– Ты не знаешь этого, Хоакин. Никто не знает, где она, – говорит Кондезан.
– А ты, что ты за отец, который не может пристрелить того, кто изнасиловал твою дочь? – спрашивает Салгадо.
– Что ты говоришь?
Оррач смотрит на своих друзей.
Тим нажимает на курок чуть сильнее. Я не должен этого делать, я понимаю, чего они хотят.
– Ты должен убить его, – говорит Кондезан.
– Сделай это, – шепчет Наташа. – Сделай.
Он понятия не имеет, где ты, Эмма. Где же ты?
У меня больше нет сил, Эмма, сейчас я нажму на курок, и его голова разлетится на мелкие кусочки.
Потом буду только я.
Мое дыхание.
Сердце, которое бьется.
Алкоголь, который пьется.
Тело, которое будет стареть в маленькой квартирке. И под конец – пистолет к моему собственному виску.
Ничего не поделаешь.
– Стреляй, – говорит Кондезан. – Пристрели его.
Тим нажимает на курок.
Стреляет, один, два, три, четыре раза, пока лицо Хоакина Оррача не исчезает.
Она просыпается от боли, которая вгрызается сразу с нескольких сторон.
Она голая, опять одна, лежит на кровати, вокруг пахнет кровью и бензином, прокисшими бутылками с малиновым напитком и жвачкой «Стиморол». Тело опять принадлежит ей.
Она пытается встать, но может только откатиться в сторону, съеживается, хочет вырваться, хотя ничем не привязана.
Ты должна, Эмма.
Попытайся.
Ей удается опереться и сесть на край матраса. Она видит стены, обитые мягким покрытием, огарок свечи, открытую дверь и свою одежду на полу. Юбка, топик, куртка.
Где телефон? Не здесь. Что-то говорит ей, что нужно выбираться отсюда. Она не должна кричать, не может кричать, рот полон, она только теперь это чувствует. Она подносит руку к губам и вытаскивает изо рта тряпку, как из раны, и сразу становится легче дышать.
Она одевается. Как можно быстрее. Розовый лифчик, трусы, юбка, топик. Куртка. Без обуви. Не успеет. Где же мобильник? Здесь его нет. Это комната ожидания? Ей так больно, так больно. Там, где не должно болеть. Там, где может быть такое чудесное ощущение.
Там печет, жжет, болит.
Ей хочется лечь, свернуться в клубочек, но нельзя.
Она не должна остаться, сдаться.
Она выходит из комнаты, попадает в холл, потом в другую комнату, куда струится свет солнца. Лифт, она помнит лифт, она едет на нем вниз, выходит через дверь на улицу. Никаких машин не попадается ей на рассвете, она идет вдоль дороги, мимо стадиона, выходит на равнину, в сторону гор, которые видны вдали.
Она поднимается все выше, входит в шепчущий что-то лес, чувствует, что плечи у нее в крови, в маленьких, но глубоких жгучих ранках. Как будто от осколков стекла.
Пойдем со мной, пойдем. Папа.
Она босая, но не чувствует боли, когда хвоя и камни врезаются ей в стопы. Такое чувство, что она вся горит.
Она исчезает в сумерках, в мраке дня, и он жмет и жмет на курок, пять, шесть раз. Обойма пуста.
Тим отступает назад от дивана, отворачивается от того, что было лицом Оррача. Держит пистолет в опущенной руке, Наташа молча и неподвижно стоит у лифта.
Свет за окном мигает, как будто город открывает и закрывает все свои глаза, хочет видеть и не хочет. Сердце быстро бьется под защитой грудной клетки, рука дрожит, он заставляет себя дышать спокойно, перевести взгляд на Салгадо и Кондезана, которые прикрывают лицо Оррача синим полотняным пиджаком.
– Я все записал, – говорит Тим. – Как вы заставили ее подписать документ. – Он прикасается к камере в булавке. Показывает, что она там есть. – И аудио, и видео.
Кондезан и Салгадо смотрят на него, но ничего не говорят.
– Записи отправлены в какое-то чертово облако.
Тим останавливает взгляд на Салгадо. Его вранье о расследовании. Вопросы об Эмме. Хочется пристрелить его тоже, но нет, хватит.
Салгадо выходит из комнаты, и Тим слышит, что он выдвигает какой-то ящик в спальне.
– Ты убил его, – произносит Кондезан и улыбается. – Это у тебя тоже записано на пленку?
Он идет к окну, просит Тима подойти, они стоят рядом, смотрят.
– Если долго так стоять, – говорит Кондезан, – то все огни сливаются. Свет Пальмы становится единым, и в этом свете города мы любим, ненавидим и делаем то, что должны, даже, если не хочется.
Салгадо возвращается с бежевым предметом, который он бросает в их сторону. Тим ловит его, держит в руке.
– Это ее мобильник, – говорит Салгадо. – Хоакин любил сохранять трофеи девочек. Комната, где он это сделал, находится этажом ниже, если ты хочешь посмотреть.
Белые мягкие стены, одинокая электрическая лампа. Сгоревшая стеариновая свеча. В углу ведро с мочой и калом. Комод с пыльной мраморной столешницей, на которой кто-то пальцем нарисовал сердце. Несколько крюков, вбитых в стену, грязный матрас на полу, никакой простыни. Холодный каменный пол.
Он пытается почувствовать, ощутить здесь Эмму.
Понять, что она здесь была.
Что она встала.
Вышла.
Он пытается почувствовать ее страх, пытается превратиться в нее, но все, что он чувствует, это ее телефон в руке. Да это место, не теплое и не холодное. И это и есть ответ Бога ему. Что ему не дано почувствовать ее боль и ее страх.
Ты была здесь. Но тебя здесь сейчас нет.
Тим подает Наташе шлем. Она садится сзади на мотоцикл, он стартует, отъезжает, сворачивает на дорогу побольше, чувствует мобильник Эммы в кармане брюк.
Уличные фонари над ними пульсируют, иллюзия сердца, которое все еще бьется, жизни, которую надо жить. Им на пути попадаются грузовики со всем тем, что может понадобиться туристам. День начинается, когда они едут по кольцевой в сторону Port de Andratx. Из-за стен и низин им не виден город, видно только, как разгорается небо от восходящего солнца.
Она тихо сидит за ним, но он чувствует спиной ее теплое тело, она держится за него, обнимая руками, похоже, что думает ни о чем.
Он снова видит ее в спальне, какая она, когда Гордон Шелли занимается с ней любовью, видит себя самого в саду, наблюдателя, задерживающего на ней свой взгляд.
Он паркуется у подъезда дома. Велит Наташе быстро уложить чемодан, взять паспорт и снова выйти.
– Я жду здесь.
Он не выключает мотор.
Смотрит в зеркальце назад, потом вперед.
Наблюдает. Держит руку на пистолете за ремнем.
Она возвращается через десять минут. Переоделась в джинсы и белую футболку. Несет черную сумку, которую ставит на место для пакетов.
Он протягивает ей свой мобильник.
– Звони маме.
Она берет телефон, отходит немного, чтоб он не слышал, говорит спокойно, без жестов. Подходит к нему, протягивает телефон.
– Мама хочет поговорить с тобой.
Голос у Агнешки Заблудович спокойный, с утра чуть хрипловатый.
– Спасибо, – говорит она. – Не знаю, как тебя благодарить.
– Заботьтесь друг о друге, – говорит он. – Держитесь подальше от Мальорки.
Он кладет трубку, и они отъезжают от дома.
Он едет по шоссе Marítimo, мимо Кафедрального собора, конгресс-центра, не успевает посмотреть на себя в зеркальце, Наташа держится за него, приложила щеку к его спине.
Он сворачивает к аэропорту и паркуется у зала отправления. Они входят через стеклянные двери в зал, мимо окошек продажи билетов авиакомпаний, протискиваются сквозь толпы туристов.
Садятся в кафе и пьют эспрессо.
– Петер мертв, – говорит она. – Он мертв, я это чувствую. Поняла это там, в квартире. Гордона тоже больше нет.
Тим не отвечает.
– Это ведь «Люфтганза» летит на Познань. Я думаю, – говорит он.
Она кивает, он несет ее сумку, они идут к кассе авиакомпании.
Он покупает ей билет в один конец, платит деньгами Петера Канта, думает, не отдать ли ей остальные. Но у нее достаточно денег, чтобы прожить.
Он провожает ее до контроля безопасности, ждет, пока она сканирует посадочный талон у прохода, который открывается автоматически.
Она проходит сквозь бесшумный проход.
Оборачивается.
Смотрит на него, и в ее взгляде есть нечто иное, он не умоляет, как в спальне, и в нем нет сомнений и страха, как в квартире под крышей высокого дома. В ее взгляде проступает что-то другое, и она вдруг улыбается. Быстрой улыбкой, так, что ее тонкая верхняя губа совершенно исчезает, и он улыбается в ответ.
Она проходит контроль. Металлодетектор. Исчезает среди магазинов.
Ему хочется крикнуть ей: «будь осторожна, будь осторожна».
И вот ее уже нет.
Дверь-вертушка закрывается в сильном дожде.
Сообщение по «Ватсапу»…
«U watch me dad»[207]
Дома у себя в квартире он заряжает телефон Эммы. Он сидит на кровати, чувствует, как она проседает под ним, зеленое покрывало скомкано. Воздух горячий и спертый, вентилятор под потолком ничего не может с этим поделать.
На улице тихо. Вдалеке на Las Cruces Марта выкрикивает непристойности на испанском.
Он включает мобильник. Экран черный, но вот появилось надкусанное яблоко. Потом страница введения кода.
Он пытается вспомнить ее код, помнит.
8990
Почему именно этот код?
Не знаю, папа. Просто мне пришло в голову.
Он вводит цифры и видит фоновый снимок за всевозможными приложениями.
Это фото их троих, ее, его и Ребекки. Селфи, снятое на закрытом рынке Хеторгсхаллен, где они покупали подарки к Рождеству, за год до ее исчезновения. Они сидят у мраморного прилавка в кафе Piccolino, перед Эммой наполовину съеденный бутерброд с креветками. Перед ним двойной эспрессо, бокал белого вина перед Ребеккой. На ней зеленая куртка с воротником светлого искусственного меха, и он вспоминает, как холодно было в тот день. Как они, дрожа, шли втроем по улице Дроттнинггатан, как падал снег, как парили в воздухе снежинки, как таяли на подогретом асфальте.
Эмма улыбается, они все улыбаются. Сидят близко друг к другу, взобравшись на высокие табуреты, и никто из них не хочет находиться в каком-то другом месте.