Одиночество становилось камнем в животе Артура. Дома во всех комнатах царила тишина, и только тикали часы на камине. Мать дремала, а отец возился с часами в задней комнате, медленно теряя зрение. Артур не мог вспомнить, как отец выглядел до войны — стройнее, улыбчивее; а теперь он царапал себя, оставляя кровь на простынях. Дом просыпался в четыре утра от резкого крика, словно ножками стула провели по полу.
Он часто ощущал свое одиночество, мог нащупать его пальцами, и если нажать посильнее, то становилось больно. Если он быстро ел, тоже становилось больно. Он пил много воды, чтобы вымыть его, но не получалось. Каждый раз в туалете он ждал, что оно выйдет, маленькое и синее. Боялся. Не знал, что будет с ним делать. Не знал, как будет жить без него.
Расплавленным кругом вставало солнце, ярко-оранжевое, пылающее. Отсюда Артур мог видеть маяк — желтый распахнутый глаз.
О маяках он узнал в школе. Ему казалось невероятным, что там живут люди, живут по трое, и он думал: вот он, выход. Там он больше никогда не будет одинок, ведь тем двоим некуда деваться. Когда мальчики в классе тянули руки, чтобы ответить на вопросы о кораблекрушении и инженере Стивенсоне, меланхолия всаживала крюк в его сердце. Маяк звал его каким-то немыслимым образом, тосковал и грустил по нему.
Он узнал о моряках, тонущих у острых скал, о мачтах, качающихся в полнолуние после ночи равноденствия, о похоронном звоне, тошноте, вони, купцах, стенающих над утонувшими кораблями, и о тех, кто на земле ждал, когда море вынесет им богатство. Он читал «Остров сокровищ» и думал, как прекрасно, что рассказчик и строитель маяков происходят из одной и той же семьи. Он узнал о людях, которые воздвигли башни посреди моря. Многие из них уже умерли. О том, как они работали на полузатонувших плитах вдали от земли, обдуваемые со всех сторон ветрами, с промокшими и просоленными волосами. Они укладывали кирпичи, которые снова смывала волна. Закончив работу, они могли увидеть, как годы тяжелого труда обрушиваются в море. Никто никогда не восхищался их работой просто потому, что никто не бывал на этих башнях.
На свой одиннадцатый день рождения он увидел белую птицу. Она была крупнее остальных. Прилетела с моря, чистая, как снег, и глянула на него розовым глазом.
Потом он спросил отца, который предположил, что это голубь. Артур возразил, нет, не голубь. Что же тогда? Не знаю. Отец пошел посмотреть. Вернувшись, он сказал Артуру, что не видел никакой белой птицы, это все проклятое воображение, тут не бывает таких птиц. Но я видел. Ну конечно. А теперь пойди принеси спички, будь хорошим мальчиком.
49
Я рассказывал тебе, как устроен маяк. Дело не просто в свете и темноте, дело в том, что они могут быть промежутками разной длины и формы, и эта разница даже важнее.
Твоя мать не слушала. Она стояла у мойки, и ее руки в резиновых перчатках поникшими цветами ложились на тарелки.
Наступил вечер, и мы вышли на улицу. Я укутал тебя своей курткой; твои свежевымытые волосы блестели в лунном свете. Я положил ладонь тебе на макушку, чтобы проверить, как мы подходим друг другу. У людей, которые любят друг друга, части тел сочетаются — подбородок и рука, согнутый локоть и голова.
Мы пришли на берег, где можно было слушать волны и шорох гальки. Я отдал тебе фонарик. Моя куртка была тебе велика, рукава закрывали пальцы. Мы закатали один рукав, и запястье, слишком белое и маленькое, выглядывало из него, как кость, выкопанная из земли. Свет прочертил дорожку в море, у берега она была яркой, а потом постепенно сдавалась на милость тьмы, пытаясь преследовать ночь туда, куда лучше не соваться.
Свет на «Деве» всегда одинаков. Луч светит постоянно. Я показал тебе, как держать фонарик ровно и твердо и посветить «Деве» в ответ, как она светит кораблям в море.
«Смотрители увидят твой свет, — объяснил я, — как ты видишь их».
Ты сказал, как странно, что твой свет могут увидеть в милях отсюда, и я ответил, да, свет — он такой, его много не нужно. С другой стороны, ты никогда не заметишь тень в солнечном саду, свет сильнее и быстрее, и глаз стремится к нему. Если так думать, мир кажется неплохим местом.
Мы выключили свет, и море исчезло.
Включили — и оно снова появилось.
В небе висел полумесяц убывающей луны. Ночь была нежна со мной, ты рядом. Сначала мы сделали светлые промежутки короче, а темные длиннее: три секунды света, девять секунд темноты. Это называется вспышки. Потом ты сделал все наоборот: свет длиннее, а темнота короче. Это называется мигающий огонь.
Тебе нравились эти слова, ты повторял их. Я сказал, что, если бы я был на маяке, я бы увидел твой свет — сначала постоянный, потом вспыхивающий, потом мигающий и снова постоянный.
Я бы понял, что это твой свет, я бы знал, я бы точно знал. Благодаря тебе мне нравится быть на берегу. Больше там ничего нет, только ты.
Глубокой ночью Артур внезапно проснулся. Видения неохотно отпускали его. Только это была уже не ночь, а утро. Восемь тридцать. Темно было из-за занавески. Он отодвинул ее и увидел Билла на кровати напротив. Канун Рождества.
Он вытянул руки перед собой ладонями вверх, как будто предлагая что-то в обмен на свою жизнь, что-то размером с буханку хлеба, новорожденного младенца. Воспоминания или вымысел — он их больше не различал. Закрывая глаза, он продолжал видеть Томми. Карие глаза. Протянутая ладошка. Куда уходит его мальчик в эти промежуточные часы?
Оставаясь в одиночестве, он часто их слышал. Шаги. Шорох в дальнем углу. Хруст в кладовой, когда все остальные спали. Но когда Артур спускался туда, он останавливался в растерянности — как пожилой человек на автобусной остановке.
Винс стоял у окна и смотрел на берег.
— Чего ты ждешь?
— Ничего.
Артур прикинул разницу в комплекции и силе между ними. У Винса длинные ноги, широкая спина, но наверняка есть слабое место. Во всяком случае, его можно захватить врасплох. Он включил телевизор — показывали новости о Гаффар-хане. Когда Артур двигался и говорил, ему казалось, будто он пытается пробудиться от глубокого сна. Он чувствовал себя неповоротливым и замкнутым.
— Что ты будешь делать дома? — поинтересовался Винс.
— Упаковывать подарки. Слушать трансляцию рождественских гимнов из Королевского колледжа. Сейчас все совсем не так, как было.
— Нет. Конечно, нет. Прости. Совсем забыл.
— Я не ждал, что ты будешь помнить.
— Но я должен был.
— Я бы предпочел, чтобы нет. Что-нибудь интересное?
— Унылый «Дэви Крокетт». Чаю?
— Я иду ловить рыбу.
— Ловить рыбу? — переспросил Винс. — Но там же мороз.
— Рождественская традиция, — сказал Артур. Хотя на самом деле нет.
Смысл не в том, чтобы поймать добычу, а в том, чтобы посидеть и понаблюдать. Волны плещутся о ступеньки. Холод проникает под куртку. Из тумана рождаются искаженные силуэты. Он чувствовал, будто на него что-то внимательно смотрит исподтишка. Этот взгляд мог быть откуда угодно — от воды или с неба. Он не знал, откуда оно придет.
Море почти не шевелилось, только по серой поверхности пробегали игривые всплески. Посмотрев наверх, он увидел, что на уровне кухни башня обезглавлена. Стреляла туманная пушка.
Артур услышал легкий топот за спиной — тихая перебежка, как в игре в прятки. Топ-топ-топ-топ-топ.
Он обернулся. Никого.
В последнее время он слишком много фантазирует. Снова появился звук шагов. Топ-топ-топ-топ-топ. Звонкий смешок — ребенок.
Артур снял страховочную веревку и обошел вокруг башни, вернувшись на то же место. Смех доносился из тумана, то приглушенный, то громкий. Хихиканье.
Постой, сказал он. Голова кружилась. Круг, еще круг. Удочка испарилась, дверь вместе с ней, и нельзя было понять, где заканчивается круг, и Артур подумал, что у него нет ни начала, ни конца. Естественно, его нет, он бесконечный. Одной рукой он прикасался к башне, вторую вытянул вперед в надежде нащупать его.
Что? Воротник рубашки. Локоть. Кожу. Постой, сказал он. Погоди.
Он остановился и прислушался в надежде, что звук шагов поравняется с ним, не понимая, убегают они или приближаются. Он двинулся вперед, шаги теперь казались слишком быстрыми, чересчур быстрыми, чтобы ограничиться пространством площадки, они должны были уже догнать его и пронестись мимо. Он поскользнулся, упал и схватился за проушину болта. Ноги съехали с площадки. Высоко вверху выстрелила пушка. Никто его не услышит.
Он нащупал веревку и забрался обратно на площадку. Смех зазвенел рядом, мучительно близко.
Эй!
Сухое покашливание. Кот с клубком ниток.
Эй!
Артур моргнул.
Он подтянулся и сел, взял удочку. На том конце сразу что-то дернуло — как мальчишка тянет за прядь волос. Снова дернуло, рванув его вперед.
Леску натянуло. Он всем весом потянул ее на себя; там было что-то тяжелое и становившееся еще тяжелее с каждым движением, леска была натянута до предела, но он тащил. На секунду ему показалось, что он побеждает — что-то всплыло на поверхность окутанного туманом моря, такого же изменчивого, как его сон сегодня утром, — что-то до жути знакомое и одновременно неведомое. Все-таки акула, только ее очертания искажены туманом, и конечно, это оказалась не акула, и он пожалел, что не выронил удочку, но уже не мог ее отпустить, судорога приковала его к месту, он мог только сидеть и смотреть, как оно поднимается наверх, и от этого зрелища глаза щурятся, но жуткое любопытство удерживает его взгляд на месте.
Я поймал не рыбу, а моего мальчика. Зацепил его крючком за щеку.
Леска порвалась. Мальчик унес ее с собой вниз и исчез во мраке; поверхность разошлась и снова сомкнулась, и осталось только отражение обезумевшего от отчаяния отца, его искаженного лица.
50
«Дух Иниса» привез с берега грудку индейки и бутылку красного вина, которые отлично пошли с консервированными овощами и соусом «Бисто». Никаких рождественских пудингов, только упаковка «Пятнистого Дика». Готовил Билл. Он непрерывно курил над кастрюлями.