Это очень странно – ходить по пустеющему миру, но при этом приятно. Сейчас это место немного напоминает песчаный берег наутро после сильного шторма. Здесь так чисто и пусто. По светлому небу плывет одно-единственное облачко, которое не значит ровным счетом ничего.
Вард Лейдеман. Элли Вохелзанг. Танги Вермейр. Одри Патс.
Сегодня присутствуют. Точно, наверняка это школьный учитель. Но сами имена… Они кажутся мне смутно знакомыми, они приятно звучат, но откуда я знаю их? Это мои одноклассники?
Неважно, это не мешает. Все в порядке, и, кроме того, от мыслей болит голова. Мысли заставляют море шуметь громче, настолько громко, что это перестает быть приятным. Гудки усиливаются, кричат, как электронные чайки. Электронные… Еще одно из тех чудесных слов, которые прилетают ко мне издалека. Слово приземляется ко мне на плечо, как будто знает меня. Рядом, на руке, сидит другое слово, которое я слышала уже тысячу раз: Одри. Как бабочка с трепещущими крыльями. Я держу руку неподвижно, боясь, что она вот-вот упорхнет. Одри…
36
Oслепляющий свет. Глазам опять было больно, но на этот раз я стояла на своем.
Мне нужно знать, нахожусь я на небесах или где-то еще.
Я пыталась посмотреть сквозь ресницы, защищая глаза от яркого света, но не могла нормально двигать веками, казалось, что они закреплены булавкой, воткнутой прямо в мозг.
Я удивилась, увидев рядом с собой черную букву «А» на белом фоне, а следом – букву «Т».
У меня пересохло во рту. А рука… Пластыри стягивали кожу. Какие-то белые пластыри, незнакомая кровать. Может, я в той психиатрической клинике?
– Ты меня слышишь, Одри?
Я тут же узнала голос. Часами, днями напролет он говорил со мной, вдруг вспомнила я. Но кто это?
– Одри? – повторил голос. И продолжил нерешительно: – Майте? Одри-Май?
Одри-Май…
Я закрыла глаза и ждала видений, которые, несомненно, должны были появиться. Я услышала шаги. Они приблизились и остановились рядом с моей кроватью.
– Мы собираемся разносить еду, парень. Может быть, ты тоже чего-нибудь хочешь?
– Да, спасибо, – ответил голос.
Стук колес, движение у моей кровати, звон металла.
– Приятного аппетита.
Я уловила пряный аромат. Мне стало любопытно, но и страшно. Я скучала по своим сокамерницам.
– Давай же! – сказал голос рядом с моей кроватью. – Ты еще не была так близко. Давай, моя дорогая Одри-Май!
Свет резко и больно ударил в глаза, но я должна была узнать. Еще одна буква, которую я увидела, – это была «W», стоящая перед двумя другими. Человек в кофте с буквами наклонился ко мне, он был совсем близко. Я чувствовала его тепло, слышала его дыхание. А потом я прочитала слово целиком: Watchdog.
– Ты Танги из поезда, тот индеец из поезда, – прошептала я. Говорить было трудно, горло опухло и пересохло.
– Уже не совсем, взгляни.
Мои глаза скользнули по буквам вверх, к лицу. Те же скулы, те же глаза, но где же хвост? Через всю его бритую голову проходила огненно-красная полоса.
– С возвращением, дорогая Одри-Май, – тихонько сказал он. – Я знал, что ты вернешься. Я все это время знал.
Я не могла оторвать взгляда от красной полосы на его черепе.
– Это всего лишь камень, – объяснил он. – Вот тебя ударила копытом полицейская лошадь, это гораздо серьезнее.
А где? Я хотела потрогать голову, но что-то не давало мне пошевелить рукой.
– Погоди, – сказал он. – Ты лежишь на трубке от капельницы. Дай, сейчас уберу.
Я взволнованно прикоснулась к лицу. Подбородок болел, но был целым. На правой щеке я почувствовала твердые швы, здесь было больнее.
– Осторожно, – предупредил индеец.
Толстая линия боли тянулась от щеки, через правую бровь и до середины черепа. На протяжении всего пути я чувствовала жесткие нити. Даже там, где…
– Куда делись мои волосы?
– Не переживай. – Он взял мою руку и осторожно провел ею вдоль швов. Я почувствовала короткие мягкие волоски. – Они вырастут, Одри. Это займет некоторое время, но все будет хорошо.
– А что с этим? – Я осторожно высвободила руку и провела указательным пальцем по линии боли.
– И это тоже пройдет. Они хотели сами тебя прооперировать, но твой отец не позволил им. К нему специально прилетал человек из Голландии, из этих смазливых телезвезд, но они говорят, что он хороший хирург, даже здесь его знают. Через несколько месяцев все будет…
– Идеально, – прошептала я. – Его сын тоже был здесь?
– Его сын? Нет, а что?
– Просто… Не важно.
Я устала говорить. Я опустила руку обратно на белую простыню, пытаясь осмыслить его слова. Лошадь. Воспоминания о демонстрации потихоньку возвращались.
– Насколько плохо я выгляжу?
– Ты все еще похожа на шедевр абстракционизма, но это уже гораздо лучше, чем дней десять назад. Тогда полотно было по-настоящему колоритным.
Десять дней назад…
– Я что, так долго здесь лежу?
– Тринадцать дней, если быть точным. Ты вообще ничего не помнишь?
Думать больно.
– Только то, как я стояла на той площади. И что был огонь.
– Да уж, не повезло тебе. Ты оказалась прямо между силовиками и группой бунтовщиков, когда те начали кидаться камнями и коктейлями Молотова. Мы с Флинном стояли на трибуне рядом со сценой и видели, как все произошло. Точнее, Джефф из Би-би-си заметил, как ты падаешь. «Ей крышка», – сказал он. Ну, и мы полезли вниз, чтобы вытащить тебя оттуда. Потому что ты лежала и не думала уходить. Увы, лошадь нас опередила. Но тебе все равно повезло, как говорят врачи. С тем же успехом ты могла умереть.
Я снова погладила себя по искалеченному лицу. Я почему-то надеялась, что на этот раз все окажется не так плохо, но чуда не произошло.
– Здесь есть зеркало?
– Давай попозже, – уговаривал он.
– Нет, я хочу увидеть сейчас.
Танги улыбнулся.
– Квака была права, такой уж ты человек. На, посмотри.
Он сфотографировал меня на свой телефон. Фотография была маленькой и видела я еще недостаточно четко, но этого хватило, чтобы понять, что все плохо.
– А как моя нога? Там тоже рана?
Он на мгновение закрыл глаза, словно от боли.
– Это произошло, слава богу, только у тебя в голове.
– Но с ней и Квакой все было по-настоящему. Так ведь? Это же не просто сон?
– Однажды это и правда случилось, – сказал он. – И их не забудут. – Он похлопал по ноутбуку, лежащему рядом с ним. – Я все записал – каждое твое слово.
– Все? Правда все?
Он кивнул.
– Для тебя и всего остального мира.
Я заметила, что улыбаться тоже больно.
– Так это ты все время сидел у моей кровати?
– Первое время нет, сначала врачи не разрешали, а потом – да. – Он дотронулся до моей руки, и мне показалось, что наши руки давно привыкли друг к другу.
Странное чувство: человек, которого я едва знала, так долго не отходил от меня, в то время как я ужасно выглядела и к тому же ничего не делала для того, чтобы ему понравиться. И он чувствовал, понимал, как важна для меня история Майте.
– А чем ты занимался весь день? – поинтересовалась я.
– Само собой, много писал. И иногда рассказывал тебе о том, что думаю, о…
– О жизни и типа того.
– Да, верно, – удивленно ответил он. – А в перерывах читал книги, которые дал мне Оскар. Эти две, – он указал на те, что лежали у меня на тумбочке, одна – в красном, другая – в черном переплете, – мне особенно понравились. Это книги про Салазара. Он действительно существовал, Одри, и Квака права: у него доброе сердце.
Меня снова поразило, насколько спокойно и легко стало на душе. Как на берегу моря после сильного шторма. Перламутровый свет. Ни облачка на небе. Ни Кваки, ни Майте, никого.
Внезапно я почувствовала сильную усталость.
Танги это заметил.
– Поспи немного, – сказал он. – А я пока схожу к врачу и твоим родным, скажу, что ты очнулась. Хотя, конечно, стоило сделать это сразу… Вернусь, как только смогу.
– Родным… – пробормотала я сквозь сон. – Ты имеешь в виду… дедушку с бабушкой?
– И твоего отца. Они с Пабло остановились в Арройябе. Анна тоже приезжала, но она уже вернулась домой. И Элли позвоню, она уже дней десять живет у Оскара.
– Так… ты всех знаешь? И они тебя тоже?
Танги встал. Улыбаясь, он посмотрел на меня сверху вниз.
– Твоя бабушка сделала мне расклад на картах. Иногда она приносила мне еду: мясо, фрукты и самый вкусный хлеб в моей жизни. Твой дедушка много рассказывал мне о прошлом. О твоей маме, о музыке, как он играл для тебя, о том, какой ты была в детстве. Я даже познакомился с Джино, которого он однажды втихаря сюда пронес. А Элли… Для меня старовата, а то, конечно… Она договорилась, чтобы меня положили рядом с тобой, и показала некоторые приемы, чтобы ты скорее очнулась. С Пабло я рисовал и играл в разные игры. И говорил с ним о любви.
– Говорил о любви?
– Ага, о моей и о его. Он влюблен по уши, и, к счастью, это взаимно. Мне-то еще предстоит это выяснить, но он уверен, что и у меня все будет отлично.
Ай. Пожалуй, пока не стоит улыбаться.
– А отец?
– Сказал, что поддержит «Сторожевого пса». Бог мой, как же он тебя любит.
Он уже был в дверях, когда я его позвала:
– Танги?
– Да?
– Твоя новая прическа мне нравится больше.
– Твоя тоже великолепна, – улыбнулся он.
Амстердам
37
Два месяца назад я стояла на том же месте. Хорошо помню, как я нервно ждала, пока кто-нибудь откроет дверь. И как считала Варда глупым, старым, плохо одетым занудой, а желтую лестницу на его этаж – обшарпанной и унылой. Как сильно я боялась, сильнее, чем отдавала себе отчет, это я тоже прекрасно помню.
Сегодня город не преподнес мне никаких неожиданных сюрпризов. Никаких полицейских в церемониальных инквизиторских мантиях. Никакого Хуана де Балле Альварадо, похожего на ворона, по словам Оскара, самого фанатичного охотника на ведьм, которого когда-либо знала Испания. Я все еще ощущаю спокойствие и умиротворение, хотя голова у меня забита школьной программой: «Марикен из Неймегена», тоталитарные режимы XX века, Спиноза, прерафаэлиты.