– Ты что сказал? Совсем стыд потерял?
Парнишка отбивался, пытался пинать Селима ногой, вся банда пришла в крайнее возбуждение. Бранясь, выпучив глаза, они окружили Селима. Били себя в грудь, а один даже плюнул и поклялся, что Селиму это с рук не сойдет.
Селим определил на глаз самого старшего и спокойного и спросил, кто эта женщина. Тот ответил:
– Она в таком виде ходит по всей медине и ищет гашиш. Она что себе возомнила, эта хиппи? У нас тут никто этим не занимается.
Селим объяснил, что это всего лишь иностранка, одинокая девушка, наверное, она просто заблудилась, к тому же не знает обычаев страны. Мальчишки смотрели на него с удивлением: они совершенно опешили оттого, что этот высоченный светловолосый парень так хорошо говорит по-арабски. Селим, судя по всему, знал их законы, их ругательства, он дважды помянул Всевышнего, и стайка сорванцов в конце концов отошла подальше. Один из них крикнул: «Go home!» – и плюнул на землю. Во время разговора девушка не шелохнулась. Казалось, она ничуть не испугалась и даже слегка улыбнулась, когда Селим приподнял мальчика за волосы. Она поблагодарила его на французском с сильным немецким акцентом. Спросила, местный ли он, и добавила, что и вообразить не могла, что бывают марокканцы, похожие на него. Он ответил, что его мать родом из Эльзаса, но он вырос здесь, на ферме: «Вот так».
Селиму было неловко оставлять ее здесь в этом нелепом, грозящем неприятностями наряде, но он не хотел продолжать разговор, к тому же чувствовал, что от этой девушки будет трудно отделаться. Она явно стремилась навязать свою волю, подчинить его себе. Она преградила ему путь и сообщила, что приехала из Дании и зовут ее Нильса. Месяц назад ей написали университетские друзья. Они находились в Марокко, в Танжере, и приглашали ее приехать к ним. И вот она собрала чемодан и уехала из Европы посмотреть третий мир. Она на секунду замолчала и наклонилась над прилавком бакалейщика, продававшего засушенные цветы роз и черное мыло. Она спросила, сколько это стоит, и торговец положил ей на ладонь несколько комочков рассула[32].
– И что же? – спросил Селим. – Ты их нашла?
– Нет. Когда я добралась до Танжера, они уже уехали. Я села в автобус, идущий сюда, с крестьянами, с курами, представляешь? Завтра собираюсь двинуться дальше, отправлюсь на Юг. Ты знаешь Юг?
Нет, Селим не знал Юга. И не думал, что такая молодая и красивая женщина может путешествовать по незнакомой стране на автобусе. Он размышлял, не сошла ли Нильса с ума, или, может, он совсем ничего не понимает в жизни и возможностях, которые она предоставляет. Нильса взяла его за руку и прошептала в самое ухо:
– А не мог бы ты раздобыть мне гашиша?
Он спросил ее, где она живет, Нильса назвала ему скверную гостиницу, и он вообразил, как она спит там в грязной постели, а вокруг кишат тараканы.
– Посмотрю, что можно придумать. Завтра утром приду к тебе в гостиницу, договорились?
Он проводил ее до центрального рынка, где она собиралась купить себе что-нибудь на ужин. Судя по выражению лица, она считала, что все чудесно. Она твердила:
– Это так не похоже на Данию. Там все серое, а здесь, куда ни пойди, такие яркие цвета.
Селиму никогда не приходилось размышлять об этом: о серой гамме другого мира и разноцветье этой земли. Пока Нильса покупала оливки и тушенную с сахаром морковь, Селим рассматривал окружающих людей. Женщину в розовой джеллабе с ребенком на руках. Старика в блестящих желто-оранжевых бабушах, сидевшего у входа в кондитерскую лавку, где были выставлены пирамиды зеленых фисташковых пирогов. Нильса много говорила и постоянно притрагивалась к Селиму, или брала его под руку, или прижималась к нему, когда замечала что-нибудь необычное. Она вскрикивала: «Фантастика!» – и разводила руками, пугая прохожих голым животом.
Селим простился с ней там же, когда уже смеркалось, и, пока ехал на ферму, его не оставляло чувство вины. Что с ней будет в темной, враждебной медине, в гостинице, где, возможно, ее попытаются похитить или причинить ей вред? Он думал об этом всю ночь, пытался успокоить себя, повторяя, что она сумасшедшая и вообще неприятная особа, а кроме того, он не отвечает за нее и за ее безумное желание исследовать Африку.
На следующий день после занятий по химии он подошел к группе парней, с которыми мало общался, но был уверен, что они могут снабдить его тем, что он искал. Один из них, Роже, тощий, с усыпанным прыщами лицом, слонялся по двору лицея. Селим отозвал его в сторонку. Он не знал, что надо сказать, как объяснить, что ему надо. Он боялся, что Роже поднимет его на смех или продаст ему какую-нибудь дрянь по заоблачной цене.
– Ты, случайно, не знаешь, где мне найти гашиш? – осторожно спросил Селим.
Роже нахмурился и пристально посмотрел на него:
– Ты это куришь?
– Это не для меня, а для одной моей подруги.
– Проваливай. Я тебя не знаю, и мне не нужны неприятности.
Селим решил не возвращаться на занятия, и, когда зазвонил звонок, он, воспользовавшись поднявшейся суетой, выскользнул через заднюю дверь лицея. Не раздумывая, не приняв для себя никакого решения, он пошел в сторону отеля, который ему указала Нильса. Перед входом сидела собака с серой шерстью, такой спутанной, что это придавало животному жалкий вид. В гостинице не было ни вестибюля, ни стойки приема гостей, правда, на стуле в глубине комнаты сидел какой-то мужчина, и Селим спросил у него, на месте ли датчанка. Мужчина вскочил и принялся орать. Нет здесь никакой датчанки, и вообще он не из тех, кто селит у себя женщин, эти обвинения просто возмутительны, и блондинчик сейчас горько пожалеет о том, что задает подобные вопросы. Селим извинился и вышел. Он ничего не понимал. Наверное, он плохо разобрал слова Нильсы и она поселилась в другом месте. Вполне возможно, что она раньше, чем планировала, сбежала со своими друзьями – искателями приключений и отправилась исследовать свой Юг. Селим брел по улице в одиночестве, серый пес плелся за ним по пятам. Селима охватила безграничная печаль. Печаль совершенно необъяснимая, от которой перехватило горло. Он заплакал, и от слез ярко заблестели веснушки у него на щеках. Он не хотел возвращаться ни в лицей, ни на ферму и с головой погрузился в тоску. Он вспомнил Сельму: она зажгла в нем некую искру, желание жить и любить и потом бросила его. Он еще больше пожалел о том, что не нашел наркотик для Нильсы, ведь это все, что он мог сделать в данный момент. Выпить, покурить, погрузиться в туман и забыться.
Был уже полдень, когда он оказался у парка Султанш, куда в детстве его водила мать смотреть на обезьянок в клетках. И тут он услышал окликавший его голос:
– Эй, ты!
Он обернулся и увидел голый живот Нильсы, лежавшей на траве. Вокруг нее сидели по-турецки трое парней и курили сигареты. Пальцы одного из них медленно скользили по струнам гитары. Нильса поднялась и так стремительно бросилась в объятия Селима, что тот смутился.
– Это мой приятель-марокканец, – сказала она.
Ее спутниками оказались три немца, решившие сбежать от родителей, от капиталистического общества и уже два года жившие в общине.
– Сплошь нацисты, – объяснил Симон, парень с гитарой.
Селим сел напротив него и заметил, что глаза у парня красные, а зрачки расширены. И сообразил, что они и без него сумели найти гашиш. У всех были длинные, до пояса, волосы. Нильса протянула Селиму сигарету, и тот жадно ее схватил.
– Почему бы тебе не поехать с нами? Что тебя здесь держит?
От трехдневного путешествия у Селима остались в памяти только фантастические образы, как будто пришедшие из нескончаемого сна. Он курил гашиш и большими глотками пил горькую водку, которую привезла Нильса. В ее чемодане также были пластинки ЛСД, транзистор, диски «Пинк Флойд» и Дженис Джоплин. Несколько раз Селим просил Симона остановиться на обочине, уходил на край поля или деревни, и его рвало. В окно машины он видел невероятные пейзажи, каких и быть не могло, и думал, что это плод его воображения. Он молчал или говорил очень мало. Остальные изъяснялись по-немецки и по-английски, и звучание чужих языков усиливало ощущение нереальности, в которое он погрузился. Он думал: «На самом деле я не тут» – или: «Никто меня не видит». Селим закрывал глаза, чтобы унять тошноту, и порой ему удавалось уснуть, прижавшись щекой к плечу Нильсы. Он уже не понимал, где находится: в машине, вагоне поезда или в каюте корабля, плывущего в неизвестном направлении. Все его органы словно ополчились на него. Болело все: поясница, сердце, живот горел как в огне, и он придавливал его кулаком. Только так ему становилось немного легче. Его тело гнило изнутри. Оно стало хранилищем одной из куч того черного удобрения, которое у них на ферме вываливали на краю поля, и от него на несколько километров вокруг распространялся чудовищный смрад.
Однажды Селим проснулся посреди ничего. Это был крошечный городок, привал для дальнобойщиков, с осевой дорогой, по обе стороны которой стояли лавки мясников. Вокруг путешественников столпились зеваки, но хиппи, похоже, ничуть не смущало, что их рассматривают столь бесцеремонно. На крюках висели туши животных, на белом эмалированном прилавке лежала покрытая серой шерстью баранья голова с закрытыми глазами и вывалившимся набок языком. На земле в розовом тазу вымачивались внутренности. Селим снова закрыл глаза. И отвернулся. У него по затылку стекали капли ледяного пота. Он сделал вид, что спит, – не хотел, чтобы его позвали, оттого что им понадобился переводчик. Он хотел, чтобы о нем забыли, чтобы он перестал быть частицей этого мира, этой страны, которая казалась ему все более чужой, по мере того как они продвигались на юг. Они остановились на пляже, чтобы переночевать под тревожным звездным небом. Нильса и остальные купались голыми и полоскали волосы в морской воде. Селим лежал на песке, скрючившись и прижав колени к груди. Всю ночь его донимала мошкара, и он проснулся с распухшими от укусов веками и пальцами. Хиппи пытались отправить его купаться, они говорили, что от него воняет, что им уже невмоготу выносить исходящий от него запах пота и рвоты. Но Селим воспротивился. На самом деле он боялся, что его бросят, и в редкие моменты просветления, когда ослабевало действие наркотика, он вцеплялся в свою сумку, где лежала одежда, револьвер и две пачки денег, украденные у матери.