Мы распахнули наши пальто и касались телами, прикрытыми лишь моим тонким платьем и его шёлковой сорочкой. Вожделение и готовность мужчины, обнимавшего меня, были уже вполне осязаемы.
Я пропустила пальцы между пуговиц чуть выше ремня и ощутила крепкий живот, покрытый густой шерстью. Это хорошо — с телом всё в порядке.
Он скользнул рукой к моей груди и большим пальцем водил по её основанию, подбираясь к центру. Он делал это очень умело. Не будь сейчас почти зима…
Однажды мы с Антоном лежали, засыпая после напряжённого дня. Сил на ласки не было у обоих.
Я сказала:
— Ну, хотя бы положи ладонь на мою эрогенную зону.
— Да ты вся как сплошная эрогенная зона без границ, — засмеялся он.
Это было правдой — моё тело до кончиков ногтей с трепетом и благодарностью принимало ласку мужчины.
И всё же, грудь моя любила руки и губы больше всего. По крайней мере, в самом начале игры.
Я остановила Ираклия и сказала:
— Я не поклонница экстремального секса.
— Давайте уедем, — сказал он.
Это был не первый мужчина в моей жизни за последние пять лет. Но тоска о его лице и теле, которых я не смогу увидеть, впервые кромсала душу тупыми ножницами.
— Проводите меня сначала к мужу, — попросила я.
Часть вторая
ДАВИД
Шесть лет тому назад
Антон всё же сделал мне официальное предложение — к тому времени нашему любовному союзу исполнился двадцать один год.
Но этому предшествовало несколько событий.
Летом мы поехали с гастролями в Израиль. Точнее, поехал театр Антона, а я — за компанию. В своём репертуаре он вёз две моих пьесы, одна из которых была по мотивам Библейских пророчеств, соотнесённых с нашим временем, новыми духовными веяниями, и мне хотелось посмотреть, как это воспримут на родине пророков.
Гастроли открывались классикой еврейской литературы в авторской обработке Антона — Шолом Алейхем и его герои. Антон подбирался к этому, сколько я себя помню рядом с ним.
Отзывы на Алейхема последовали от лестных до восторженных.
Мои пьесы приняли неоднозначно. А та, что о пророчествах, вызвала полярные мнения. Ну и здорово, порадовалась я, для меня это стимул — я работаю, чтобы работать, а не за лавры. Единственная моя корысть — задеть души.
На третий день, после очередного триумфального закрытия занавеса за Алейхемом, я пошла в кулисы, чтобы присоединиться к Антону. В этот вечер мы были приглашены на ужин к бывшим москвичам, с которыми я успела познакомиться на заре нашего романа — до отъезда они работали в одном театре с Антоном.
Антон разговаривал с приятным высоким мужчиной. Это было обычное явление после спектаклей, но я слишком хорошо знала моего возлюбленного, чтобы немедленно не ощутить высокое напряжение в атмосфере.
Заметив, что я стою в стороне, Антон подозвал меня жестом и представил нас друг другу: Давид, Зоя. Я ответила на приветствие и сказала Антону:
— Я подожду тебя.
Он ответил:
— Хорошо.
Я снова подумала: что-то не так, Антон очень взволнован, на профессиональный разговор это не похоже.
Я присела в опустевшем тёмном холле и закурила. То ли опыт драматурга-психолога, то ли женская интуиция, а может, Божий промысел — навели меня на одно воспоминание.
Вскоре после того, как мы стали любовниками, я прицепилась к Антону с вопросом:
— Какой была твоя первая женщина?
Я уже говорила, что все его рассказы были для меня чем-то гораздо большим, нежели просто рассказы. Я абстрагировалась от личности Антона и словно сама входила в тот отрезок его жизни, в тот круг персонажей, которые фигурировали в повествованиях.
В десятом классе — Антон тогда жил в Ялте — к ним в школу пришла новая англичанка, Наталья Алексеевна. Натали — как сразу окрестил её класс. То ли за сходство с пушкинской женой — хрупкая брюнетка с белой кожей и чуть косящим взглядом — то ли произносить проще, то ли одно и другое вместе.
Антон был в классе переростком — второгодником. Но не по заслугам, а по весьма неординарной причине.
Отец Антона служил капитаном на парусном судне, которое ангажировали то научная экспедиция, то киносъёмочная группа, и подросший сын каждый раз умолял отца взять его с собой в плаванье.
Однажды в начале лета — Антон закончил девять классов — парусник отправлялся в Средиземное море, на юг Испании, на съёмки художественного фильма с историческим сюжетом. Когда Антон узнал об этом, он буквально заболел. Перестал есть, спать, не вставал с постели — таким было физиологическое проявление тоски.
Мать с отцом, устав отказывать сыну, решили плюнуть на год учёбы и позволили ему уйти в этот рейс юнгой.
Он уволился на берег через год с небольшим, только под самое первое сентября. Если бы не мечта, зародившаяся в душе юноши в этой экспедиции и требовавшая продолжения учёбы, он так и прирос бы к отцовскому делу.
И вот — десятый класс. Антону без малого восемнадцать, в глазах — воспоминания о море и грёзы о новой, уже вполне определённой дороге.
За прошедший год он превратился из подростка во вполне взрослого мужчину. Его бронзовое от ещё более яркого, ещё более жаркого, чем в родном южном городе, солнца, обветренное раскалёнными в пустынных скалах ветрами и задублённое морской солью и трудовым потом тело переливалось крепкими мышцами. На щенячью возню и суетные интересы своих ровесников, не нюхавших взрослой жизни, он смотрел со снисходительностью бывалого морского волка.
В Натали он влюбился сразу. Возможно, не вызови она его на первом же уроке к доске, не улови он, проходя мимо новой училки тонкий будоражащий аромат её духов, невесть как связавшийся в его переполненной романтикой душе со всем пережитым и увиденным на протяжении прошедшего года — возможно, всё было бы иначе…
— Но, скорее всего, нет, — сказал Антон, я был готов к любви, я ждал её всем своим существом. Может быть, не вполне осознавая того.
В фильме, который снимался в открытом море, в живописных скалах, на песчаном берегу, разворачивалась легенда о светлой любви, изначально обречённой на трагический конец.
Антон переживал эту историю, словно сам был её главным героем.
Его не смущало ни то, что происходящее перед камерой было отрывочным, порой вне хронологии описываемых событий, ни то, что всякий раз после завершения съёмок герои фильма превращались в реальных людей, живших реальной — правда, всё же несколько отличной от других — жизнью. Антон словно вырезал и себя, и фабулу фильма из времени и места и жил только от команды «мотор» до команды «стоп, снято».
Он помогал съёмочной группе, чем мог, и даже снялся крупным планом в нескольких эпизодах. Режиссёр сперва похвалил его «фактуру», а потом, после первого же кадра, отметил способность Антона быстро войти в образ и передать нужные эмоции, не смущаясь и даже не замечая камеры.
— Я не ощущал ни малейшей усталости, я не чувствовал своего тела, — говорил Антон. — А работа у меня была, ой нелёгкая!.. Я больше ни разу в жизни не переживал ничего подобного. Только бог, наверное, трудится вот так: легко, без устали и с радостью. В тот год я был богом…
Вместо того чтобы спать между своими сменами, как делали изнурённые матросы и юнги, он шёл на площадку и с головой уходил в другое измерение: в волшебный мир кино, творящий печальную историю двух влюблённых. Там Антон понял две вещи: он обязательно станет актёром — раз, и два — его где-то ждёт прекрасная возлюбленная.
И он вернулся в десятый класс, чтобы, закончив школу, поехать учиться в Москву.
Он смотрел на Натали со своей последней парты и боролся с тем, что называется просыпающимся мужским началом.
Ей было двадцать пять, она была замужем, и он это знал.
Она тоже влюбилась в Антона. И тоже с первого взгляда.
Но об этом он тогда только мечтал. Возможно, его мечты были небезосновательны, ведь он смотрел в глаза своей возлюбленной, а глаза это зеркало души — так его учили в школе.
Оба страдали весь учебный год, но признались в этом друг другу лишь в день, когда формально закончилось Антоново детство — на выпускном балу.
Антон пригласил Наталью Алексеевну на первый вальс. При этом ему пришлось обогнать и едва ли не оттолкнуть кривоногого плешивого физрука, уже протянувшего свою клешнеобразную руку к его хрустальной, серебряной мечте, властительнице и повелительнице дум… К его драгоценной возлюбленной, которую он стискивал в объятиях каждую ночь — а иногда, забывшись, и среди урока — и которую с тоской отпускал от себя утром, долго ещё не желая вставать с постели, вжимаясь лицом в подушки, пахнущие её нежными лёгкими духами… К его маленькой, как девочка, хрупкой Натали, которую он носил на руках у груди, грозящей иногда разорваться от ударов огромного не умещающегося в своём обиталище сердца, поражённого самым сладостным и самым болезненным недугом…
Учительница была такая миниатюрная, что Антон не знал в первый момент, как же ему следует её держать. Но благодаря Натали всё как-то устроилось.
И головокружение быстро прошло. Если бы не крепко усвоенная юнгой наука передвигаться по качающейся на волнах — порой, на штормовых волнах — палубе, он, вероятнее всего, соскользнул бы на первом же па с паркета, который ходил под ним ходуном.
На следующий танец Антон пригласил Натали, когда тот ещё не начался — он просто не отошёл от неё, чтобы больше ни у кого не оставалось шанса. Он рассказывал ей что-то по-английски о проведённых в экспедиции пятнадцати месяцах. Учительница улыбалась — по крайней мере, на одного ученика она недаром тратила свой педагогический дар — и подбадривала его короткими репликами вроде «I see…», «well…» или вопросами: «really?», «and what was happened?» — и тому подобное.
И следующий танец они танцевали вместе, и следующий.
Но разговаривать они перестали. Каждый из них окончательно понял, что чувство его взаимно — а чувства, как известно, не нуждаются в словах. Обо всём прочем говорить не было сил.