– Десять минут, – сказал Шеперд и положил трубку.
Ханна подошла ко мне, пока я говорил. Она смотрела в окно, затерявшись в пейзаже.
– Как Тэйлор? – спросил я.
– Все еще в операционной. Ему удалили селезенку, – сказала она таким же тусклым голосом, который был похож на ее глаза.
– Если он в операционной, значит, жив, Ханна.
– Если сейчас последует лекция про наполовину полный стакан, не надо.
Если Тэйлор не выживет, Ханна вряд ли сможет пережить эту потерю. Она не была похожа на Барбару Гэллоуэй. В ней не было ни ее силы, ни ее жестокости. У Ханны была своя сила, но во многом она шла от Тэйлора. Он был ее талисманом – тем волшебным крылом, благодаря которому она летала.
Ханна смотрела сквозь окно и, скорее всего, мечтала о том, чтобы сегодняшний день никогда не наступал, чтобы он оказался просто ночным кошмаром, от которого она с минуты на минуту проснется.
– Ты говорил, что он коп, – сказала она своему отражению.
– Я был на девяносто девять процентов уверен в этом.
– Это так ты признаешь свою неправоту?
– Нет, так я говорю, что пришло время все исправить.
– Если Клейтон Морган провел весь день в доме, как он мог напасть на Тейлора?
– Это Джаспер сказал, что он был весь день дома. Это не одно и то же. Люди все время врут. Солгал бы Джаспер, чтобы защитить сына? Безусловно.
– А что, если он говорит правду? Вдруг Клейтон был здесь?
– Значит, он кому-то заплатил. Вложи достаточное количество денег на решение проблемы, и она решится. Клейтон – глава компании с миллиардным оборотом, у него уж точно есть деньги, чтобы решить отдельно взятую проблему.
– Хорошо, если у Клейтона есть куча денег, зачем шантажировать собственного отца? – спросила Ханна, повернувшись ко мне лицом.
– Я бы не хотел сейчас во все это погружаться, чтобы не повторять все то же самое в присутствии Джаспера и Клейтона через пару минут.
Глаза Ханны вновь засверкали, как будто внутри у нее опять включился свет. Ее гнев был праведен, и это было гораздо лучше, чем жалость к себе.
– Ты бы не хотел погружаться? Господи, Уинтер! Это же не игра какая-то!
– Это именно игра. Убийца делает ход, мы делаем контрход, а в конце кто-то проигрывает, а кто-то выигрывает.
– Но кого-то ранят. Кто-то умирает.
– Ты полагаешь, преступники об этом думают? – замотал я головой. – Им вообще все равно. А мне, если я должен их поймать, тоже нельзя об этом думать. Есть подходящее время для эмоций, и оно наступает тогда, когда убийца пойман.
Ханна вздохнула и отвернулась. Она снова смотрела на свое отражение, на пейзаж, а потом опять повернулась ко мне.
– А если ты и сейчас ошибаешься? Вдруг Клейтон невиновен? Что тогда?
– Тебе бы не повредило чуть больше веры, Ханна. Доверься мне, я знаю, что делаю.
Ханна фыркнула и покачала головой в знак того, что она нисколько не собирается мне верить. Я выглянул из окна и потерялся в захватывающем пейзаже – вода, небо, деревья. Была какая-то сила в этой близости к природе.
Я сфокусировал зрение на собственном отражении. На лице по-прежнему оставались следы крови Тэйлора. Грязные джинсы, старые ботинки, дешевая голубая медицинская рубашка – я выглядел ужасно. Моя теперешняя одежда представляла собой максимально возможный контраст с формой агента ФБР – черный костюм, блестящие черные ботинки, черные очки. С тех пор только они у меня и остались. Я закрыл глаза и вспомнил, как сжимал грудную клетку Тэйлора и чувствовал под пальцами слабое биение его сердца.
– Надеюсь, ты правда знаешь, что делаешь, – тихо сказала Ханна.
– Смотри и учись, – прошептал я ее отражению. – Смотри и учись.
65
Когда Джаспер вошел в комнату вместе с Клейтоном, я стоял к ним спиной и смотрел в стеклянную стену, как в зеркало. Я не повернулся к ним, ничего не сказал, просто смотрел, как они входят в комнату сквозь двойные двери. Ханна снова встала рядом и смотрела на озеро.
Джаспер с сыном остались стоять по понятной и очевидной причине: поскольку я стоял, им оставалось делать то же самое. Если бы они сели, то с психологической точки зрения оказались бы в проигрышном положении. Игра под названием «битва за власть».
Вчера вечером я не удостоил Клейтона никакого внимания. Несмотря на занимаемую должность, на фоне отца он казался слишком незначительным, больше похожим на маленького ребенка, а не на главу корпорации. Фигура отца так высоко нависала над ним, что закрывала своей тенью его всего.
Факт, что Клейтон играл роль собачки Джаспера, был чересчур очевидным. Сложно было представить, что Клейтон способен сформулировать хоть одну собственную мысль. Джаспер наверняка выжал из него всю самостоятельность много лет назад. Грустнее всего было то, что Джаспер, наверное, думал, что правильно воспитывает ребенка. Не будешь бить – избалуешь. Какая ерунда.
Сейчас же я все свое внимание переключил на Клейтона. Он нервничал и казался потерянным. Было ощущение, что отец только что хорошенько его отчитал. Он стоял, опустив голову, и смотрел на ковер. Лицо у него было белее белого, и он совершенно не знал, куда деть руки. В нем было много подавленной ярости, и с ней он тоже не знал, что делать. Ему было немного за сорок, но под давлением теперешней ситуации он выглядел гораздо старше.
Не хватало только копов. По моим часам прошло девять с половиной минут с того момента, как я позвонил Шеперду. Их машины уже должны были попасть в камеры наблюдения, когда они сворачивали в лес. То, что Джаспер и Клейтон выбрали именно этот момент, чтобы войти в комнату, означало, что полицейские будут здесь с минуты на минуту.
Напряженная тишина, висящая в комнате, достигла апогея. Время от времени что-то ее прерывало – чье-то движение, кашель, шорох рубашки о кожу, когда кто-то смотрел на часы. Четыре человека не могут сохранять полнейшую тишину, особенно если сильно стараются.
Джон Кейдж это понимал. Его пьеса «4:33» стала его самым противоречивым произведением и самым непонятым. Люди думают, что это четыре минуты тишины. Но это не так. Музыкой является шум, производимый аудиторией. Это гениальная задумка. Минимализм в своем максимуме.
Полиция прибыла через пару минут – за это время прозвучала бы почти половина произведения Кейджа. Они ворвались в комнату всей толпой. Возглавлял ее шериф Фортье, затем шел Шеперд, Баркер и, наконец, Ромеро.
Фортье направился прямо к Джасперу. Он был где-то на тридцать сантиметров ниже мэра – его брови были как раз на уровне рта Джаспера.
– Приношу вам самые глубокие и искренние извинения. Мы сейчас же покинем дом, и вы сможете вернуться к своим делам.
– Подождите минуту, – повернулся я от окна. – У нас в комнате есть вероятный убийца. Есть мотив, возможность и средства. Отвезите Клейтона в участок и допросите.
Фортье подошел ко мне. Лицо его раскраснелось, давление зашкаливало. Мы стояли лицом к лицу, и ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть мне в глаза. Я выглядел ужасно, зато его форма была безупречна как никогда – складки ровно там, где нужно, ботинки начищены до блеска, прическа идеальна.
– Я вам сейчас скажу, что мы сделаем. Мы оставим этих уважаемых господ в покое, и я лично отвезу вас в Шривпорт и проверю, чтобы вы сели на первый же самолет.
Он повернулся к Джасперу.
– Еще раз прошу прощения. Произошло ужасное недоразумение.
Джаспер отмахнулся от него так, как будто ничего особенного не случилось и происходящее было в порядке вещей. Как будто его сына то и дело обвиняли в убийстве.
– И совершите большую ошибку, – сказал я, и Фортье с ненавистью посмотрел на меня. – Вы ведь в Игл-Крике выросли, да?
– Какое значение имеет то, что я вырос в Игл-Крике?
– Вы знали Клейтона с пеленок. А Джаспер вас знал с пеленок. Так здесь все устроено. Все обо всем знают. И тот Клейтон, которого вы знаете, не может быть замешан ни в чем подобном. Ни за что и никогда. Но ваш подход основан на допущении, что мы способны досконально узнать другого человека. А мы на самом деле не способны. Большинство из нас даже не знает, что творится в собственной голове и в сердце, не говоря уже о других людях.
– Клейтон Морган непричастен к убийству Сэма Гэллоуэя. Могу отдать голову на отсечение.
Я оглянулся и осмотрел лицо каждого из присутствующих. Джаспер и шериф Фортье готовы были взорваться. Шеперд знал, что закон на его стороне, и выглядел соответствующе. Баркер и Ромеро ждали, пока им скажут, что делать. Ханна выглядела развалиной. Комната была большая, но ее пространства не хватало для всех тех эмоций, которые искали выхода.
– Что, никому не интересно услышать, что я хочу сказать? – спросил я. – Совсем никому?
– Мне интересно, – сказала Ханна, чем заслужила испепеляющий взгляд шерифа Фортье.
Я посмотрел на Джаспера. Его слово было законом в этом городе.
– Что скажете, Джаспер? Если вы так уверены в невиновности сына, что вам терять? Я скажу свое слово, и, если окажусь неправым, вы все превращаетесь в победителей, а я в идиота. – Тут я улыбнулся. – Но что, если я прав? Что тогда? Как это отразится на вас? Я вам расскажу. Тогда окажется, что вы покрывали сына, а это плохо скажется на бизнесе. При любом раскладе Клейтону придется дать показания. Так или иначе правда выйдет на свет.
Джаспер вздохнул и покачал головой. Он еще держал себя в руках, но видно было, что он делает это из последних сил. Ладони у него были сжаты в кулаки, белые костяшки выступали на загоревшей коже.
– Вы неправы. Никак мой сын не может быть в этом замешан. Но какого черта! Давайте, выкладывайте. Скажите, что хотите, а потом проваливайте из моего дома.
– Начнем с мотива. Шантажист требует двадцать миллионов долларов, значит, мотивом могут быть деньги, правильно? – Я покачал головой. – Нет. Дело в мести. Все это просто восхитительно на самом деле. Джаспер, что для вас важнее всего в жизни? Дам подсказку – это не семья и не Игл-Крик.
Все смотрели на меня, никто не произносил ни слова. В комнате было очень тихо, но не абсолютно. Здесь был тот тип тишины, который понравился бы Джону Кейджу. Тишина, в которой сгущался мрак.