Он допрыгивает, чувствует свой вес, который тянет его к земле, но достигает второго балкона, переворачивает пластмассовое ведро, которое задевает пакет с пустыми бутылками от прохладительных напитков, они звенят.
Никаких пуль, никаких звуков стрельбы. Только плач ребенка и лай собак.
Он прыгает дальше, вниз на цистерну, с нее во внутренний двор соседнего дома, чувствует боль в икрах от жесткого приземления на асфальт, но справляется, слышит крик Салгадо, «мы возьмем его на Las Avenidas».
Но это уж дудки, не успеете.
Застекленная дверь подъезда закрыта на замок, он берет пистолет за дуло, поднимает, ударяет и разбивает стекло у замка. Просовывает руку и осторожно, но быстро поворачивает замок, пробегает через вестибюль, в дверь и оказывается на авеню в ночном свете и ночном тепле. Думает, в какую сторону бежать, знает, что надо торопиться, выбирает путь прямо, через широкую авеню, чтобы исчезнуть в мешанине переулков Старого города. Но они могут увидеть, как он перебегает дорогу?
Пистолет под ремнем.
Он должен успеть пересечь авеню до того, как они обогнут квартал. Он бежит, уклоняется от такси с выключенным огоньком и пассажиром на заднем сиденье, шофер сигналит, не сигналь, черт тебя подери.
Тим нацеливается на переулок перед собой, бросается туда, бежит между каменными домами, которым много сотен лет.
Прислушивается к шагам за спиной.
Голоса.
Крик.
«Он туда скрылся».
Прямо перед ним синий мусорный контейнер, воняет гнилыми отходами, прогорклый и чуть сладковатый, почти трупный запах.
Запрыгнуть в контейнер?
Нет.
Он пробует толкнуть входную дверь.
Она открыта.
Один из многих подъездов.
Он входит.
Хватает пистолет и ждет, если они подойдут, я буду стрелять. На улице приближается тень, за ней еще одна, они останавливаются, тихо переговариваются, он не слышит, что они говорят, но это полицейские. Он крепко держит пистолет, целует дуло, не понимает, почему он это делает, и вдруг вспоминает: поцелуй, которым его наградила Эмма в Арланде перед тем, как выйти из машины. Как она потянулась к нему через пассажирское сиденье, какие холодные у нее были губы, такие холодные, и она тянется к нему, где твое дыхание? Я не хочу это видеть, не сейчас, Эмма. А тени медленно движутся вперед, услышали они меня, он стоит неподвижно, хочет сдать назад, но ему некуда деться. И он видит ногу в сером шелке, мясистое лицо, руку с еще более черным пистолетом, и он подносит пистолет к губам, дышит, тяжело, тихо, и я чувствую твое дыхание, Эмма, я иду к тебе, останься со мной, дыши, будь живой.
Вот это и значит жить по-настоящему, успевает подумать Эмма, прежде чем она, затопленная светом, звуками и голосами, втыкается в кого-то, кто стоит рядом.
Людей так много, что ей кажется, будто они даже внутри нее, хотя она этого и не хочет, и световые блики, что крутятся под потолком, они тоже все время у нее в голове. Такое ощущение, что мозги вытекают из черепа, что мозг сам не может понять, где ее мысли, а где все остальное, что происходит вокруг. И как она ни старается держать равновесие на танцполе, отделить ритм от басов и от синтетических ударных, ничего не получается. Но она вдруг различает руку, которая протягивает ей бутылку водки, потная рука прыгает, и она берет бутылку, теплый стакан, пьет, и совсем не крепко. И она падает, юбка задирается на живот, ноги врозь, а трусы на ней есть? Да, никто их с нее не стащил, и она чувствует на себе их взгляды. Они видят пьяную шлюху, маленькую девочку из северной страны, которая слишком много выпила и лежит на асфальте рядом с рестораном Bad Girlz. Она лежит на спине, смотрит в темное звездное небо, и вся она как вертящийся мир, выпадает из него, где-то в подкорке мысль, что ей надо домой, папа и мама очень далеко, а где я сама? Никакого порядка нет в том, что происходит. Никакого времени не существует. Как будто я смотрю один и тот же фильм снова и снова. Под разными углами съемки.
Пожалуйста.
Помогите мне.
Кто-нибудь, помогите мне.
– Get out of here, bitch[119].
Вода.
Она ее слышит. Что за вода? Море. Душ? Океан каких-то доисторических времен.
Теперь она реально боится.
Где все те, кому я нравлюсь?
Тим видит туфли Салгадо, они блестят в темноте, а он ругается.
– Этот сукин сын, он таки удрал.
– Сатанинское отродье.
Салгадо смотрит прямо сквозь стекло в двери, хмурит брови, всматривается, может, он меня увидел? Тим целится в него, кладет палец на курок, обнимает пистолет, и вдруг замечает, что Салгадо просто позирует, смотрит на свое зеркальное отражение, а вовсе не внутрь подъезда.
– Обратно в машину.
И они уходят. Исчезают в ту же сторону, откуда и пришли, и Тим слышит, как где-то на верхнем этаже открывается и закрывается дверь, разговаривают мужчина и женщина, включается свет, освещая стены из песчаника, зеленые почтовые ящики. И его пистолет, темный блестящий металл. Он должен выйти, пока они не спустились, а вдруг Салгадо и те двое вернутся, если увидят, что зажегся свет, и подумают, что он здесь, в вестибюле.
Он прячет пистолет.
Слышит, как спускаются эти двое.
Видит их. Молодая пара в джинсах и грубых башмаках для походов, экологическое поколение с запахом сигарет, которые они крутят сами. Он им кивает, идет к лестнице, вроде как направляется к кому-то в гости, а они выходят на улицу.
Свет автоматически выключается. Он предпочитает темноту.
Тени побеждают.
Он выжидает десять минут.
Крепко держит пакет с деньгами.
Потом идет к универмагу El Corte Inglés. Пересекает авеню Las Avenidas вместе с группой китайцев на пути в Pere Garau. Он пытается раствориться в группе, сделаться невидимым и считает, что ему это удалось. Пересекает улицу Calle Manacor, проходит старенькие кварталы к дому Милены, может, она там, может быть, это ее свободная ночь.
Он держится поближе к фасадам, куда не достигает свет фонарей, держит подбородок опущенным.
Подъезд Милены.
Простая дверь толстого темного дерева, много раз лакированная. Нажимает на звонок.
Ответь. Пожалуйста, будь дома.
Но она наверняка в клубе. Когда у нее свободная ночь, это она выбирает сама, лишь бы это не была пятница или суббота.
Тут все дни сразу, и ни одного по отдельности. Это ночь, которая придет и уйдет, как и все остальные до нее. Он снова жмет на звонок, у него такое чувство, что она дома, но не хочет отвечать, и он звонит в третий раз, и кто-то кричит из окна третьего этажа.
– Хватит, никого нет дома.
Но он звонит еще раз.
Она отвечает.
– Да.
– Это я. Можно мне подняться?
Она ничего не говорит.
– Ты меня слышишь?
– Слышу.
– Так впусти меня.
– Не могу.
Тим чувствует, как асфальт уплывает у него из-под ног, как он проваливается в слой теплой магмы, очищающей мясо от костей и кожи, как важно ему войти в ее дверь, почувствовать, что у него есть друг. Но друга нет.
– Ты должен уйти, – говорит она.
– У тебя там кто-то есть?
Вздох. Невозможно понять, это вздох признания или вздох разочарования. Страх тоже, она наверняка говорила с Соледад. Но какой страх? Страх невинного человека или виновного? И в чем в таком случае она может быть виновата?
– Лео спит. Я не хочу его тревожить.
Bullshit[120]. Много раз они занимались любовью так бурно, что мальчик просыпался, но это никогда раньше ее не беспокоило.
– Ты говорила с Соледад?
Она не отвечает. Тишина.
– У тебя там кто-то есть?
– Это мое личное дело. – Она отпускает кнопку, и он стоит в теплом воздухе, слышит шум города, полного мечтаний, и стремлений, и красоты. И ничего из этого не принадлежит ему, все это отнято у него, и ко всему он повернулся спиной. Ребекка. Это он ушел. Но она не пошла за ним.
Осталась только Эмма и его воля, желание защитить ее, помочь ей. Осталась только тоска по ней. И даже в этом он больше не уверен. Как это выглядит, что это означает – держать ее за руку, теплая ли она, холодная, скользкая, влажная или сухая. Кричит она или шепчет, плачет или смеется, и он стоит на улице и хочет опять звонить в квартиру Милены, хочет как полоумный нажимать и нажимать на кнопку звонка, но все кончено.
Он решается идти к машине, припаркованной недалеко отсюда, останавливается метрах в ста от нее, прячется за паркоматом, который скрывает только половину его тела. Пытается увидеть, не наблюдает ли кто за его машиной, не сидит ли кто-нибудь в других машинах и ждет, что он придет, но все кажется спокойным.
Он быстро подходит к машине. Открывает дверь, запрыгивает на место водителя, чувствует тепло, оставшееся со вчерашнего дня, заводит мотор, сворачивает налево на улицу Calle General Ricardo Ortega, потом направо на Las Avenidas, думает, не поехать ли к Симоне, но отказывается от этой мысли. Она не заслужила, чтобы ее будили посреди ночи.
Ему встречается полицейская машина, и он перестает дышать, но патруль проезжает мимо, не включая сирен.
Он едет в сторону офиса мамасан Эли, паркуется подальше у каменной стены, где она, скорее всего, не заметит его машину, если или когда она приедет на работу завтра утром.
Он наклоняет сиденье.
Откидывается назад.
Засовывает деньги под футболку, закрывает глаза, и автомобили начинают плыть у него перед глазами, мимо него, сзади него.
Он теперь – черный лес, а деревья – тени. Он превратился в сон без снов.
Его выдергивает из сна звук кашляющего мотора, это мамасан Эли приехала и остановила машину. А когда она хлопнула дверцей своего черного «Мини», он проснулся окончательно. Он садится, карие глаза мамасан Эли таращатся на него, она смотрит по сторонам, крутит ключи, похоже, подумывает сесть обратно в машину. Колеблется, смотрит на дверь, будто бы ей туда надо, срочно, нет, как будто она вообще не должна здесь находиться.