Однако сравнить его сознание с “чистой доской”, конечно, нельзя. У человека есть врожденные механизмы, которые увеличивают шанс того, что даже в первые, самые опасные секунды жизни вне материнской утробы он найдет мать (по запаху, к которому он привык, находясь в матке; по ее лицу, на которое направлен его взгляд; по темным точкам – соскам). Но младенец пока не умеет игнорировать шуршание бумаги в руке человека на другом конце комнаты или шум, который издает отряхивающаяся собака. Не зная, что из всего этого интересно и на что стоит обращать внимание, ребенок также не знает, что из всего этого считают неинтересным взрослые: нижняя сторона сиденья стула, длинная пустая стена, угол картинной рамы. Мы обычно не рассматриваем чужие колени – не такое уж это захватывающее зрелище, – но ребенок этого еще не знает (и, кроме того, ростом он как раз по колено взрослому). Поэтому он пожирает колени взглядом. Мозг младенца еще не умеет определять, что есть целый объект, а что – его часть: он не понимает, что такое границы объекта. Точно так же у него пока нет представлений о том, на что стоит смотреть, а на что нет. Он не знает, что треугольники, образованные столбиками перил и тротуаром, совершенно неинтересны.
Или все-таки интересны? Сезанн считал, что все природные формы образованы комбинациями кубов, цилиндров, конусов и сфер. Буквы О, столь полюбившиеся моему сыну, – это просто поперечные сечения цилиндров и сфер; треугольники – срезанные по углам кубы. Кубисты проводили различные манипуляции с этими простыми фигурами, разбирая на составные части и вновь собирая формы, на которые мы не обращаем внимания, потому что слишком к ним привыкли. Игрушки, которые Фридрих Фребель, изобретатель детского сада, придумал для своих подопечных, представляют собой вариации этих простых форм. Младенца восхищает даже простой мягкий шар: он катится, но его можно поймать. Для ребенка постарше твердый шар олицетворяет движение, а куб, напротив, иллюстрирует неподвижность: катиться он не желает, зато его можно толкать и ставить один на другой. А теперь представьте, сколько всего можно сделать, если прибавить к этому набору цилиндр. Для моего сына синий цилиндр легко становится игрушечной чашкой, шапкой или убегающей мышью, “раздавленным” мячом или “слишком большим” стеклянным шариком.
Повзрослев, мы, будто сговорившись, сами моделируем – определяем – то, что видим. Мой сын же пока умел видеть формы, которые я перестала замечать. Я пропустила треугольники на парапете, потому что смотрела на здание за ними, а цилиндры и кубы, которые составляют тело мыши, потому, что смотрела на саму мышь.
Это не значит, что мир можно воспринимать бесчисленным количеством способов. В образах, которые мы видим, есть логика – однако логика, которую видит ребенок, пока не заражена логикой взрослого. Несмотря на слова Уильяма Джемса о “пестрой, шумной хаотической смеси”, с которой новорожденный сталкивается в визуальном мире, эта пестрота все же образует узор, а шум складывается в ритм. Исследователи в области обработки сигналов, которые пытаются воспроизводить работу естественных зрительных систем в искусственных (компьютерных) системах, сталкиваются с проблемой моделирования внешнего мира. Как выясняется, изображения в естественном мире вовсе не случайны. Иными словами, мы не можем смоделировать пейзаж, просто разбрызгивая краску на стене. Эта неслучайность означает, что естественные изображения крайне предсказуемы: вы можете предугадать, каким будет следующий “пиксел” визуального пространства, посмотрев на предыдущий. Наш мир очень структурированный и логически связный: между тем, что находится в одном месте, и тем, что находится в соседнем, всегда есть корреляция. Поэтому, впервые обращая наш взгляд на мир, мы видим не совсем “белый шум”. Скорее мы видим простую геометрию кубов и сфер – или пирамид, – и она-то служит фундаментом, над которым надстраиваются все остальные вещи, что мы увидим.
Оставить треугольники мы смогли очень нескоро. Я прохаживалась взад-вперед, а сын тем временем залезал и вновь слезал с них. Я взяла на себя инициативу менять руки, поддерживая сына то за правую, то за левую руку, и виновато улыбаться прохожим, которые были вынуждены нас обходить. Каждый переход от одной стойки перил к другой сын сопровождал криком “вверх, вверх, вверх!”: он карабкался по воображаемым горам, на невероятно огромные грузовики или поезда или взбирался по маме. Многие улыбались, видя игру. Эти люди, решила я, тоже были родителями.
Наконец, без всякой видимой для меня причины, сын устал от этих повторяющихся действий, и мы пошли дальше.
Мы сделали четыре шага. После этого сын остановился, всем своим видом выражая крайнее любопытство. Я уже знала, что он страстно увлекается поиском “новых” предметов в пространстве. Если во время его дневного сна принести в дом почту, он тут же, просыпаясь на ходу, рванет к ней. Если я застегиваю ремешок часов, а он в этот момент смотрит в другую сторону, то, стоит ему повернуться, его глаза зажигаются любопытством. Очень часто он находил – и приносил мне с видом сыщика, работающего на месте преступления, – комочек пуха, оставшийся на ковре после пылесоса, и почти невидимую пылинку, прилипшую к его рукаву, и другие микроскопические предметы. Я знаю, что сегодня популярны собаки, вынюхивающие злокачественные опухоли, однако я уверена, что сын найдет любое необычное образование на моей коже (“Точка!” – объявляет он гордо) быстрее, чем наша собака.
Вот и сейчас он отпустил мою руку и указал на землю. Я поняла, что там что-то новое.
“Камешки!”
С вяза на тротуар осыпались сотни, а может, и тысячи зеленых семян. Они были похожи на плоские круглые лепестки самого яркого зеленого весеннего цвета. “Много, много!” – закричал сын, размахивая руками. Семена окрашивали трещины тротуара в зеленый цвет, обрамляли его края и подчеркивали десятисантиметровый перепад высоты между бордюром и проезжей частью. Судя по воодушевлению моего сына, эти лепестки-камешки упали на землю со своих вязовых небес лишь сегодня ночью. Неофилия – любовь ко всему новому – была у моего сына такой сильной, что он непременно заметил бы семена, появись они раньше. Смотря на мир его глазами, я заметила, насколько по-разному выглядит тротуар и улица всякий раз, когда мы идем из дома или домой. На земле и в воздухе постоянно что-нибудь изменяется, но перемены заметны лишь тем, кто еще не знает, что смотреть на припаркованные машины – это скучно.
В детстве все новое. Взрослея, мы постепенно привыкаем к вещам. Все это мы уже видели: мы знаем все, с чем столкнемся в повседневной жизни, и житель большого города и не подумает замедлить шаг при виде толпы, собравшейся из-за происшествия на улице. Исключение для взрослых – это отпуск. Тогда, во-первых, мы видим новое, а во-вторых, мы смотрим на новое[1]. Подозреваю, что наша любовь к недалеким загородным поездкам (часто они сводятся к поездкам в гости – причем ваш дом может стать местом отдыха для кого-нибудь другого) отчасти объясняется просто возможностью посмотреть.
Однако скоро мы привыкаем. Нас начинают преследовать знакомые вещи. Еще не успев осознать это, мы привыкаем к тому, как выглядит место нашего отдыха. У нас есть распорядок дня, мы знаем, где что находится – и перестаем видеть. Но отпуск все же изменяет нас, пусть на время. Мы возвращаемся домой, привозя с собой маленькое окошко, в которое можно посмотреть новообретенным взглядом и увидеть обновленный мир. Гуляя по Нью-Йорку вдалеке от своего дома, я смотрю на улицы по-другому. И только вернувшись, я понимаю, почему. Приезжая из загородной поездки, я вдруг замечаю, насколько узки здесь улицы и тротуары. Когда же я возвращаюсь из-за границы, тротуары в моем городе внезапно становятся очень удобными и широкими по сравнению с теми, с которых вечно приходится сходить на проезжую часть, чтобы пропустить других пешеходов. Обычный уличный пейзаж вдруг наполняется бесчисленным количеством предметов, на которых останавливается взгляд. Тротуар временно становится труднопроходимым, потому что я врезаюсь в прохожих и спотыкаюсь. Меня удивляет даже уклон дороги. На Среднем Западе США уровень дороги слегка снижается к краю: это направляет потоки дождевой воды в канавы и позволяет избежать образования луж. О, как не хватает этого уклона нью-йоркским улицам!
Такого обновленного восприятия моего родного города хватает ровно на один взгляд. Стоит мне окинуть взором свой квартал, как моя зрительная система перезагружается и возвращается в свое обычное состояние. Все тот же квартал. Все это я уже видела.
Так что в детстве внимание всегда гипертрофировано – благодаря неофилии и тому факту, что дети, недавно появившись на свет, просто не видели ничего этого раньше.
“Самосвал!”
Мы свернули с нашей боковой улицы на проспект. Бродвей. Для меня проспект означал потоки пешеходов, шум и продуктовые магазины. Но для сына он означал грузовики. Когда он указал мне на грузовик, мне пришлось признать, что он действительно заслуживал внимания. Я восхищенно осмотрела самосвал, несоразмерно огромный для города, с гигантскими колесами – выше моего сына! – и с большим ярко-синим кузовом. Припомнив модели самосвалов на нашем обеденном столе, я с полным правом могла сказать, что этот выглядел весьма солидно.
Мой сын уставился на грузовик, возбужденно тыча в него пальцем и раскрыв рот. Интерес к транспортным средствам у него проявился давно. Первой “новой вещью” для сына стали самолеты: они вызывали у него необъяснимое волнение. Очень скоро я выяснила, что самолеты пролетают над нами раз в 3–5 минут, направляясь вдоль Гудзона на север, в аэропорт Ла-Гуардия. Это мне чрезвычайно нравилось, потому что позволяло сыну регулярно, но при этом с неослабевающим интересом, видеть самолеты.
После открытия самолетов транспортные интересы моего сына стали еще шире. Круче всего были вертолеты, но и машины тоже ничего. А мотоциклы! Трепет, который сын испытывал, обнаружив припаркованный в нашем квартале мотоцикл, мог сравниться лишь с восторгом, с которым он провожал взглядом мотоцикл, с ревом проносящийся мимо. Ни один автобус не мог ускользнуть от взгляда моего сына. И вот теперь – грузовики. Можно подумать, что его специально натаскивали на грузовики – настолько быстро и безошибочно он находил их и определял их тип. Едва узнав о “грузовиках”, он научился выделять их категории, отмечая то, что делало каждый грузовик отличным от других, новым и прекрасным. С учетом его словарного запаса на тот момент категории были такими: “большой”, “маленький”, “пожарный”, “самосвал” и “мусорный”, а также универсальная категория, оказавшаяся на удивление уместной: “смешной”.