– Что ты хотел? – спрашивает Аксель, расстегивает вторую пуговицу рубашки и смотрит в сторону пляжа, купающихся людей, их силуэтов в ярком солнце.
– Что ты знаешь о раковом центре, который собирались строить в низине у подножия горы Tramuntana?
– Я знаю то, что мы писали в Diarion. Я сам собирал материал для некоторых статей.
– И что случилось? Это правда, про динозавров?
Тим ничего не говорит о том, что он только что был на этом месте. И что он там видел. Приносят его пиво, он делает большой глоток и смыкает губы.
– Ты был прав, это самое вкусное пиво, которое я пил.
Аксель вытягивает шею.
– Я же коносьер, говорит он и пялится на двух молодых парней, которые проходят мимо по тротуару, голые до пояса, мускулистые и блестящие от масла. Он присвистывает. Наклоняется к Тиму.
– Я тут постоянно возбуждаюсь летом.
Тим улыбается.
– Хорошо тебе.
– Ничего хорошего, Тим. Мешает.
Аксель снова глотает пиво.
– Почему тебя это интересует?
– Имеет значение?
– Нет, на самом деле не имеет значения. Это было по-настоящему престижное строительство, – говорит он. – Я знаю, что городские власти хотели, чтобы этот центр стал частью маркетинга города. Ты же понимаешь, в том же стиле, как они рекламируют пятизвездочные отели и культурное наследие Пальмы, вместо свинства в Магалуфе и El Arenal. Центр должен был создать образ новой, прогрессивной Мальорки, где мы не только загораем, пьянствуем, принимаем наркотики и шляемся по проституткам, но и решаем загадку раковых заболеваний. Вместе с ИТ-центром это могло бы стать Кремниевой долиной Европы. Сюда стали бы съезжаться таланты, привлеченные климатом и the easy fucking lifestyle[101].
– Звучит как реклама, которая наверняка пришлась бы по душе всему лобби гостиничного бизнеса.
Аксель Биома смотрит на молодого человека в белой майке «Чемпион», покупающего в баре бутылку воды.
– Да, так же, как мне бы хотелось поиметь в попку вот того парня.
– Перестань.
– Нет, ну честно, Тим, подумай сам. Это звучит не только как реклама, но и как то, за что обеими руками ухватились бы коррумпированные политики. Они обожают дорогие стройки. Больше, чем родных детей. А тут явный шанс распилить общественные средства, а заодно и получить откаты от немца и подрядчиков.
Тиму хочется, чтобы Аксель говорил шепотом, он не хочет, чтобы кто-то из обгоревших до красноты потных туристов за столиками услышал, о чем они говорят.
– То есть ты удивлен, что стройка остановлена?
Аксель сначала отрицательно качает головой, и потом кивает.
– Из-за одной косточки динозавра, да. За этим явно должно быть что-то другое. С каких это пор на острове начали беспокоиться о доисторических обломках шейки бедра?
– А что другое может за этим стоять?
– Откуда мне знать? Поругались на тему, кому и сколько полагается отката? О чем могут спорить коррумпированные? О деньгах, конечно, в той или иной форме. Всегда.
– Но вы копались?
– Немного. Но ничего не откопали. Ты же знаешь, какие дымовые завесы они могут устроить. А прозрачности по отношению к прессе тут ровно ноль. Так что мы не нашли вообще ничего.
Аксель смотрит на свои ногти, они блестят от полировки.
– Может, раскопки и этот гигантский динозавр и были подлинной причиной. Я не знаю, – говорит он.
Тим допивает пиво, и Аксель выкрикивает заказ, обращаясь к темноволосому бармену, протирающему за стойкой бокалы.
– Дадут нам еще этого оккупационного и поселенческого пива из Израиля?
– Coming right up[102], Аксель.
– Ты еще что-нибудь знаешь о стройке? Как нашли этого динозавра?
– Я брал интервью у одного рабочего. Доминиканца. Они начали копать там, где должен был быть заложен фундамент одного из зданий, и в первый же день он увидел кость. А прораб сразу остановил работу.
– Странно, ведь они могли просто спрятать эту кость и промолчать?
– Именно. Доминиканец был удивлен, могу сказать. И ему, и другим нужен заработок, им платят почасово, они хотели копать дальше, но нет, нет. Стоп, и все.
– А потом начались раскопки?
– Они и сейчас идут, насколько мне известно.
– Есть у тебя номер доминиканца?
– Само собой. Я всегда разоблачаю свои источники информации.
– Я же твой друг, Аксель.
– Конечно. Но деньги, Тим, такая вещь – они или есть, или их нет. Я давно присматриваюсь к рубашкам от «Баленсиаги» в бутике на углу.
Тим достает портмоне. Двигает пять из сотенных купюр Петера Канта через стол.
– Рубашка стоит семьсот.
Еще две банкноты на стол.
Аксель берет деньги, кладет их в карман брюк и достает телефон. Нажимает на кнопки. Произносит имя. Номер. Адрес.
Тим встает.
– Не забывай, что ты тут чужой, – говорит Аксель. – Ты можешь дорыться до гнойных язв, сам того не понимая.
– Я просто пытаюсь сдержать обещание.
– Моя мама всегда говорила, что обещания дают для того, чтобы их нарушать. Вечная ей память.
Зной, жара, горячо, как в пекле.
Тим уходит из кафе, пытается найти тень, проходя мимо клуба Club Náutico, но тени нет нигде, а машина стоит там, где он ее оставил, на солнце, горячем, как паяльная лампа. И в салоне машины как минимум пятьдесят градусов, когда он садится, закрывает дверь и смотрит на улицу и на фасад Las Palmera, где расплывчатые контуры неоновой рекламы все больше разъедает жара. Пот струится под мышками потоком. Он включает мотор и кондиционер. Откидывается на сиденье и набирает номер, который ему дал Аксель Биома.
Отвечает женщина, тягучим голосом.
– Digame[103].
– Я ищу Рафу Васкеса.
– А кто спрашивает?
– А с кем я разговариваю?
– С его женой.
Слышны детские крики, ссоры, плач.
– Меня зовут Карл Стулман, – говорит Тим. – Я археолог из Германии. Связан с университетом в Карлсруэ. Я бы хотел спросить Рафу, когда он нашел кость динозавра.
– Тогда тебе надо ехать на кладбище, – говорит женщина. – И говорить с мертвецом.
Тим ставит машину, медленно проходит мимо. Некоторые из них выглядят так, будто у них вместо голов голые черепа. Они сидят возле кафе в тени изношенных зонтов на засранных тротуарах, пьют кофе и дешевое спиртное из стаканов для воды, двигаются рывками. На окнах кафе висят объявления: «Сначала заплати, потом закажи». Такой это район:
Son Gotleu.
Пальма римлян.
Нигерийцев.
Район вуду.
Город нищих, восьмой круг ада, хуже считается только район Son Banya.
Два километра от моря, один километр от центра, сотня метров от кольцевой. Дома, а большинство их построено в пятидесятых и шестидесятых годах, потрескались, трещины ползут по источенным солнцем фасадам, покрашенным в бледные пастельные тона.
В районе Son Gotleu всегда полно народу, просто потому, что ни у кого нет работы, куда можно было бы пойти. В углах улицы, перед магазинами с заколоченными фанерой окнами, стоят темнокожие мужчины и продают гашиш, героин и кокаин. В других углах стоят женщины, изможденные, с плохо замаскированными следами от уколов на руках, одетые в черные кожаные юбки и тонкие майки с рекламой пива.
Тим продолжает идти вглубь кварталов.
Иногда возникают такие ссоры между нигерийцами и цыганами, что они перерастают в уличные беспорядки. Тогда начинаются поджоги машин, могут и нож воткнуть в живот тому, кто просто стоит ближе и попался под руку. И только в таких случаях они переходят границу, улицу Calle de Indalecio Prieto и входят в кварталы друг друга. Цыгане живут к востоку от этой улицы, а нигерийцы к западу. На востоке застройка редкая, и цыганам не приходится жить там у кого-то под подошвами.
Нигерийские священники управляют своими сommunity[104] при помощи вуду, собирают налоги, удерживают женщин в проституции, угрожая им ритуальными проклятиями. И когда Тим подходит к старому дому, где якобы живет жена Рафы Васкеса, Лолита, то видит, как на сером асфальте лежит черный кот со вспоротым брюхом, а из его глаз торчат длинные иглы.
Дверь открыта, он входит в подъезд, видит граффити на стенах, росчерк псевдонима Valtònyc[105], осужденного на три с половиной года тюрьмы за оскорбление короля и местных властей, которым он пожелал издохнуть. Ржавые перила лестницы отогнуты в сторону, Тим поднимается на третий этаж, останавливается у ананасово-желтой двери, слышит из квартиры детские крики.
Двое, трое детей.
Он стучит в дверь.
– Иду-иду, – кричит женский голос.
Дверь открывается и выглядывает женщина, около тридцати пяти лет, кожа цвета меди, грива черных волос обрамляет круглые щеки. Взгляд не только усталый и грустный, но даже еще хуже: той степени апатии, какая бывает уже на стадии после полного отчаяния.
Белая майка, черные тайтсы. Только что накрашенные красные губы.
– Это ты звонил?
– Да, я.
Они расцеловывают друг друга в обе щеки, не прикасаясь, а только делая вид, и она впускает его в квартиру. На синем диване гостиной прыгают и вопят две девочки-близняшки, примерно лет пяти, и сопливый мальчик поменьше, лет трех. Малыш падает с дивана, но мягко, а на белом каменном полу лежит пакет со сладким печеньем и шоколадными пончиками.
Она ведет его в крошечную кухню, выкрашенную в цвет зеленого лайма, прислоняется к умывальнику, заваленному грязными тарелками, пустыми бутылками и окурками. Показывает на единственный стул.
– Садись.
Одна из девочек начинает плакать, но Лолита Васкес никак не реагирует на плач ребенка, и Тиму хочется пойти и утешить, все его существо рвется туда.
– Наплевать, не обращай внимания.
Только теперь Тим улавливает запах марихуаны и понимает, насколько Лолита Васкес под кайфом, как медленно она моргает и как далеко отсюда она находится.