возьмут его деньги, а потом примут заказ. Он пьет с ними так, будто его только что выгнали из клуба порядочных и достойных.
Пьет.
Показывает фотографии Эммы.
Вы ее видели? Может, она была здесь?
Кто она?
Моя дочь.
Она пропала три года назад.
Duro, hombre, muy duro[110], угостишь меня коктейлем?
Коричневый кафель. Его лицо в треснувшем зеркале, южноамериканец, тощий, как героинист, стоит за стойкой бара из пластика, похожего на янтарь, на его руках типичные татуировки моряка.
Где тебя носило? В Сурабае, в Сиднее?
Он уходит, оставляя за спиной кварталы Son Gotleu, цыган и нигерийцев, которые неустанно спрашивают его, чего ему хочется.
Что он хочет.
Что он ищет.
Я ищу Эмму, кричит он одному из них. Может, он орет это китайцу в баре квартала Pere Garau.
Его носит по городу, как волну без моря. Он шепчет ее имя, выкрикивает ее имя, пустое имя, показывает ее фотографии всем, кто ему попадается на пути, он качается, падает, пытается встать, где я, что я здесь делаю? А море где, туда?
Мне нужно выкупаться.
Тогда я буду готов.
Город – это звуки, свет и движение, сигналит машина, сердитый мужчина просит его уйти, исчезнуть, спрашивает, чем он, черт побери, занимается. Город теплый, одинокий город, все цвета спектра смешались у него внутри в один, болит рука, он ползет наверх, серые булыжники под ним, красные кирпичи, пахнет попкорном, кто-то ему что-то говорит?
«Это тот самый Тим Бланк?»
Чужие руки у него в подмышках.
«Qué pasa, hombre? Un poco de ayuda? Sí, sí»[111].
Эмма.
Воняет отбросами.
Мухами из канализации.
Они тебя видели?
Я – просто пустое сообщение, без всякого содержания, как и ты, а эта кровать жесткая, грубая и шершавая, как дно дешевого гроба.
Папина щека колючая, он небрит, не брился вчера, потому что он поссорился с мамой? Я этого не заметила, я вытягиваю губы к его щеке и, хотя почти не достаю до его кожи, все равно немножко колется. Он пахнет, как простыня с кровати дома, с большой кровати. Он добрый, я знаю, что мама рассердится на него за то, что он дал мне конверт, деньги, и когда я прижимаю губы к его щеке, она уже больше не колется, а просто мягкая. И я отстраняюсь, ничего не говорю, закрываю дверь машины и бегу под дождем к залу вылета с тяжелым чемоданом.
Парень в самолете, с пивом.
Ничего так себе кадр.
Автобус трансфера. Он на самом заднем сиденье. Кафедральный собор. Что там про собор писали в каталоге? Кому, блин, это интересно.
Я вижу его на пляже, чувака, мы с ним тусуемся, он спрашивает, хотим ли мы купить «кое-что», это дорого, но мы, конечно, хотим. Никто ничего не узнает, да и не первый раз попробуем, только здесь другое, кока, fuckin’ cocaine[112], ясный перец, мы должны попробовать, и я даю ему двести евро – за пять граммов? У меня бы в жизни не хватило денег, если бы не папин конверт. Юлия гуглит, какие бывают цены, мы заплатили слишком много, но София говорит, что так дорого потому, что покупаешь уже из четвертых рук.
Кислые рыбки, шведские конфетки.
Он дал мне с собой, беру одну конфетку, пососать. Коктейли на балконе.
Парень с тату «The Tribal» выбит, заблеван у бассейна, желтый резиновый круг для купания плавает в центре, у меня кружится голова, мы пробуем в туалете, ввааауваааау!!!!!
Селфи папе. Он поймет шутку. Йо-хо-хо!!
Будто летишь вперед, все огни такие четкие, все лица тоже, я могу видеть каждую морщинку на губах, и все вокруг меня такие красивые!
С лакрицей водка. No, fuck no[113].
С малиновым вкусом.
Проглатываю все, как маленький мячик.
Еще один и еще один, а Tribal, он здесь, или? Еще одна дорожка кокаина, в синем туалете в каком-то месте, где я не имею никакого понятия, что там нахожусь.
Та-та-та.
Деревом по спине.
Там, там, бабах. Опять.
Что-то оранжевое. Черные линии.
Что-то горит. Нет.
Где я?
Голова горячая, слишком светло, и эти звуки «там, там, бах».
Тим чувствует, будто весь он вымазан горячим жидким маслом, воняет отрыжкой, и через прищуренные веки утреннее небо вдавливает в него синюю стену тепла.
Он помнит Симону. Помнит кварталы Las Cruces.
Помнит мужчин с изможденными лицами и пиво, стоившее один евро.
Он помнит крики.
Краски.
Медленно начинает различать киноафиши на доске объявлений в двадцати метрах от себя, перед домом красного кирпича. «На берегу», «До свидания там, наверху» и обработанная версия «Китайского квартала». Плечо темного пиджака в тонкую полоску, шляпа, дым, который превращается в волосы Фэй Данауэй, горчично-желтые, пересушенные. Как его пересохшее горло.
Маленький синяк на руке.
Вдруг он чувствует удар по голове. Не сильный, а мягкий, удар оранжевого воздуха, который отклоняется, когда достигает его головы, и женщина кричит: «Что ты делаешь, Абель? Что ты делаешь?»
Оранжевое, черное.
Баскетбольный мяч отскакивает к афишам, мальчик в полосатой красно-белой футболке бежит за ним, кричит: «Извините, сеньор, мяч нечаянно попал вам в голову», и над ним стоит круглая оранжево-зеленая женщина с еще более круглым, будто обуглившимся лицом и спрашивает: «С вами все о’кей, сэр?»
Он осознает, что лежит на скамейке, и с трудом переходит в сидячее положение. Знает, где он находится. У Центра культуры Centro Cultural S’Escorxador, старого кирпичного здания скотобойни, переделанного в продуктовый рынок, где нашлось место и вычурному городскому кинотеатру.
Он различает белые пластмассовые стулья. Ядовито-желтый стол. Тени от красных маркиз и деревьев падают на бежевые каменные плиты и превращают их в щеки, покрытые лопнувшими капиллярами. Родимые пятна, которые с каждым порывом ветра меняют свою форму.
Тим.
Идиот.
Он берется за спинку скамейки, опирается, чтобы встать, голова кружится, в глазах темнеет, он чувствует на своем плече руку женщины, прищуривается, пытается рассмотреть, но в его мозгу вращаются только световые пятна разных оттенков.
– Я в порядке, – говорит он и прозревает.
– Не очень похоже.
Подскоки мяча от земли, тук, тук, пап, пап, более длинный и осмысленный звук, будто он начинает воспринимать настоящие звуки. Звонит телефон, гудят сирены, раннее утро, сигнал телефон в ухе Тима. Виден код страны, Колумбия, женский голос.
Слова, как удары плетью.
– Может быть, я видела твою дочь.
Что она говорит?
– Что? Кто ты?
– Соледад.
– Ты же уехала отсюда.
Слова обжигают рот.
– Я дома, в Колумбии. В Медельине.
Город шумит на том конце линии. Грохот, крики, моторы.
– Ты видела Эмму?
Он стонет, произнося эти слова.
– Где ты ее видела?
Соледад шепчет ему ночью в своем городе.
Он видит ее перед собой, на балконе, куда достает свет города. Ее тонкая майка трепещет на ветру, спустившемся с гор.
– Я не знаю, чье это было сборище. Мне было велено явиться на автобусную остановку. В Магалуфе. Около нового спортзала и отеля с обезьяной на фасаде. Меня должна была забрать машина.
Спортзал. Именно возле него Эмму видели в последний раз.
Удар мяча об асфальт.
Почему она ему звонит? Какая разница?
– И что произошло?
– Подошла машина, меня забрали. Я не помню, как звали мужчину, он завязал мне глаза, и мы поехали. Дело было ночью, мне в машине дали коктейль. Горький на вкус, но я выпила.
– Тебя опоили наркотиком?
– Да.
– И где ты видела Эмму?
Он встал. Начал ходить взад и вперед на солнце. Не чувствует головной боли, старается не замечать баскетбольного мяча, который катится у его ног.
– Все теперь для меня как тени, – говорит она, а потом выдыхает целую тираду слов, будто хочет отогнать своим дыханием горный ветер. – Мужчины в доме, куда мы приехали, их лица, как маски без контуров, мигающий свет, может быть, я была на верхнем этаже, и еще один мужчина, хуже всех остальных. Настоящий дьявол.
Она замолкает, глубоко дышит, прежде чем продолжить.
– Другие девушки, тоже нечеткие фигуры, но я думаю, что я могла видеть твою дочь там, она могла быть там, в своей розовой куртке. Блондинка, более светлая, моложе, и испуганнее, мне кажется, что я помню ее испуганные глаза. Может быть, она прибыла уже после меня. Это ведь все было так давно.
– Она была испугана, боялась?
– Так мне запомнился ее взгляд. Если это была она.
– А где вы были? У кого был праздник? Какого числа?
– Я не знаю. Я не знаю, где мы были, не помню машину. Ни цвета, ни марки. Ни в какой день это было.
– А что ты помнишь?
– Помню, что я проснулась дома в своей постели на следующее утро. Не знала, как попала домой. У меня все тело было в ранах и болело во всех отверстиях. Но раны были перевязаны. Значит, я была у врача.
– Ты врача помнишь?
– Нет. Не помню. Может быть, он был немцем.
Соледад замолкает, он дает ей подумать. А мальчик перестал стучать мячом и настороженно на него смотрит.
– Здесь мой Тео, – говорит она. – Ему девять лет. Он спит в соседней комнате. Я вижу, как он дышит.
Ему хочется спросить что-нибудь о сыне.
– На ней была розовая куртка? – спрашивает он вместо этого.
– Или я запомнила розовую гардину, или брюки. Но это могла быть и она. Я так думаю.
– И ты только теперь об этом вспомнила? В каждой газете писали, по телевизору показывали.
– Ничего этого я не видела. Мне было не до этого.
Тим дышит, выдыхает воздух вверх, на небо, чтоб его дыхание перелетело через Тихий океан, достигло Вайкики на Гавайях, сделало пересадку в Токио, где подруги Соледад, возможно, работают в качестве «хозяек» в каком-нибудь баре в районе Гиндза для бизнесменов, которым нравятся латиноамериканские женщины. Он думает о розовой куртке, об этом разговоре, о том, что Соледад могла видеть вовсе и не куртку. Но если это была куртка, то шила ли ее молодая девушка, которой только что исполнилось восемнадцать, склонившаяся над швейной машинкой в душной комнате далеко от Пекина? Посылает ли эта девушка деньги куда-то? Своей маме в Шэньчжэнь? А у этой девушки есть тетя. Может быть, одна из тех китаянок, что работают тут в Pere Garau, одна из тех, кто массирует и втыкает иголки, кто готовит на паровой кастрюле или работает по двадцать часов в день в магазине.