А ещё задумайтесь: если душа бессмертна, как можно убить её, уничтожив сгусток материи, образовавшийся в теле женщины? Да невозможно этого сделать! Просто эта самая душа воплотится в другом человеке — в желанном, в ожидаемом ребёнке!
Я продолжаю:
— Ну, ладно, аборт по твоим понятиям, это убийство, но почему не предохраняться, если ребёнка не хочешь?
— Муж не разрешает, говорит, что это грех…
— И это грех! Нет, не понимаю я вас, христиан! Рожать одного за одним, не имея счёта в банке, и не зная, хватит ли сил и времени душу в каждого вложить — это не грех! А проявить элементарное благоразумие, чтобы сирот при живых родителях не плодить — значит, грех!
— Какие ж они сироты? — Инна опять туго соображает.
— А кто ж они, если мать с отцом деньги с утра до вечера зарабатывают на двух работах? Да, не голодные, не босые — так накормить и одеть их и в детдоме в состоянии. А то, что только родители ребёнку дать могут — души их богатством наполнить, ориентиры жизненные определить — вам некогда.
— Ну, почему, мы же занимаемся с ними, слово божье читаем…
— Конечно, прости, я сейчас не столько о ваших детях говорю, сколько о тех, что по подъездам толкутся, да дурью маются… растут, как трава под забором.
— Может, поэтому бог и воспитывает… то есть, наказывает людей для воспитания?
— Ага! Создал человека, оснастил его детородным механизмом, размножайтесь, мол, а я потом вас перевоспитывать буду! Что ж тогда он, ваш бог, не создал какое-нибудь совершенное существо, которое не нужно перевоспитывать и наказывать?
— Как не создал! Создал. Адама и Еву, совершенных людей!
— И где же они? Где их потомки, такие же совершенные люди?
— Ну, Вы же знаете эту историю… о грехопадении… Они не послушались бога, и он их проклял…
— М-да… Тут целых две непонятные вещи. Первое: какие же они совершенные, если чем-то там соблазнились, на что-то там позарились? И второе: разве может Абсолютная Любовь — вы ведь так бога называете? — разве может даже простая любовь проклинать? Не может, скажу я тебе! В противном случае — это уже никакая не любовь, а самодурство и тирания!
— Не говорите так, это оскорбляет бога!
— Вот! Еще одна глупость: совершенное существо невозможно оскорбить. Во-первых, совершенному существу не свойственно обижаться — на то оно и совершенное, что выше таких мелочных чувств, а во-вторых, его просто нечем оскорбить. Как может муравей оскорбить человека? Хотя… пожалуй, не совсем корректное сравнение — ведь человек не муравей перед богом, а его образ и подобие. Так?
— Так… — робко говорит Инна, готовясь к новому подвоху.
Я, разумеется, не ставила себе целью загнать её в тупик — мне было интересно разобраться в логике христианской религии.
— А если мы есть образ и подобие Творца, то и отношение его должно быть соответственным — уважение, общение на равных. А на деле получается что? Вы — моё подобие, но знать всего, что знаю я, не смеете, а то прокляну! Нелогично, извините.
— Я ничего не понимаю в логике. Вы, конечно, умнее меня, — говорит она кротко, когда не находит, что ответить, — но бог любит не за ум, а за послушание и веру.
— Опять абсурд! Истинная любовь — в который раз пыталась я внушить Инне, — любит не за что-то, а только потому, что это любовь, и ничего другого она не умеет, и уж во всяком случае, ревновать, обижаться и проклинать. Вообще-то я не против того, чтобы верить и быть послушной богу, — продолжаю я, — но чтобы кому-то верить или не верить, нужно его для начала узнать. Чтобы слушаться кого-то, нужно выяснить, чего и для чего он от меня хочет. Вот я и пытаюсь познакомиться с твоим богом. Но пока всё то, что я узнаю о нём, никакого доверия не вызывает, если не сказать — наоборот…
Инна замолкает.
В таком разрезе она, конечно же, к богу не подходила. Она жила в мире постулатов и догм, подвергать сомнению которые… да что там подвергать сомнению! — просто задумываться над которыми, было уже само по себе святотатством и богоотступничеством.
Вероятно, зайдя в очередном разговоре со мной так далеко, она, с ужасом слушая меня, жалела, что завела его. Но начинала Инна беседу, тем не менее, всякий раз, когда мы оказывались с ней в пределах слуховой досягаемости: нести заблудшим душам благую весть о спасении было одной из заповедей, которую она старалась неукоснительно выполнять. И ещё молиться об этих самых заблудших душах.
И Инна принималась горячо вымаливать у бога прощение для меня.
— Скажи мне, — говорила я, когда она замолкала, — если бог услышит твои молитвы обо мне, что тогда?
— Тогда вы, может быть, попадёте в рай, а не в ад.
— А если я не хочу в рай?
— Как… как можно не хотеть в рай?! — Инна обескуражена: в её сознании не укладывалось, что можно добровольно желать чего-то иного после смерти.
— Мне там будет ужасно скучно: расхаживай себе по облакам с арфой! — процитировала я любимого в детстве героя.
Она не реагирует. Скорей всего, не такие книжки Инна читает своим детям…
— Я человек страстей и действий, — продолжаю я, — а не покоя и благочестия. Я любопытная, мне хочется познать всё: и возможное, и невозможное, и разрешённое, и запрещённое… По-моему, я имею на это полное право уже потому, что родилась на свет божий. Иначе, зачем бы богу было создавать всё то, что он создал здесь, на земле?… Только для того, чтобы ввести нас во искушение и обречь на пожизненную борьбу с самими собой?… Глупо как-то. Сам-то он всё это изведал, всё попробовал, через всё прошёл. Зачем мы ему нужны такие стерильные и непорочные, ни разу не провинившиеся, обошедшие все искусы, так и не испившие греха?… Ему ж с нами и поболтать не о чем будет! Для чего, спросит он, я дал вам безграничные возможности и свободную волю? Почему вы пренебрегли всем этим? Да вы трусы, скажет бог. Вот и сидите в своём раю с трёхразовым диетическим питанием, пресными песнопениями, отбоем в десять и подъёмом в семь!.. Как в больнице строгого режима!
Но Инна даже не улыбается — я снова слышу её посапывание и кряхтение, признаки усердных попыток… нет, отнюдь не уразуметь сказанное мной, а одолеть очередной обнаруженный непорядок на вверенной её заботам территории.
Разумеется, понятие о рае и аде к тому времени я уже имела. Но то, что рай — это вовсе не зелёный фруктовый сад, а нечто более сложное, невозможно объяснить на языке, ограниченном христианскими понятиями. Точно так же, как не объяснить Инне, что в рай попадают не за «хорошее поведение», а вследствие несколько иных причин.
И, конечно, всё, сказанное мной, не давало плодов. Скорей всего, оно тут же растворялось в той незатейливой детской сказке, где бог — добрый, но справедливый дедушка, который раздаёт конфетки послушным деткам, а непослушных ставит в угол, а то и розгами сечёт.
Я понимаю и Инну, и иже с ней: в этом, таком простом, чёрно-белом мире, который проповедуется в церкви, всё очень понятно, не нужно напрягать ни дух, ни разум. Это бог — это сатана, это праведность — это грех, это хорошо — это плохо. А проповедники, толкователи и популяризаторы Библии не видят или не хотят видеть тех непостижимых глубин, которые сокрыты в каждой фразе этой мудрейшей книги — само слово эзотерика для них звучит ругательством.
Да, именно: одни не видят в силу своего примитивизма, другие не хотят видеть, дабы не лишиться источника существования, коим является для них религиозная деятельность. С первых спрос небольшой — я бы сказала, что их счастье в их простодушии и недалёкости: блаженны нищие духом, воистину. А вот вторые, конечно же, ответят за своё лукавство — но не на раскалённой сковороде и не в кипящем котле, разумеется…
Иногда я спрашиваю Инну:
— А это не грех, что ты на грешницу работаешь?
Она отвечает:
— Пусть уж лучше я, кто же ещё за вас молиться будет?
И то, правда!..
Дом у залива
Я ещё не знаю, откуда Ираклий — из Питера ли, или приезжий — в зависимости от этого можно предположить варианты продолжения.
А пока мы продолжили в «танцевальном зале». Музыка была из новой волны — в смысле, новых веяний — некий синтез лёгкого рока, такого же лёгкого джаза, чего-то психоделического и медитативного. Очень мило и ненавязчиво: хочешь — беседы беседуй, хочешь — танцы танцуй в любом ритме. А хочешь, сексом занимайся — вполне чувственно.
Сначала он взял меня традиционно: одна рука чуть выше талии, в другой — моя ладонь. Наши тела на расстоянии — только дыхание в пределах досягаемости.
Его парфюм не из новомодных — ни слащавый унисекс, ни бьющий в нос крутизной «а ля мачо» — это я отметила сразу, ещё когда он сидел за моей спиной. Изысканная классика. Кстати, совершенно незнакомый мне аромат. Интересно — ведь я не только поклонник, но и знаток парфюмерии… И даже психолог по этой части: дай мне твой любимый запах, и я скажу тебе, кто ты. Что же это за аромат? Откуда?…
Мы говорили обо всём и ни о чём. Каким-то образом в беседе появилось море, и мы делились впечатлениями о наших отношениях с этим дивным существом — единым для всех, и таким разным для каждого.
Оказалось, что Ираклий живёт на море. Я не спрашивала, на каком, а он не говорил. Говорил только, что утром из постели голяком бежит на пляж.
Голяком… в волны… а Вы любите купаться голяком?., а при луне?…
Это уже началась игра — томная и сладкая. Правда, немного примитивная… мой Антон не позволил бы себе такой пошлости. Но я уже ступила на этот путь и не хотела возвращаться. Тем лучше, подумала я, не будет долгого романа. В конце концов, мне нужно только его тело.
И снова, словно органичный аккомпанемент этой знойной забаве, из людского шума — как из шума морского прибоя — возник женский голос, говорящий по-испански. Я ощутила, что Ираклий отреагировал на него.
— Какой красивый голос, — сказала я, — я весь вечер ловлю его.
— Да, — сказал он, — красивый. Это голос моей мамы.
— Правда? — я, конечно, удивилась.
— Хотите, познакомлю?