– Ты никогда не повторяешься, Квилан, – едва заметно усмехнулся старый монах. – Заметно каждое изменение.
Квилан тоже улыбнулся, но скорей из вежливости.
– Наставник, остается неизменным только то единственное, к чему я искренне стремлюсь всей душой, – желание смерти.
– Твои нынешние чувства мешают тебе поверить, что придет время, когда жизнь снова станет важной и нужной. А ведь так оно и будет.
– Нет, Наставник, не будет. Ибо я не хочу становиться тем, кто чувствовал то же, что я ныне, а затем отошел – или отдалился – от этого чувства, чтобы снова ощутить радость жизни. Вот в чем моя проблема. Я предпочитаю смерть тому, что чувствую ныне, но лучше я буду вечно жить с этим чувством, чем почувствую себя лучше, потому что почувствовать себя лучше означает перестать быть тем, кто ее любил, а это невыносимо.
Он посмотрел на старика со слезами на глазах.
Фронипель отстранился и сморгнул.
– Поверь мне, даже это пройдет, и меньше ты ее любить не станешь.
Квилан почувствовал себя чуть лучше – впервые после того, как узнал о смерти Уороси. Он испытал не удовлетворение, а какую-то легкость, своего рода ясность. Он словно бы пришел к какому-то решению или вот-вот должен был что-то решить.
– Не могу я в это поверить, Наставник.
– А что же тогда, Тибило? Ты так и будешь всю жизнь горевать, до самой смерти? Ты этого хочешь? Тибило, я пока еще не заметил в тебе таких признаков, но горестные страдания могут превратиться в тщеславные. Я встречал тех, кому горе даровало нечто, прежде недоступное, и как бы ни ужасна, как бы ни неоспорима была их утрата, они предпочитали цепляться за нее, а не отвергать. Мне претит сама мысль о том, что в тебе зреет подобный эмоциональный мазохизм.
Квилан кивнул. Он сдерживался изо всех сил, но слова старого монаха вызвали в нем приступ устрашающего гнева. Он знал, что Фронипель печется о нем и ни в коей мере не считает его себялюбцем, потакающим своим слабостям, но намек заставил Квилана задрожать от ярости.
– Я надеюсь умереть достойно и с честью, прежде чем навлеку на себя подобное обвинение.
– Ты этого хочешь, Тибило? Смерти?
– Теперь смерть представляется наилучшим выбором. Чем дольше я об этом думаю, тем сильнее укрепляюсь в этой мысли.
– Говорят, что самоубийство ведет к полному забвению.
Старые верования не давали однозначного ответа о дальнейшей участи самоубийц. Такой исход никогда не приветствовался, но поколение за поколением шли споры о том, приемлемо это или же недопустимо. С тех пор как рай стал реальностью, недвусмысленный ответ на этот вопрос дали – после волны массовых самоубийств – челгриане-пюэны, заявив, что самоубийцы, желавшие побыстрее попасть в рай, не будут туда допущены вовсе. Их даже в чистилище не задержат; их вообще не спасут. Не все самоубийства подлежали столь суровой трактовке, но ясно было, что тем, кто явится к вратам рая, обагрив руки собственной кровью, лучше заручиться безупречными объяснениями.
– Наставник, в этом не было бы чести. Я хочу умереть с пользой.
– В битве?
– Желательно.
– Тибило, твой род славен не традициями воинской доблести.
Вот уже тысячу лет сородичи Квилана были землевладельцами, негоциантами, банкирами и страховщиками. Он первым за много поколений взял в руки оружие посерьезней церемониального.
– Возможно, пора положить им начало.
– Война закончилась, Тибило.
– Войны будут всегда.
– Но не всегда честные.
– Даже на честной войне можно умереть бесчестно. Почему бы не быть верным и противоположному?
– И все-таки мы в монастыре, а не на инструктаже в казарме.
– Наставник, я удалился сюда поразмыслить. Я официально не вышел в отставку.
– Ты собираешься вернуться в армию?
– Полагаю, да.
Фронипель поглядел в глаза собеседника, выпрямился, откинувшись на спинку сиденья, и произнес:
– Ты майор, Квилан. Майор, который ведет отряд в бой, пылая желанием смерти, – опасный командир.
– Я не стану навязывать своего желания другим, Наставник.
– Легко тебе сейчас говорить, Тибило.
– Знаю. И сдержать свое слово непросто. Но я не спешу умереть. Я готов дождаться подходящей возможности, сознавая, что иду на правое дело.
Старый монах отстранился, снял очки и извлек из рясы грязную серую тряпочку. Подышал по очереди на толстые стекла, аккуратно их протер. Потом внимательно осмотрел. Квилану показалось, что особого результата это не дало. Монах с осторожной медлительностью нацепил очки и поморгал, глядя на Квилана.
– Ты понимаешь, майор, что это своего рода изменение?
Квилан кивнул.
– Скорее… просветление, – произнес он и добавил: – Командир.
Старик медленно кивнул в ответ.
Левиафавр
Уаген Злепе, ученый, готовил себе отвар из джагелевых листьев, когда 974 Праф неожиданно возникла на карнизе кухоньки.
Приматообразный гуманоид и переквалифицированная в Переводчика Решатель пятого порядка без приключений вернулись к дирижаблевому левиафавру Йолеусу, после того как отловили ускользнувший стилус и заметили что-то там, далеко внизу, в синих-пресиних безднах аэросферы. 974 Праф немедленно улетела отчитываться хозяину. Уаген решил сперва вздремнуть. Это оказалось трудной задачей, так что он секретировал тишинки и заставил себя забыться сном. Он проснулся ровно через час, причмокнул и пришел к выводу, что джагелевый чай не помешает.
Круглое окошко кухни выходило в лес на склоне верхней передней доли поверхности Йолеуса. На окне висели полупрозрачные занавески, которые можно было задергивать, но Уаген предпочитал оставлять их разведенными в стороны. Когда-то из окна открывался великолепный вид, однако в последние три года его затеняла громада Мюэтениве, капризной избранницы Йолеуса, и теперь кожная листва Йолеуса на этой стороне привяла и пожухла. Уаген, вздохнув, вернулся к приготовлению чая.
Джагелевые листья он очень ценил и привез с собой несколько килограммов; сейчас оставалась от силы треть этого количества, так что Уаген всячески себя ограничивал и старался употреблять не больше одной чашки в двадцать дней. Нужно было, конечно, прихватить и семена, но он почему-то о них забыл.
Приготовление настойки стало для Уагена своеобразным ритуалом. Джагелевый чай оказывал успокоительное воздействие, однако успокаивала и сама процедура заваривания. Возможно, когда запас листьев полностью исчерпается, нужно будет заменить его каким-нибудь плацебо и продолжать эту процедуру – разумеется, не употребляя напитка внутрь, – чтобы определить, в какой мере он обязан успокоением чайной церемонии.
Сосредоточенно наморщив лоб, Уаген принялся переливать дымящуюся бледно-зеленую жидкость в теплую чашку через глубокий сосуд, содержавший двадцать три градуированных фильтра, предварительно охлажденных до разных температур, от четырех до двадцати четырех градусов ниже температуры заваривания.
Тут на подоконник внезапно плюхнулась Переводчик 974 Праф. Уаген вздрогнул от неожиданности. Горячая жидкость плеснула ему на руку.
– Ой! Мм… привет, Праф. Мм, ой…
Он отставил в сторону заварочный чайник и фильтровальный контейнер, потом сунул руку под кран с холодной водой.
974 Праф запрыгнула в круглое окошко, плотно прижав к телу кожистые крылья. В небольшом помещении она выглядела очень крупной.
Она посмотрела на лужицу и сказала:
– Пора сливать.
– Э? А, да, – сказал Уаген, разглядывая покрасневшую руку. – Чем могу помочь, Праф?
– Йолеус хочет с тобой поговорить.
Это было необычно.
– Что, сейчас?
– Немедленно.
– Неужели лицом к… ну, это…
– Да.
Уаген немного испугался. Надо было как-то успокоиться. Он показал на чайник, исходивший паром на маленькой плитке:
– А как же джагелевый чай?
974 Праф поглядела на чайник, потом снова на Уагена.
– Его присутствие не требуется.
– Йолеус, вы уверены? Мм, то есть…
– В достаточной степени. Желаете услышать оценку моей уверенности в процентах?
– Нет, н-нет, в этом нет необходимости. Просто… Это все очень… Я не уверен, что… Это очень…
– Уаген Злепе, ученый, вы не заканчиваете начатых фраз.
– Разве? Ну, то есть… – Уаген тяжело сглотнул. – Вы считаете, что мне надо туда спуститься?
– Да.
– Ой. Мм… Мм. Значит, это самое оно не может сюда подняться?
– Нет, не может.
– Вы уверены?
– В достаточной степени. По этой причине было сочтено необходимым ваше присутствие в данной ситуации и обстановке.
– А-а, ну да.
Уаген неуклюже переминался с ноги на ногу на чем-то, очень напоминавшем зыбкую топь. На самом деле он находился глубоко во чреве дирижаблевого левиафавра Йолеуса, в помещении, где прежде бывал лишь однажды, – и предпочел бы не повторять подобного опыта.
Помещение размером с бальную залу представляло собой полусферу, рассеченную изогнутыми ребрами. Даже пол был извилистым, с пологими холмиками и впадинами. Стены напоминали исполинские складчатые занавеси, закрепленные круглым клапаном на вершине. Было темно, и Уагену пришлось переключиться на встроенное инфракрасное зрение, отчего все вокруг выглядело серым, зернистым и еще более жутким.
Здесь воняло, как на бойне, где прорвало канализацию. К стенам липли мертвые, полумертвые и полуживые существа. Одним из них – по счастью, принадлежавшим к последней категории, – оказалась 974 Праф. Под ней висели недавно пришпиленные, а теперь заметно усохшие, но значительно превосходившие ее размерами тушки двух фальфикоров с бессильно вытянутыми крыльями и выпущенными когтями. Рядом с Переводчиком находилось еще более крупное тело хищной птицы-разведчика.
974 Праф выглядела не так уж и плохо; она будто сидела на насесте, аккуратно сложив крылья и поджав лапы. Обмякшее создание рядом с ней, размером почти с Уагена и с крыльями метров пятнадцати в размахе, было словно бы при смерти, если еще не издохло: глаза сомкнуты, громадная голова с изогнутым клювом свисает на грудь, крылья пришпилены к вогнутой стене камеры, лапы болтаются.