аячить одни и те же лица. Винни сказал, что собирается убраться отсюда. И знаете что? Этот маленький засранец так и сделал.
IX. 1972
36. Артур
Машины
Хелен,
Сегодня я его видел. Ты думаешь, я никогда ничего тебе не говорю. Представляю твое лицо, когда ты читаешь это письмо. Вот почему я молчу.
Иногда я напоминаю себе моего отца. Пришибленного бомбами и взрывами. Когда я смотрю в зеркало, я вижу мертвеца. Слышу крики в ночи. Моя голова разлетается на куски.
Тридцать восемь дней на башне
Туман все еще держится и забивает рот, как кляп. Винс встал в начале шестого.
— Кто это? — спрашивает Винс, и Сид отвечает:
— А ты не знаешь, приятель? Меня прислали сюда не для хиханек да хаханек.
Винс ослабел. Я предлагаю ему поесть, а он отвечает, что не может, его опять тошнит. Но я все равно нарезаю хлеб, масла у нас нет, поэтому я мажу кристаллизовавшимся жиром, который мы соскребли с куска говядины три недели назад.
Билл без конца курит. Рядом с ним на столе лежат дрель и ракушка, которую он пилит. Сверло дрели тонкое и острое.
Днем я наткнулся на него в спальне, он вытряхивал карманы брюк, которые я одолжил у него и вернул на место.
— Что ты ищешь?
— Ничего.
Он убрал брюки в шкафчик и протолкался мимо меня к выходу.
Так бы он выглядел, если бы я застал его с ней? Красное лицо, красные руки?
Винс падает на стул.
— Какой сегодня день?
Я не знаю. Знаю только то, что это твою лодку с порванным парусом я видел две луны назад и это ты махал мне рукой. Ты пришел за мной. Вот почему я отменил вызов. Я не хотел, чтобы они вмешались и прислали кого-то, кто отпугнет тебя.
Сид выпускает клуб дыма. Он смотрит на Винса холодными немигающими глазами рептилии.
— Ты мне кого-то напоминаешь, — говорит он. — У тебя нет семьи на севере?
— Нет. — Винс берет ломтик хлеба.
— Может, из других мест, где я мог тебя видеть?
Винс вздрагивает.
— Я ничего не вижу, — говорит он. — Я почти не вижу ваши лица.
— Ешь, — велю я. — И возвращайся в кровать.
— Мне нужно ведро.
— Я принесу.
— Надо вылить.
— Я знаю.
Время обеда. Незнакомец рассматривает меня поверх тарелки серебристо-голубыми глазами — цвета намерзшего льда на лобовом стекле в январе.
Сид явился на закате, после того как я увидел твою лодку. Два события, происходящие в одно время, не связанные и при этом связанные — об этом есть книга, «Коллизия сущностей». Я читал ее в световой камере прекрасным весенним днем, когда яркий свет проникал сквозь линзы, окрашивая их в пурпурный и зеленый, оранжевый и розовый — психоделический калейдоскоп. На это могут потребоваться дни, годы, тысячелетия, крик со звезд, эоны спустя услышанный на Земле. Я никому не рассказывал о тебе. Ты застенчив, ты должен мне доверять. Ты мне доверяешь? Я так тебя подвел.
Хочу сказать тебе, мне так жаль.
— Кто готовил? — поинтересовался Сид.
Я положил вилку и нож рядом и выровнял.
— Я.
— Мог бы получше взбить тесто. Жаба получилась плосковата.
— Жаба — это сосиска.
— Нет. Жаба — это тесто.
— Ты сделал отверстие в тесте и засунул туда сосиску.
— Эти сосиски выглядят как дырки. Они и есть дырки.
— Это долбаные консервы, — вмешивается Билл. — Называй их как хочешь. — Билл берет свою тарелку, собираясь подняться на маяк и поработать туманной пушкой. Он поджимает губы. Может, он подцепил ту же заразу, что и Винс. У меня предчувствие, что мы все ее подцепили и к утру будем мертвы.
Сид продолжает есть. Я слышу, как он перекатывает языком тесто во рту. После ухода Билла кто-то произносит:
— Он меня боится.
Это Сид или я?
— Это пищевое отравление. — Незнакомец вытирает пальцы кухонным полотенцем. — У вашего парня. Съел то, что не стоило есть.
— Что?
— Эти конфеты были для Билла. Только он не стал их есть.
Он улыбается, и все становится на свои места. Как детали головоломки.
— Но мы справимся, — говорит Сид. — Ты уже все понял, старичок, не так ли? У тебя хорошие мозги. Будет грустно, когда смотрители вроде тебя станут ненужными. Чем ты займешься, а? Тридцать лет — долгий срок для человека, которому не для чего жить, кроме хорошенькой жены. Но время от времени ты задумываешься, как бы ты жил без нее.
Смотреть на него — все равно что стоять на краю. Входить в комнату, где меня не ждут. Я не могу отменить то, что увидел своими глазами. Внутри мрак, он заполняет нас.
— Кто ты?
Тишину нарушает громыхание сверху, одинокий призыв туманной пушки — как будто киты перекрикиваются сквозь толщу черной воды. Вопросы без ответов.
— Утром я уеду, дружище. Не волнуйся на этот счет. — Потом он поворачивается к настенным часам и добавляет: — Без пятнадцати девять. Мне пора спать.
— Без пятнадцати девять, — повторяю я.
— Время ложиться спать и время вставать. — Он подается ко мне. Эти зубы. — Всегда так было и будет. Каждый день. День начинается, и день заканчивается. Так мне даже не приходится задумываться об этом.
Когда в полночь я поднимаюсь наверх, Билл сидит в камере и держит палец на курке. Голова поникла на грудь. Он не слышит мои шаги. Я останавливаюсь рядом с ним так близко, что вижу полоску розовой кожи под ушами, которой касались пальцы Хелен. Я хочу спросить его, как он собирался выйти сухим из воды.
Меня наполняет кровь; она течет по моим органам, сердцу, сосудам, я мешок с кровью.
— Билл.
Он дергается, пушка внезапно стреляет.
У-у-у-у-у-у-у-у!
— Вот дерьмо. Что?
— Ты уснул.
— Извини.
— От тебя никакой пользы, если ты спишь на посту. — Мне хочется встряхнуть его. Но здесь ты.
— Который час?
Он встает. Чуть не падает. Он бесполезен, крот, вылезающий из норы.
— Что-то не так? Ты ужасно бледен, Билл.
Он не смотрит мне в глаза.
— Просто устал.
— Ладно. Ты скоро уедешь. Будешь на берегу раньше нас, ты же ждешь этого с нетерпением, да, дружище? Скажешь Хелен, что я скоро буду с ней? Передай ей это от меня.
Я вижу, что он думает, не сказать ли мне, почти открывает рот: непроизносимые слова, которые можно так легко произнести.
— Ну же, Артур, — говорит он, и я не могу понять, чего он хочет.
— Топай вниз.
Он делает, как велено. Я стряхиваю сигарету.
Тридцать девять дней на башне
В два часа ночи я проверяю фонарь, горелку, перезаряжаю пушку, записываю данные о видимости и направлении ветра — я уверен, что это восточно-юго-восточный, но пользуюсь компасом, чтобы проверить. После поступления на службу я с удовольствием вспомнил старые приемы и полезные умения. Нас учили, как повесить дверь или пришить пуговицу, как печь хлеб, чинить электричество, готовить еду и зажигать огонь. Все, что полезно знать, но мужчины на суше не умеют и половины, особенно шить и готовить. Потом нас инструктировали, что делать с освещением, как оно работает и как его чинить, если что-то сломается. Все это кажется мне полезным — ни капли тщеславия, стремления самоутвердиться, ничего материалистического или не относящегося к делу. Думаю, если бы так сложилось, я неплохо мог бы жить один. Хелен никогда не думала, что ее задача заботиться обо мне, это против ее природы — считать, что женщина за это в ответе, и в то же время ей это не по душе — знать, что я не нуждаюсь в ней в практическом смысле.
Жаль, что она не знает, как она нужна мне в других смыслах. Невидимых. Важных.
Я мог бы говорить ей об этом много лет, но никогда не говорил. Почему? Если бы она была здесь, я бы смог сказать ей все то, что не могу произнести на берегу. Прости, все наладится, если бы мы только могли начать все сначала.
Меня тревожит тот день, когда смотрители больше будут не нужны. Кто я без маяков, без этого мира, без моей жены? Когда автоматизация захватит все, мы вымрем. Я слышал, это уже происходит по всей стране, и к этому готовятся — говорят, это прогресс, и маяк «Годреви» уже так работает со времен войны. Скоро, и я не хочу думать когда, но скоро мою работу будет делать машина. Эта машина не будет нуждаться в башне, как я, не будет любить ее, как я. Техника может зажигать маяк и стрелять из туманной пушки, но она не сможет заботиться о маяке, а о маяках нужно заботиться, об их телах и душах. Башня будет пустовать, скучать по обществу предыдущих десятилетий, сигаретах на кухне, собраниях перед телевизором, дружбе и секретах, которые когда-то здесь царили, и это место больше не будет нужно человеку.
Позже, намного позже, когда мое дежурство закончилось, темная ночь сменялась занимающейся зарей. В спальне я недооценил расстояние между кроватью и трубой и ударился бедром. Винс храпит. Он слишком длинный для своей кровати, и его ноги свешиваются с края, время от времени подергиваясь, словно крыло раненой крачки, пытающейся улететь с пляжа. Я прижимаю ладонь к его лбу. Храп моментально прекращается. Винс открывает один блестящий глаз.
Далеко за окном, в милях отсюда море высыхает и наступает земля.
Там мигает свет или это на воде?
Те, кто строил эти башни, специально сделали так, чтобы спальни смотрели на сушу. Смотритель ложится спать, зная, что его маяк светит на дом и домашним нужен этот свет. Они не хотят, чтобы мы слишком много думали о море внизу, чересчур спокойном и глубоком, небезопасном. Когда смотритель в кровати, его одолевают воспоминания, и в этот момент ему нужна уверенность, что земля там, — так ребенок прислушивается к шагам отца посреди ночи.
Мы все связаны с землей — с тех пор как первые земноводные выползли на землю, наши ласты захлопали по песку и наши жабры вдохнули воздух.
Свет на берегу уютно поблескивает, а потом внезапно становится ярче, сильнее, настойчивее, и я знаю, что это ты. Я знаю, ты там и разговариваешь со мной. Я понимаю, что ты говоришь. Что я должен сделать.
Я вдыхаю запах твоих волос и чувствую нежный затылок, и постепенно, постепенно я засыпаю, и твой свет у меня перед глазами.