Головы девушек видны в заднем стекле, это за Эммой он следит. Это себя и Ребекку он зовет, когда шепчет слова о семье.
Оррач тормозит, сворачивает к двум заброшенным высоким домам на улице Calle Martín Costa, дальше по узкой улочке к другому зданию, где белые балконные перила выглядят как косо поставленные у фасада лестницы, а на первом этаже большие окна с решетками. Тим едет дальше, держится у края дороги, фары выключены. Машина Оррача останавливается у въезда во второй дом. Тим выключает мотор, беззвучно съезжает по наклонной улице. Оррач ждет, пока откроются ворота. Он въезжает, и ворота закрываются. Тим паркуется, прислоняет мотоцикл к высокому железному забору, который окружает первый дом, и идет в сторону ворот.
Он слышит, как Оррач говорит, девушки хихикают, что-то шепчут друг другу.
Никакой охраны.
Никаких других машин.
Тим смотрит на дом. Фасад покрыт желтым кафелем, как песок из пустыни Сахары. В окнах темно, балконы пусты.
Он насчитывает пятнадцать этажей, видит, как зажигается свет на верхнем, под самой крышей, и верх дома становится похожим на светящийся маяк.
Еще машины.
Он прячется за деревом.
Машины «БМВ» и «Ауди»-комби останавливаются у ворот. Ворота открываются, машины въезжают, паркуются, и из них выходят Лопес Кондезан и Хуан Педро Салгадо. Они кивают друг другу и исчезают в здании, входят в лифт в полумраке вестибюля.
Тим идет вдоль забора до тополей. Перелезает через ограду, чувствует боль в икрах, ране на боку, а когда приземляется на сухой земле, то такое ощущение, будто ему в бок кто-то загоняет тупой нож.
Он крадется к дому между рядами кустов, приседает на корточки, медленно поднимает голову на освещенные окна под самой крышей.
Хочет увидеть там Эмму. Хоть тень, хоть контур.
Не хочет ее видеть.
Ты же там. Ты была здесь, правда же?
Ты все еще здесь. Скажи, что я нашел тебя.
Или я увижу Наташу.
Она здесь.
Тим перебегает дорожку, пять ступенек до входа, трогает ручки двери, и ему везет, дверь не захлопнулась как следует.
Он не решается ехать лифтом, ищет дверь на лестницу, находит и начинает медленно подниматься в темноте, этаж за этажом. Пот течет по спине, по лбу, он тяжело дышит, одышка усиливается, кружится голова, в воздухе стоит пыль, его тошнит, он пытается считать этажи, теряет счет, садится на ступеньки отдохнуть, знает, что нужно подниматься выше, и поднимается.
Он наверху.
Видит свет, который просачивается под дверью той квартиры, которую он подозревает.
Тихая музыка в стиле диско. Шакира.
Он осторожно нажимает на ручку двери, приоткрывает ее. Большая комната, белые стены, освещенные приглушенным светом бра, собранные в гроздья в имитации стеариновых свечей. Дальше кухня, блестящие белые шкафчики, никаких аппаратов. Два дивана друг напротив друга, между ними стол. Через большие окна он видит, как город демонстрирует свои мерцающие огни, дышит, как звездное небо во тьме. Близко, далеко, мрак ночи, сожравший свет дня.
Коридор.
Там должны быть спальни.
Пригнувшись, он идет по коридору, слышит приглушенную музыку из одной комнаты, за другой дверью слышны стоны двух мужчин, женский голос ноет, он хочет сорвать дверь, увидеть, что происходит, прикладывает ухо и слушает.
Ему кажется, что он различает голоса Салгадо и Кондезана.
Он продолжает путь дальше. В квартиру, куда не проникает свет. Мимо двух спален с открытыми дверями и кружевными занавесками на окнах, двух ванных комнат, пока не подходит к последней, закрытой двери. Он опять в роли вуайериста, стоящего у бассейна, и не способного оторвать глаз от Наташи Кант и Гордона Шелли.
Он вслушивается. Слышит звуки кожаной плетки, бьющей по коже, раздирающей ее, звуки изо рта, заткнутого тряпкой.
Тим стискивает зубы.
Он бил тебя, Эмма? Нет, не говори. Он чувствует, как подгибаются ноги, как он проваливается сквозь пол, как дома в кухне, в тот последний вечер.
Нет, нет.
Но я должен встать, Эмма. Ради тебя. Он встает.
Слышит этот задушенный звук слов, которые пытаются вырваться.
Хоакин Оррач не любит слушать, как они кричат.
Он должен бы выбить дверь.
Но понимает, что надо ждать. Пытается выключить из сознания все эти звуки, укрепить свой дух, чтобы выдержать.
Он идет обратно к большой комнате, обнаруживает там дверь, ведущую в гардеробную. Заходит туда, прячется в темноте среди пустых полок, проверяет оборудование для записи. Оставляет дверь чуть приоткрытой, чтобы видеть самому, оставаясь при этом невидимым.
Проходит полчаса.
Потом приходят Кондезан и Салгадо. Через пару минут появляется девушка. Мужчины садятся рядом друг с другом на диван, тихие в беспокойном свете мерцающих бра. Девушка задерживается у лифта, глаза у нее усталые, будто она под действием наркотиков, эффект от которых начинает исчезать. Она будто находится сама в себе и ничего не ждет.
Дальняя дверь открывается со скрипом. Хоакин Оррач входит в комнату, за ним плетется вторая девушка, ее взгляд совершенно пуст. Одну руку она прижимает к низу живота, на платье у нее следы крови. Глаза опухшие, губы разбиты.
Кондезан и Салгадо смотрят друг на друга, а девушка у лифта подходит и обнимает свою подругу.
Кондезан встает.
– Отвези ее к немцу, – говорит он Хоакину. – Вторую отпусти там, где ты ее подобрал. Потом вернешься сюда. Сразу же.
Оррач кивает. Плечи у него опущены, он не смотрит девушкам в глаза. Ведет их к лифту, и они едут вниз.
Кондезан снова садится на диван. На столе перед ним лежит конверт.
– Сейчас хорошо бы пивка, – говорит он.
– Пиво всегда хорошо.
Салгадо приглаживает свои штанины, и эти двое снова тихо сидят рядом.
Примерно через четверть часа Салгадо встает.
– Этот псих ненормальный уже должен бы вернуться.
Кондезан кивает. Смотрит в свой мобильник.
– Он всего в квартале отсюда.
Салгадо кивает, выходит на лестничную площадку и через несколько минут возвращается.
С ним женщина.
В синей юбке и белом топике.
Эмма. Это ты. Я так этого хочу. Не хочу этого.
Женщина входит в комнату. Тим видит ее лицо, светлые волосы, глаза, смотрящие через окно, мимо него, на огни Пальмы, которые медленно дышат ночью.
Наташа Кант.
Это она, это ты.
Буквально через пару минут возвращается Оррач. Он входит в комнату из лифта, плечи чуть расправлены, он становится рядом с остальными мужчинами у стола.
– Все будет в порядке, – говорит Салгадо.
Тим достает мобильник. Выводит на экран панель и нажимает на запись. Смотрит на рисунок звука, запись пошла и на аудио, и на видео.
Кондезан берет со стола конверт, открывает и достает оттуда пачку скрепленных бумаг, которые он протягивает Наташе.
Салгадо достает ручку. Протягивает Наташе, которая переводит взгляд с одного на другого. Берется за спинку дивана, смотрит на обивку, будто не понимает, что делать.
– Подписывай, – говорит Кондезан.
– А где Петер? – Наташа поднимает взгляд. – Я ничего не буду подписывать. Где Петер?
Ее голос слаб, но в нем есть непослушание.
– Забудь его, и у тебя будет хорошая жизнь, – говорит Оррач.
– Подпиши, это же просто бумага, подпиши и будешь свободна, – говорит Салгадо и снова протягивает ей ручку.
– Что это за контракт?
– Это земля у Ракового центра. Ты передаешь ее нам.
Наташа закрывает глаза, сидит так довольно долго, потом снова открывает.
– Но это ведь Петер должен сделать?
Она ничего не знает, думает Тим. Она не знает, что с ним случилось.
– Ты можешь это сделать, – говорит Салгадо. – И ты это сделаешь.
– А если я не захочу?
– Видишь вон то окно? – говорит Салгадо. – До земли тридцать метров. И мы знаем, что твоя мама дома, в Познани, очень расстроится, если ты выпадешь из окна, точно так же, как твой папа.
– Там были строительные леса, – говорит Наташа, берет ручку, кладет контракт на стол, листает до последней страницы и подписывает.
Она понимает, думает Тим. Может быть, она поняла, что произошло.
– А что теперь? – спрашивает она.
Хоакин Оррач делает к ней шаг, а за окном машут руки ночи и зовут, иди, иди к нам.
Ребекка закрылась в своем одиночестве, как в капсуле. Не замечала даже своих уставших коллег, которые проходили мимо нее в больницу или из больницы. Они для нее не существовали, кивали ей, те немногие, кто ее знал, но она не кивала им в ответ. Дождь занял всю ночь. Ей придется долго ждать такси, она горбится под навесом входа, чувствует, как осенний холод проникает к телу сквозь тонкую шерсть свитера. Ей хочется выйти из-под навеса, под капли дождя, дать им освежить щеки и лоб, увлажнить кожу, смотреть на черное небо, но единственное, что вышло из этой затеи, – это несколько капель, попавших на губы, когда она заторопилась к наконец-то подошедшей машине.
Стокгольм волочит самого себя сквозь ночь.
У нее устали глаза, окна на улице Норртуль темные. В продовольственном магазине «Ика» ночная смена рабочих пакует товары к началу дня, разносчик газет исчезает в подъезде дома, а ночной бегун трусцой в желтой тренировочной футболке завязывает шнурки у гостиницы, название которой она никак не может запомнить. На другой стороне улицы в одном из окон красного кирпичного дома висит рождественская звезда, кому-то хочется вечного Рождества, и он не снимает украшение, либо этот человек исчез и никогда не вернется.
– Уппландсгатан, 17, пожалуйста, – называет она адрес таксисту.
Дом. Мама.
Она прислоняет голову к окну машины.
Второй этаж, через двор, Эмма.
Что же мне делать?
Она думает о том, идет ли на Мальорке дождь, о Тиме, ходит ли он там сейчас по улицам, о темнокожей девушке с длинными косами-дредами – шофере такси, с мягким, дружелюбным голосом.
– Дождь кончится на рассвете, – говорит она.
– Тогда я уже буду спать. Надеюсь.
– Завтра будет хорошая погода.