Серебряный человек
Акулы пустые. Вот почему они пугают. Внутри них нет ничего теплого; это холодные гладкие торпеды с подкожным жиром, жаберными щелями и зубами. Жир и зубы, вот и все; сочетание скользкого и острого — как иголки в миске с творогом.
Я как-то видел самца акулы. Был обычный день. Я сидел и рыбачил, и тут внезапно появился он — большой серый овал, по форме похожий на таблетки, которые Дженни дает мне, когда я не могу уснуть, — он плыл ко мне сквозь воду, твердый, как брусок мыла. Само собой, я быстро смотал удочку, но он просто покружил вокруг башни и уплыл. Я принял его за китовую акулу, но Артур сказал, что это людоед. Артур лучше в этом разбирается. На соседних маяках его тоже видели.
Когда я сошел на берег и рассказал Дженни, она схватила меня за руку и, дыша вином, потребовала: «Билл, обещай мне, что ты больше не будешь рыбачить на площадке». Потом весь вечер она смотрела на меня жалобными глазами.
Я не сказал ей, что не страх у меня вызвал этот самец акулы, а восхищение. Если у него есть семья, он ее не знает. Если у него есть друзья, он их оставил. Если у него была жена, он ее уже сожрал.
Сорок пять дней на башне
Посреди недели пришел шторм. Иногда можно видеть издалека, как он приближается, как на башню надвигаются гигантские облака, но в другой раз дождь и ветер обрушиваются из ниоткуда. Ты завтракаешь на кухне, и вдруг в окно летят брызги воды.
— Проклятье, — говорит Винс, который обычно сохраняет хладнокровие, но я заметил, что сейчас он курит больше сигарет, чем обычно. Даже с закрытыми ставнями грохот ужасный. Дождь бьет по стеклу, ветер воет, и море, рассеченное волнами, приобретает тошнотворный цвет, как будто кто-то налил в него слишком много молока. Башня сотрясается, вибрирует с основания до верха — странное чувство, как будто мы в потоке электричества, текущем сквозь нас от пяток до макушки. Невозможно поверить, что мы устоим.
Артур читает старый экземпляр National Geographic. Он не тревожится. После произошедшего с ним он мало чего боится по большому счету. Поэтому я не чувствую себя виноватым. И Хелен тоже не должна. Он уже пережил худшее.
Обычно в плохую погоду Артур находит успокаивающие слова, например, рассказывает, чему научились инженеры на строительстве смитсоновских башен и что маяки по всему миру строились и обрушивались, снова строились и обрушивались, пока их не научились делать как надо, с ласточкиными хвостами, металлическими сочленениями и гранитом, вкопанным в скалу.
В результате я только чувствую себя униженным. Как будто я до сих пор тот новичок, которого он когда-то вытащил на площадку. Артур знает все. А что знаю я?
Но сегодня он молчит. Просто читает National Geographic, один раз поднимает глаза на Винса, чтобы сказать «да» в ответ на предложение чашки чаю. Журнал, должно быть, 1965 года, если не раньше. Часы тикают. Пять минут двенадцатого. Мы курим сигарету за сигаретой, и все продолжается.
Середина дня. Наверху ГС, у него послеполуденное дежурство. Выстрелы туманной пушки оглушают. Странное занятие — управлять этой штукой; ты думаешь, что получишь передышку от однообразия, но тебе надо просто сидеть в дверях и давить на гашетку. Что может быть однообразнее? Когда туман такой густой, тот, кто несет вахту, должен давить на эту чертову гашетку каждые пять минут — и так час за часом. Остальным приходится это слушать, есть, курить, пытаться уснуть, и все это под аккомпанемент выстрелов по двенадцать раз в час. «Трайдент» выдает нам беруши на такой случай, как и семьям на береговых маяках, но это сущее наказание. Ты не можешь ничего делать, пока эта штука палит, не можешь здраво мыслить.
Активность начинается, когда тебе надо выйти на смотровую площадку, опустить кран-балку и перезарядить пушку. Ненавижу делать это, когда трясет и ветер дует так сильно, что уши болят. Даже на берегу я продолжаю слышать, как ветер продувает мою голову насквозь, вздыхает и поскрипывает в ясный день и воет в шквал. Артуру это нравится. В плохую погоду он любит выйти на смотровую площадку и наблюдать, как начинается буря. Сейчас он в фонарном отсеке, сидит на кухонной табуретке и держит палец на гашетке.
— Все в порядке, Билл?
Сирена ревет. У-у-у-у-у-у-у.
— Принес тебе чаю, — говорю я, поставив чашку у его ног. Он не обут, и у него разные носки на ногах. Он не говорит спасибо. Просто продолжает смотреть на море.
— Что на ужин? — интересуется он через минуту.
Я останавливаюсь у лестницы. Засовываю руки в карманы.
— Пудинг с говядиной и почками.
— Подходящий день для такой еды.
— На берегу было бы лучше.
Артур закуривает сигарету:
— Тебе недолго осталось.
— Тринадцать дней, — говорю я.
Тринадцать дней, и я снова ее увижу. Почувствую аромат ее волос, пахнущих гвоздикой. Когда наши губы встретились в первый раз, снежинка пролетела в луче света.
— Что ты будешь делать, когда вернешься? — спрашивает он.
— Обычные дела. Выпью пива. Посплю в нормальной кровати.
У-у-у-у-у-у-у-у.
— Передавай Хелен привет от меня, ладно?
— Обязательно.
ГС проводит большим пальцем по гашетке.
— Что было в посылке?
— В какой?
— От Дженни, которую привез Винс.
— А. Как обычно. Письмо. Конфеты.
Можно было бы покурить, но я не захватил сигареты, а Артур явно не в настроении делиться. В такую погоду с ним это бывает. Он цепенеет. Как будто наполовину не здесь. Как старик, а он и есть старик.
— Чувствую себя виноватым, — говорю я. — Она специально это делает.
— Дженни хорошая жена, Билл. Хелен не стала бы так стараться.
— Что?
Я знаю все, что делает Хелен. Или что я бы хотел, чтобы она делала и что она будет делать, скоро, как только поймет, что ничего ему не должна.
— Стараться быть хорошей женой, — отвечает Артур. — Не для меня.
Хелен говорит, он никогда на нее не смотрит. Если бы она была моей, я бы не сводил с нее глаз. Я и так все время смотрю на нее. Исподтишка. Когда Дженни не видит. Я слежу за дверью «Адмирала», жду, пока она откроется, Хелен выйдет и начнет похлопывать по сумке в поисках ключей. Ее взгляд скользит по окну; она здоровается, и она не забыла, она думает обо мне так же, как я думаю о ней; она хочет, чтобы мы скорее были вместе. Потом Дженни кричит на меня из кухни, ругаясь, что я не слежу за ребенком, который уронил омлет на пол и уполз.
В это время Артур уже был моим ГС и все происходило у него под носом. Хелен сказала, они не прикасаются друг к другу. Не разговаривают. И он ничего не подозревает.
Иногда ты просто не можешь ничего поделать со своими чувствами. Первый раз я сказал это Хелен, когда она стояла у стиральной машины. Перед тем как мы попрощались, я сказал: «Я просто не могу ничего поделать». Дело не в Артуре, но если бы он не был женат на ней, этой проблемы бы не было. Но он женат. Они были мужем и женой, когда я еще бегал в коротких штанишках, а мой отец садился на край моей кровати и проводил ремнем по ладони.
— Жаль, что Дженни не такая независимая, — говорю я, — как Хелен.
Это вызов — произносить ее имя вслух перед ним. Мне хочется повторять его.
— Тебе нравятся независимые женщины, Билл?
— Это лучше, чем наоборот.
— Правда?
— В тот раз, когда мы ходили ужинать в Мортхэвене, — я продолжаю эту тему, просто чтобы посмотреть, как далеко мы можем зайти, — на день рождения Хелен. Она была в синем платье, которое купила в Лондоне. Мы наняли няню, отправились в «Семь сестер» и заказали рыбную тарелку.
— Я купил ей это платье.
— Оно ей шло.
— И сейчас идет.
— Хелен не понравилось вино. Но это не помешало Дженни напиться. Когда мы вернулись домой, она была расстроена и плакала. Сказала, что на фоне Хелен чувствует себя уродливой и глупой. Я сказал ей, что если бы она так не надралась, то чувствовала бы себя лучше.
— Это защитный рефлекс.
— Это опьянение.
— Почему она пьет?
— Черт меня подери, если я знаю. В любом случае она как летящая ракета. Возвращаясь на берег, я никогда не знаю, что меня ждет.
— Она тоже не знает, — говорит Артур.
— Что?
— Однажды Хелен сказала, что это словно возвращение незнакомца.
— Про меня?
Наконец Артур смотрит мне в глаза. Он докуривает сигарету до самого фильтра, зернистого и кислого.
— Нет. Про меня.
У-у-у-у-у-у-у-у.
— Чай остывает, — говорю я, пятясь.
— Иди поспи, Билл.
Он выбрасывает окурок и идет перезарядить пушку.
Сорок шесть дней
До моей вахты еще два часа. У меня внутри появилось такое чувство, или оно там уже было, это беспокойство, которое уносит меня куда-то между? Ни на землю, ни на море, ни домой и не вдаль, куда-то между, но я не знаю куда, просто дрейфую. Хелен говорит, что не стоит думать о плохом. Но иногда я просто не могу ничего поделать.
Я рассказываю ей о том, о чем никогда не говорил жене.
Например, мне было двенадцать лет, когда я увидел его. Меня подвозила наша соседка миссис Э.; ее сын учился в моем классе, редкостный засранец, надо сказать. Мои волосы еще не высохли после плавания. Я думал о жестяной коробке в оружейном сейфе нашего старика, где мой брат прятал сигареты. Я стащу одну и выкурю на крыльце до их возвращения.
У подножия холма был резкий поворот на Мортхэвен, перед которым мы сбавили скорость. И тут прямо перед нами дорогу пересек человек. Он выглядел очень странно, и я запомнил мельчайшие детали. Серебряные волосы, портфель в руке. Темные очки, несмотря на февраль и мороз. Меня поразило, что его одежда была словно не из этого времени. Это было начало пятидесятых, а покрой его костюма, такого же серебристого, как его волосы, даже такому «тупому придурку», как меня называл мой старик, показался сильно устаревшим, может быть, годов из двадцатых. Он выглядел спокойным, но целеустремленным, как будто его где-то ждали, но он не опаздывал. Мужчина скрылся в боковой улочке. Мы поехали дальше. Миссис Э. водила свой «Санбим», как девяностолетняя старушка, моргая, щурясь и уткнувшись носом в лобовое стекло. Прошло пять минут — довольно большой отрезок времени, когда едешь на машине, поэтому я не мог поверить своим глазам, когда, проезжая мимо почты, увидел этого же человека, пересекающего дорогу перед нами. Снова слева направо. Те же странные волосы и костюм, очки и портфель. Он вышел прямо из изгороди, из ниоткуда, так что миссис Э. пришлось свернуть на обочину и резко просигналить, хотя смысла в этом не было. Он не обратил на нас внимания. Ни на машину, ни на то, что его чуть не сбили. Кажется, он нас вообще не заметил.
Невозможно, чтобы он оказался здесь раньше нас. Даже если он бы он ехал на автобусе, машине и велосипеде, он не мог нас обогнать — мы бы увидели, а другой дороги в Мортхэвен нет. Он не мог прийти пешком, к этому времени он успел бы только миновать гору. Только если у него был близнец в такой же одежде с такой же походкой, только в этом случае, но в глубине души я знал, что это не так. Дело в том, что мы видели не только того же самого человека, но и тот же самый момент: он переходит дорогу слева направо, голова повернута под определенным углом, взмах портфелем, отражение зимнего солнца в очках, даже количество шагов, которые он сделал, чтобы пересечь дорогу, как будто он шел не по дороге, а по другой, невидимой поверхности, оказавшейся поверх центральной улицы, словно плохо проявленная фотография.
Миссис Э. повернулась ко мне и спросила:
— Что это было, во имя всех святых?
Что. Не кто.
До сегодняшнего дня у меня нет ответа на ее вопрос.
Я так и не рассказал об этом происшествии ни моему старику, ни братьям. Шли недели, и мужчина с портфелем стерся из моих мыслей. Я не сказал ни слова, даже когда миссис Э. неожиданно умерла, покупая утром мужу газету «Эхо долины». Продавец сказал, что она чем-то заинтересовалась, как будто увидела кого-то знакомого в окно. Газета упала на пол.
Только сейчас, двадцать три года спустя, я сижу на маяке, смотрю «Улицу Коронации» по телевизору, а Винс возится с адски пахнущим варевом из цветной капусты двумя этажами ниже, и я снова вспоминаю об этом. Здесь слишком много времени для размышлений, хотя мой старик так не считал. Воспоминания и навязчивые мысли не отпускают тебя.
Слабак, плакса; чем скорее ты окажешься на маяке, тем лучше.
Светлый глаз луны светил в окно. Странная луна. Странные мысли. Луна здесь бывает настолько яркой, что режет глаз. Ярче, чем следует, если подумать. Представьте, что луна — это солнце и весь мир вывернут наизнанку.
На этот раз человек в серебряном костюме — это я. Я выхожу из-за изгороди с портфелем в руке, я чувствую его изгибы и вес загадочного содержимого, и на этот раз я смотрю на машину, вижу мальчика на пассажирском сиденье «Санбим-Тэлбота» и говорю ему: «Беги».
— Билл?
В дверях стоит Артур. У него в руке кухонный нож.
— Извини. Я уснул. Черт. Который час?
— Семь. — Он тычет в меня ножом. Тот сверкает. — Можешь помочь мне, если хочешь.