…Пока друзья ворошили пласты истории, трусы на солнце высохли. А пустые желудки недовольно забурчали. Пошли затоплять печь. Глядя в огонь, Витька все думал об этом якоре. Как он мог сюда попасть? Кому, с какой целью нужно было тащить в эту глушь этакую махину? Все-таки Тошка в своих предположениях, наверное, прав. А вдруг и правда со времен эпохи Петра Первого?!
Воображение стало тщательно вырисовывать все детали происходящих в ту далекую пору уму непостижимых событий. И вот уже сам он, подставив стертые до крови плечи под тугие кожаные ремни, вместе с мужиками, в длинной, по колено, холщовой рубахе волоком тянет корабль посуху. Надсадно скрипят телеги, натужно ржут лошади, чавкает под сапогами и лаптями промоченная дождем почва. То там, то тут раздаются охи и стоны изнуренных непосильным трудом людей, грозные окрики управляющих. Но корабли движутся. Вот упал в грязь лицом какой-то немощный старик. К нему тотчас подъехал на коне стражник: «Что развалился?! Вставай давай! А не то смотри у меня!» И потряс над головой упавшего плеткой. В груди у Витьки что-то зажглось, как это всегда случалось при всякой несправедливости. Скинув с плеча лямку ремня, подходит он к стражнику: «Дай человеку отдохнуть! Видишь ведь, что выбился из сил!» А тот, что на коне, замахивается на него плеткой. И тут Витька, сам не ожидая от себя такой прыти, намотав на руку плеть, изо всех сил дергает ее, сбрасывая всадника с коня наземь.
И тут раздался голос Тошки:
– Думаю, что все-таки могли на трассе этой осударевой дороги и реки попадаться, – начал фантазировать он. – К тому же и рельеф местности за четыре века мог измениться…
Но Витька уже думал о другом.
– Тошка, а все-таки жестоким он был, – произнес Витька, подкидывая в печь щепки.
– Ты про кого? – сначала не понял друг.
– Да я все про Петра Первого думаю…
– А-а! – вошел в тему Тошка. – Чтобы управлять такой большой страной, и жестким, и жестоким нужно быть. Иначе как?
– А ты бы мог, как он?.. – покосился на друга Витька.
– Нет, – твердо ответил тот. – Характер у меня не такой. А вот сделать что-то полезное для людей – хотелось бы. И не то чтоб прославиться, нет…
– А что полезного мог бы ты сделать? Ну например? – перебил его Витька.
– Цифры уважаю. Тетя Тоня говорила, в них заложена огромная сила. Она считает, что даже дата рождения человека является своего рода генетическим кодом его развития.
– Как это?
– Кто знает дату рождения человека, может сразу определить его скрытую суть. Каждый при знакомстве старается показаться другим лучше, чем он есть на самом деле. Хоть и зэка этого беглого взять… – Витька согласно кивнул (сначала – «дядя Петя», а потом – «тамбовский волк тебе дядя!»). – Если бы руководители владели этой наукой, знали бы, на что способен человек, а что ему не свойственно и в какую сторону его может занести. Многих бы ошибок в истории человечества можно было избежать.
Витька задумался. Да и что тут скажешь? Он бы Петром Первым тоже быть не хотел. Да и не мог бы, наверное. Такие как Руся или Геха Заварухин, по лидерским качествам – «царьки», были ему не по душе. Тошка тоже не стремился быть лидером. В этом они очень похожи.
Но фантазиями сыт не будешь. Плита разогрелась. Нужно было чистить и жарить так надоевшую им рыбу.
А когда легли спать, у Витьки вдруг с языка слетел вопрос:
– Тош, а тебе когда-нибудь стыдно было за какой-нибудь свой поступок?
Друг долго молчал, и Витька уже злился на свой болтливый язык:
– Смотри, можешь на мой вопрос и не отвечать. Просто… мне кажется, что ты не способен на плохие поступки. А с другой стороны, каждый ведь человек может совершить ошибку. Я-то в жизни своей много раз оступался.
Тошка тяжело вздохнул.
– Молчу, потому что не знаю, с чего начать… За один случай мне до сих пор стыдно. Все никак не могу себя простить.
И, уставившись немигающим взглядом куда-то в темный угол, будто кто-то незримый прокручивал там для него пленку старого кино, стал рассказывать. Голос его сделался глухим, надтреснутым, не похожим на Тошкин, будто он исходил из каких-то потаенных глубин его вдруг обнажившейся души.
Глава седьмая
– Знаешь, – начал Тошка, – я до четвертого класса в продленку ходил. Возвращался из школы поздно, когда мама уже дома была. Вечерами книги читал. А в четвертом классе взбунтовался: мол, не маленький, сам дома могу уроки делать.
Окна нашей квартиры во двор выходили. Там под деревьями площадка была, где пацаны всех соседних домов тусовались. Скамейки там… и стол кем-то сооружен был, столбы врыты с железной перекладиной для подтягивания, и толстый канат с узлом внизу на мощном суку дерева подвешен. Ребята там со всего двора собирались, разного возраста. Иногда и парни взрослые туда приходили, «мелкотню» уму-разуму поучить.
Делаю уроки, а сам глазом туда кошу. Весело там у них: байки, анекдоты рассказывали, а то вдруг шушукаться начнут и двор прямо-таки взрывается от их хохота. Иногда соревнования устраивали: кто сколько раз на перекладине подтянется или, зацепившись ногами за верх каната, головой вниз провисит. Ну и в карты на мелочь или на щелбаны играли, само собой.
Словом, стал я к ним иногда заглядывать. На скамейках места не занимал, возле дерева стоял, со стороны смотрел. Они меня от себя не гнали.
Вот как-то раз подошел к ним парень… лет семнадцати… из нашего дома, из крайнего подъезда, крепко подвыпивший. Как зовут его, я не знал. Но помню, как однажды он к нам с мамкой приставал. Заигрывать с ней решил. Всякую чушь нес, сумку из ее рук выхватывал. А она его отбрила: мол, иди проспись и к людям не цепляйся, а не то родителям скажу. Он, конечно, отстал, но матерился и всякие обзывки нам вслед кричал.
Вот в тот день, значит, подваливает он к нашей тусовке и… видит меня.
«Э-э-э! Кого я вижу! – орет. – Поваренок! Как твоя жирная мамаша поживает? Из столовки котлетки тебе в сумке таскает? Красиво жить не запретишь! Скоро она себе хахаля-то найдет? Или все чеченца своего ждет? Ты, смотрю, весь в него. Давай-ка вали отсюда! Сопливый больно разговоры наши взрослые подслушивать».
И всякую там… грязь понес.
Я развернулся и домой пошел. И на душе знаешь что творилось! Хоть сквозь землю провались!
Мама с работы приходит, а я из комнаты своей не выхожу, на кровати ничком лежу. Она что-то почуяла, ко мне подходит. И только хотела по волосам погладить, я ей по руке ударил. А потом сел на постели и давай ее словами хлестать. Мол, ешь свои краденые котлетки сама, пухни от них. Стыдно мне, что ты у меня такая! Уезжала бы к своему чеченцу! Ну и все в таком вот роде!.. А она смотрит на меня такими глазами, будто я ей в грудь ни с того ни с сего острый нож вонзил. По щекам слезы катятся, а лицо не морщится, словно она каменная статуя.
Тут я не выдержал, вскочил и из дома выбежал. Долго по городу бродил, слезами захлебывался. Даже к мосту подходил, в реку броситься хотелось. Да, видать, силы воли не хватило! А когда к дому подошел, у подъезда нашего «скорую» увидел. У меня даже ноги подкосились, еле до скамейки дошел. Обхватил голову руками и сидел так до тех пор, пока врачи не уехали.
Дома меня тетя Тоня ждала. В прихожей лекарствами разными пахло… Она дверь к маме закрыла, меня за руку крепко так взяла. Долго мне потом мозги вправляла. «Как же, – говорит, – ты мог какому-то пьяному выродку поверить? У тебя что, своего мнения нет?! Чужими глазами на все смотришь?! Не ожидала от тебя такого! Мать тебя любит, без отца, одна тебя растит, а ты?! Запомни, Антон, на всю жизнь запомни: родителей не выбирают! Каждый человек должен чтить родителей своих, какими бы они ни были. А мама твоя не пьет, не курит, людей уважает, на работе ее ценят, и тебя, по-моему, ничем не обидела. А ты?! Полнота ее от болезни. Это не ее вина».
Тут я заревел.
Тетя обняла меня за плечи и шепнула в ухо: «Сам знаешь, что нужно сделать. Мне домой идти пора. Если маме снова худо станет, мне позвони».
Долго я не решался в комнату мамы зайти. Потом все-таки отважился. Она лежала лицом к стенке, и только рука была слегка откинута назад. Я встал на колени у кровати и к руке ее губами прижался. Она ко мне повернулась и по голове погладила. Ничего не сказала. Представляешь?! Я, как в раннем детстве бывало, рядом лег, спиной к ней прижался и тут же уснул, как под гипнозом каким… А после этого шока и лунатить начал. Но мать обращаться к врачам не стала: мол, с возрастом пройдет.
…Витька слушал, и сказать ничего не мог из-за комка, который почему-то застрял в горле, – ни туда и ни сюда, будто в кадыке что-то заклинило. Лунатиком Тошку представить не мог. Сочинил, наверное, для пущей важности.
А Тошка, повернувшись к нему посветлевшим лицом, вдруг стал снова сбивчиво рассказывать о матери:
– Знаешь, какая она у меня добрая и хорошая! У нее глаза никогда сердитыми не бывают. В них можно увидеть страх, тревогу, боль, но злость – никогда! Мне кажется, что она всех на свете любит. И я за нее свою жизнь могу отдать. Веришь?!
Витька кивнул. Он бы тоже свою мать никому в обиду не дал.
Почему-то вспомнился ему один случай. Был какой-то праздник. День рождения папин, что ли… К ним тогда пришло много гостей. Мама играла на гитаре, пела, а одна тетка, муж у которой уже изрядно пьяненьким был, кажется, ее звали тетя Лена, с отца глаз своих масляных не сводила. Витька заметил, что отец в ее присутствии как-то уж больно неестественно себя ведет. А когда включили музыку и мама ушла в кухню нарезать пирог к чаю, эта тетя Лена взяла отца за руку и повела танцевать. Он смутился, но отговориться не смог. А тетка, танцуя, так прижалась к нему, будто поцеловать хочет.
Тут Витька не выдержал, подошел и дернул отца за руку. Тот сразу от напарницы отстранился, а она, взглянув на Витьку, зло произнесла: «Ребенку давно бы спать пора! Иди-ка в свою комнату, дружок!»
Вошла мама, принесла пирог, отец метнулся в кухню за чайными приборами.