– Спокойно отвечайте на мои вопросы, и ничего не случится.
Руки адвоката спокойно лежат на блестящей поверхности стола. Вдруг он забарабанил указательным пальцем, и Тим прислушался к происходящему в прихожей.
– Петер Кант, – говорит Тим. – Ты занимаешься его наследством.
– Да.
– Кому-то нужен его участок. Где собирались строить Раковый центр.
– Об этом я ничего не знаю.
– Кому?
– Не понимаю, о чем вы…
– Это того стоит? Я говорю серьезно, это не шутки.
Он садится, чувствует лопатками жесткую спинку стула. Тяжело дышит, пытается дышать так, как он дышал перед тем, как потерял голову и избил пятнадцатилетку.
– Я ужасно устал. А уставшие мужчины делают глупые вещи, необдуманные. Так что рассказывай, кто охотится за участком?
Неро Каро размышляет, взвешивает ситуацию и, кажется, понимает, что Тим говорит всерьез.
– Я знаю, кто ты. Я читал о твоей дочери в газете Diarion. – Адвокат включает компьютер, нажимает на клавиши и достает из принтера под письменным столом десяток листов бумаги. Кладет их вперемешку на стол перед Тимом и садится обратно.
Тим читает.
Контракт на покупку.
Земли Петера Канта.
На десятой странице оставлено место для подписи.
Не Оррач, не Салгадо, а Лопес Кондезан.
А рядом место для подписи Наташи Кант. Она жива.
Теперь Тим уверен.
– Где Наташа?
Ее глаза в спальне, мужчина за ее спиной, который уже мертв.
– Не знаю.
Неро Каро не лжет. Тим слышит это по его голосу, тону, страху.
– Когда контракт должен быть подписан?
– Тут нет никакой даты.
Тим наклоняется вперед, вытягивает из-за пояса брюк пистолет, кладет его на лакированную столешницу стола, которая отражает серебряный цвет металла и солнечные лучи, проторившие себе дорожку из окна.
– Что ты знаешь об оргиях?
Адвокат смотрит прямо на него. Делает вид, что никакого оружия на столе нет.
– Каких оргиях?
– Сборищах, которые организует Кондезан и его друзья.
– Ничего об этом не знаю.
– Но тебе известно о сексуальных извращениях Хоакина Оррача?
Неро Каро молчит, опускает глаза на пистолет.
Тим берет мобильник, находит фото Эммы и розовой куртки. Протягивает адвокату.
– Ты видел эту девочку? Мою дочь.
– Я видел ее в газете несколько лет назад, как я говорил.
– А куртку?
Неро Каро качает головой.
– Я ничего об этом не знаю. У меня две дочери, счастливый брак. Я таким не занимаюсь. Но Хоакин, да, про него говорят, что он заходит слишком далеко.
– Где она?
– Кто?
– Наташа.
Неро Каро складывает бумаги контракта в аккуратную стопку, кладет ее рядом с пистолетом.
– В тебе этого нет.
– Чего?
– Ты никогда не смог бы застрелить кого-то вот просто так. Я это вижу. Ты хороший человек, добрый по своей сути.
Тим едет через город, на равнину, потом в холмы у Сьерра-де-Трамонтана и дальше в Esporles. Дорога, как разрез, между низкими домиками. Пожилые мужчины красят на жаре железные заборы, а ленивые собаки тяжело дышат под потрепанными зонтами. Дальше по краям дороги возникает десятиметровой высоты стена, а за ней поместье Кондезана. За стеной тянут свои растопыренные пальцы ветвей сосны и пальмы, а в редких просветах зелени он угадывает дворец из побеленного ракушечника.
Тим проезжает синие железные ворота и едет к деревенской церкви, где на паперти спят четыре черных кота. Он оставляет машину дальше в Эспорлас, на одной из узких боковых улочек. Собаки начинают лаять, когда он вылезает из машины, на соседнем холме среди зелени он видит виллы, усадьбы и бассейны.
Он идет по теневой стороне улицы в сторону Пальмы вдоль высокой стены, ищет, где через нее можно перелезть, но ничего не находит. А там, где стена ниже, ее верх утыкан осколками стекла, а у него теперь нет жесткой подстилки.
Он медленно проходит синие ворота и смотрит через прутья. Старые платаны растут вдоль аллеи, посыпанной гравием, сквозь который растут сорняки, желтеющий газон вдали у дома давно никто не подстригал и не поливал, статуя Христа в саду однорука, и кажется, что оставшаяся в целости рука поднята в вынужденном гитлеровском приветствии. Камера наблюдения смотрит как раз на ворота, и Тим наклоняет голову.
У границы усадьбы стена поворачивает на восток, и он нарушает запрет круглой красной вывески на проезд и проход: «Camino particular, propiedad privada»[200]. Он идет по гравию до поля, где под миндальным деревом стоят козы и пытаются добыть из земли последнюю зелень. На ветру колышутся белые зонтики лесного купыря и кусты желтого шиповника.
Вскоре он находит то, что искал. Под забор идет большая бетонная труба для полива и дренажа. Он прикидывает на глаз ее диаметр. Он должен бы пролезть и не застрять. Труба сухая, он светит в нее мобильником, но видит только паутину, мрак да таракана, который торопится убраться подальше от неожиданного луча света.
Он берет пистолет, протягивает его перед собой, когда ложится у отверстия трубы и начинает в нее заползать. Отталкивается локтями, протискивается, извивается, и эти усилия начинают отдавать в рану. Паутина застревает у него на лице, жучок ползет по лбу, а стряхнуть не получается, потому что локти упираются в стены трубы.
Он продавливает себя дальше. Светит мобильником, толкает перед собой пистолет, не видит впереди света, но знает, что свет должен быть на другом конце трубы.
Он вдыхает затхлый воздух, тянет себя вперед, медленно, время идет, секунды, минуты, ему кажется, что труба идет наверх, и это вполне может так быть, если она выходит где-то в саду.
И тут он видит свет. Сначала только луч, потом все больше и круглее, чем ближе он подползает. Как ложное обещание, что на другом конце есть что-то лучше.
Дополз.
Решетка.
Металлическая решетка, за ней сухая трава. Тупик. Дальше ему не пробраться.
Он никогда не сможет проползти весь путь обратно ногами вперед. Может быть, он застрял здесь навсегда. Под конец вонь почувствуют во дворце, и обслуга, идя на запах, обнаружит его сгнившее лицо. Он жмет руками на решетку, потом продевает пальцы в квадраты и пытается жать на решетку вверх. Видит на другой стороне мелкие белые и желтые цветочки ладанника, размытые, как в тумане. Его мучает жажда. Першит в горле, жжет в ране.
Отстрелить решетку? Но тогда меня услышат, поймут, что я здесь.
Он упирается руками в стороны, напрягается и начинает бить решетку головой, опять и опять. Чувствует, как рвется кожа на лбу, но решетка поддается, и он выползает наружу, дышит, смотрит наверх, ожидая увидеть лица мужчин, дуло пистолета, но видит только кусты, дерево пинии и большой фикус с толстыми корнями. Направо небольшой каменный дом с развалившейся крышей. Аллея пальм и огромных платанов ведет к гигантскому строению, до которого несколько сот метров.
Он становится на колени. Отряхивает с себя грязь, кладет мобильник в карман и засовывает пистолет сзади за пояс брюк. И идет по аллее.
Раннее послеобеденное солнце отбеливает камни стены, обжигает ветви плюща, карабкающегося на самый верх ограды. Он идет от дерева к дереву, выходит на газон, ведущий к широкой лестнице ко дворцу. Фасад облупился, большие куски отделки давно попадали. За ржавой решеткой видны выбитые стекла окон.
Он переходит открытую площадку перед домом. Каждую секунду ждет пули. Но подходит к лестнице, не заметив ни одной души, они, скорее всего, ждут его внутри, должны ждать.
Он поднимается по лестнице. Попадает на гигантскую выложенную плитами террасу с пустым бассейном. Потрескавшийся голубой кафель, на дне валяются иссохшие зеленые водоросли. На площадке та самая статуя Христа с отломанной рукой, которая никого не приветствует, глаза статуи залеплены птичьим пометом.
Шезлонг из серого от времени дерева под желтым зонтом.
На нем лежит голый до пояса мужчина.
Кучерявые волосы. Рыжий. Желтое кепи рядом на земле. Плечи покрыты веснушками, впалая грудь с выпирающими ребрами, белая кожа.
– Кондезан! – кричит Тим. – Это ты Лопес Кондезан?
Мужчина садится, перебрасывает ноги вниз через бортик шезлонга.
Тим смотрит на дом, окна, но не видит за стеклами ни единого человека. Он хочет создать иллюзию, что мы здесь одни, но это не так, я чувствую.
Тим делает пару шагов к Кондезану.
– Ты хочешь отобрать у Наташи воду, да?
Он так близко подошел к мужчине в шезлонге, что видит его голубые глаза с красными прожилками.
– А когда она подпишет бумаги, то вы устроите ей какой-нибудь несчастный случай. Или она повесится, как ее муж. Женщина, потерявшая рассудок от горя.
– Знаешь, этот дом начал строить еще мой прапрапрапрапрадед, – говорит Лопес Кондезан и выпрямляет спину. – После того как он побывал в Мексике вместе с Наварро, убивал и насиловал маленьких детей и их матерей. Можешь себе представить? Он давал женщинам выбор, быть изнасилованной или умереть. Но потом все равно их убивал. И их детей тоже. Иногда он швырял детей в кипяток и варил их заживо на глазах у матерей. Он был человеком крайностей.
– Вы убили Шелли тоже, – говорит Тим. – И его друга Эндрю.
Он подходит еще ближе к Кондезану.
– Никогда не знаешь, что знает кто-то другой. – Кондезан смотрит на дом и продолжает. – Там пятьдесят комнат. Сотни фресок. Похоже, что тебя мучает жажда. Хочешь воды?
– Куда вы дели Наташу?
– Ты знаешь, сколько денег требует поддержание в приличном состоянии такого дома?
Кондезан улыбается узкими розовыми губами, а из дома выходят двое мужчин в светлых костюмах с пистолетами наготове.
– Где вы ее держите?
В воздухе медленно колышется пыль.
– Там?
Тим показывает на дворец.
Кондезан встает. Идет к нему, и Тим думает вытащить пистолет, но тогда его, скорее всего, пристрелят эти двое.
– Я понимаю, что ты хочешь ее найти, – говорит Кондезан. – Но это не твое дело. И в доме никого нет. Теперь вот я думаю, что делать с тобой. Как ты сам считаешь?