняла, что слышу разницу между звуком автобуса маршрутного и городского; умею распознавать акустические характеристики четных и нечетных дней для парковки; по звукам речи могу определить, где я – на Бродвее или на Амстердам-авеню. Люди, часто гуляющие в лесу, могут научиться распознавать деревья по характерным звукам: рыданиям и стонам (ель), свисту (остролист), шипению (ясень) или шелесту (береза). В лесу мои уши сродни незаточенному инструменту, в городе же они настроены очень точно. И пусть за городом кто-нибудь определяет температуру на улице, наблюдая за сверчком[29], – зато в городе я, просто прислушавшись к уличным звукам, через пару секунд после пробуждения знаю, какой сегодня день – выходной или рабочий. Если шумит мусоровоз, то день рабочий, а если шоссе гудит чуть тише обычного, то выходной.
На перекрестке машина сдавала задом, чтобы припарковаться у бордюра. Колесо наехало на край тротуара. Мои уши наполнил великолепный скользящий-визжащий-зевающий звук трущейся о бетон резины. Это был не просто звук города, но звук очень характерного момента городской жизни. Звуки параллельной парковки, машин, втискивающихся в узкое пространство, двух искусственных объектов, пытающихся сохранить свою целостность, – весь этот шум со временем может исчезнуть из городов. Устройство городской среды, правила парковки, виды транспорта или материал шин или тротуаров – все это может измениться настолько, что рано или поздно нынешние звуки станут редкостью. Если повезет, они продолжат существование в виде звуковых эффектов в исторических фильмах о начале XXI века и их внесут в Красную аудиокнигу наряду с телефонными звонками и звуками кассовых аппаратов, приглушенным треском порошка для осветительной вспышки в старых фотоаппаратах и щелчками дверей древних холодильников.
Лерер снова заговорил: “Вы чувствуете?” Под ногами снова грохотал поезд метро. Если бы я прислушалась, я могла бы услышать шум, но звук был таким слабым, что мы скорее почувствовали его, чем услышали. “Звук – это физическое явление: когда его частота становится достаточно низкой, мы начинаем не только слышать его, но и ощущать. Мы, например, чувствуем этот автобус, – Лерер кивнул в сторону. – Он заставляет наше тело вибрировать”.
И действительно! Большой туристический автобус разрывал воздух шумом двигателя и скрипом шин, но я с удивлением почувствовала, что одновременно он ударял в нас порывами воздуха. Лере указал еще на один звук: Ка-БУМ! Машина проехала по неровно лежащей крышке люка; мы не только услышали звук, но и ощутили его. У звуков есть тактильная составляющая. В случае слуха, даже больше чем в случае зрения, мы можем почувствовать одновременно две составляющие физического фактора (звуковых волн). Когда свет становится ультрафиолетовым, невидимым для нас, мы чувствуем, как медленно поджаривается наша кожа[30]. В случае звука это перекрывание менее болезненно и более привычно: на низких частотах чувство слуха трансформируется в чувство осязания. Мы почти осязали грохот метро своими желудками и пятками.
Есть области, в которых с успехом используют этот феномен. В некоторых городах полицейские машины вместо знакомых (никому не интересных) убаюкивающих звуков издают низкочастотный басовый гул, который можно ощутить телом едва ли не раньше, чем ушами. Слышимые звуки используются и на войне. Власти США применяют нелетальное акустическое устройство, производящее низкочастотные звуки определенного диапазона. Эти звуки используются для противодействия массовым беспорядкам или как сигнал тревоги.