— Этого невозможно не понять. — Меня согрел его чуть одервеневший голос…
Три дня я работала урывками — мне хотелось предупредить все желания занятого Давида. Я готовила, пекла, накрывала столы. Даже — несмотря на строжайший запрет — стирала его бельё и сорочки. Оказывается, он обычно берёт с собой одежду из расчёта по три смены на каждые двое суток, плюс пару выходных комплектов, а затем сдаёт всё это в стирку и чистку уже дома.
— Если тебя не удовлетворит качество моих услуг, то я сдамся, — сказала я. Его удовлетворило.
Ну, ещё бы!..
Я надеялась, что в Питер мы поедем втроём. Но перед Антоном этого вопроса не стояло, и меня он буквально выпроваживал: Давиду будет не так одиноко в чужой стране, в незнакомом городе.
Я не ломалась — я боялась. Страшно боялась. И — потому, что родной сын, и — потому, что такое со мной уже было…
Двадцать лет тому назад
Однажды меня посетило искушение в виде студента-первокурсника, с которым я занималась синтаксисом русского языка в типичных… впрочем, не важно, это слишком сложно — по программе своей диссертации и параллельно его курсовой.
Он был юн, мятежен, дерзок и нервозен. Ещё он был не по годам развит: умница, с первых дней учёбы занявшийся научной работой, и физически крепкий, как зрелый мужчина.
Он почти не смотрел на меня: если не в книгу или тетрадь, то в стол рядом. Иногда, будучи несогласным в чём-то, он словно лезвием бритвы полоснув меня по лицу, устремлял свой взгляд куда-нибудь вверх и вдаль.
Меня смущал… Да что там, смущал! Меня пробирал до кишок этот мимолётный взмах ресниц, на долю секунды обнажавший чёрное дно серых глаз. В это мгновенье — когда глаза в упор — я теряла рассудок и ориентиры в пространстве.
Ещё меня бередили его руки: крупные, совсем не юношеские, и красивые. А когда он поддёргивал рукава своего толстого мешковатого джемпера, на это было совершенно невозможно смотреть без волнения — я всегда испытывала слабость к красивым рукам и обнажённым мужским запястьям. Я старалась отвести взгляд в книги или записи, но всё равно видела только эти руки.
Однажды вечером — зимним вечером — мой студент поджидал меня в аудитории, где мы обычно занимались. Дверь открыта, свет погашен. Он стоял ко мне спиной, обхватив ладонями предплечья, и смотрел в окно. Неоновый фонарь приходился вровень с окном, а всё пространство за стеклом заполнено кружащимися снежинками. Они падали очень медленно и были такими большими, что на стенах мелькали тени от них.
В тёмном силуэте с широкими мощными плечами, узким тазом, расставленными в стороны крепкими короткими ногами, было что-то завораживающее. Так, наверно, викинг ждёт рассвета, чтобы пуститься в путь. Или воин готовится к часу битвы… Не хватало только подруги, пришедшей проводить его и обнять на прощание — возможно, в последний раз.
Мне захотелось стать этой подругой, упасть головой ему на грудь, прижаться всем телом к его могучей фигуре и провести с ним полную страсти и тоски ночь… У меня даже в горле перехватило, и слёзы подступили к глазам.
Он обернулся — возможно, почуяв, что не один.
Я страшно растерялась. Он молча опёрся о подоконник руками. Этот силуэт был уже совсем из другой оперы: чуть фривольный наклон головы, нога закинута за ногу: а, вот и ты! ну, иди же ко мне, я так соскучился!..
Господи, да что это со мной? Я как кролик под взглядом удава! И в голове свалка…
— Ну что, займёмся? — Я потянулась к выключателям.
Он оттолкнулся от подоконника и направился к последнему столу, где лежала его папка.
Я просмотрела домашнюю работу студента — разумеется, не видя ни строчки. Сделала какое-то нейтральное замечание, дабы не обнаружить состояния коллапса.
Но студент, как я уже говорила, был не лыком шит. Его совершенно не устраивала роль громоотвода, даже если это и очень нужно припыленной училке. Он возразил — как обычно, бросив короткое объяснение мне в зрачки — и уставился на фонарь, пронзительный свет которого сейчас подавлялся не качеством, но количеством его дальних родственников — потолочных убогих светильников.
Неожиданно для себя я положила ладонь на его большую руку и сказала:
— Прости.
Он очень медленно перевёл взгляд мне в глаза и смотрел в упор. Я не выдержала и трёх секунд — и закрыла лицо руками.
Он, словно понимая, что со мной происходит, ждал, не задавая вопросов. Это доконало меня окончательно. Но, вместо того, чтобы расползтись киселём или рассыпаться в пыль, я вернулась в свои берега — в голове прояснилось, голос окреп.
— Ты сводишь меня с ума. — Сказала я, опустив руки и глядя ему в глаза, которые, казалось, он не отводил ни на миг, пока я боролась с собой.
— А ты давно меня свела. — И воззрился на снег за окном. Он впервые сказал мне «ты».
— Господи! Давно… Да мы занимаемся всего два месяца!
— Ты свела меня с ума в самый первый день.
Я, словно недобитая и вторым ударом муха, выглянула из-под мухобойки:
— Боже! Чем?… — И тут же поняла глупость сказанного.
Но студент на то и студент, чтобы отвечать на задаваемые ему вопросы.
— Тем, что в тебе.
— А что во мне? — Я будто управлялась не очень совершенным автопилотом, который работал по весьма примитивному алгоритму.
— Любовь.
Я молчала.
— В тебе — любовь. — Повторил студент с нажимом, для тупых.
— Откуда ты?… — Я осеклась, хватит уже глупостей! — И что теперь? — Не более умно, но конкретно.
— Я хочу твоей любви. — Он вновь упёрся в меня своими глазами, а мне показалось, что они… расплавились, что ли.
Я перевела взгляд на его губы, но не выдержала и уставилась в стол.
— Ты что-нибудь знаешь уже о любви? — Я подняла глаза.
Он тут же опустил свои.
— Знаю. — Тихо сказал он.
За этим коротким ответом мне вдруг почудилось нечто неохватно большое. Как история долгой, полной драматических событий и трагических потерь, жизни викинга. Или воина.
Вероятность того, что что-либо подобное могло уместиться в столь короткую сознательную жизнь, прожитую этим юношей, по моим понятиям, была ничтожной.
— Правда? — Я попыталась придать голосу нотки игривой заинтересованности.
Студент пропустил мою реплику мимо ушей.
— Я не прошу тебя стать моей женой…
Я чуть не рассмеялась.
— Я просто хочу немного твоей любви.
— Может, просто… секса?
— А ты умеешь… без любви? — Он явно удушил в себе подобающее теме слово. Мне это понравилось.
— Честно говоря, ещё не пробовала.
— Я знаю, — сказал студент — у тебя есть… — Он снова замял какой-нибудь неподходящий к его личному лексикону термин. — Ты живёшь в гражданском браке с известным театральным режиссёром.
— Откуда такие сведения? — Это было на самом деле удивительно: я не распространялась на темы личной жизни ни на кафедре, ни, тем более, со студентами.
— Какая разница?…
— И что ещё ты знаешь обо мне?
— Ничего я о тебе не знаю. Мне ничего не нужно о тебе знать… кроме одного.
— Кроме чего?
— Я уже сказал. — И он опять впечатал свои глазищи мне в глаза.
У меня не осталось сил переспрашивать или вспоминать. У меня ни на что уже не осталось сил.
— Мы заниматься сегодня будем? — Хотя я не представляла себе наши занятия теперь, после такого объяснения.
— Будем. — Студент принялся деловито листать тетрадь с домашней работой. В движениях вновь проступили его обычные черты характера и манеры. — Если вы не будете придираться к несуществующим ошибкам.
— Это не ошибки, а неточности, — промямлила я, но тоже взяла себя в руки и добавила: — К тому же я извинилась.
— Так вот, то, что вы назвали неточностью… — И он отчётливо, но мягко дал отповедь моему тупому замечанию.
Я ещё раз поразилась, откуда у него такие тонкие познания в области структуры русского языка.
На удивление, занятие наше прошло по отработанной схеме — ни больше, ни меньше. Под конец он, как обычно, порывисто собрал свой скарб в папку и ушёл, коротко попрощавшись.
А я в состоянии отупения и недоумения вернулась домой…
Шесть лет тому назад
Давид был мягко настойчив и тихо непреклонен — просто розовый и пушистый железобетон. Это пугало ещё больше.
Оказалось, билеты он заказал заранее.
— Почему два, а не три?
— Я знал, что отец не сможет, из-за спектакля.
Вот как…
Иногда на какие-нибудь шальные гонорары мы с Антоном позволяли себе проехаться в эс вэ куда-нибудь в Прибалтику, в Киев или Питер. Так что с высоким сервисом на железной дороге я была знакома. Но, как оказалось, моё знакомство не было полным…
Столик в купе был сервирован на две, разумеется, персоны — нескромно, но со вкусом. Шампанское, коньяк, подобающая закуска.
И белые полураспустившиеся розы…
Это меня так больно кольнуло, что я едва не бросилась вон с этого поезда, прочь от Давида и от всего того, что нас с ним ожидало…
В день восемнадцатилетия Антон преподнёс мне букет белых полураскрывшихся роз. Было весело, людно, вкусно и много подарков. Но я ждала одного — ночи.
Вечеринку мы устроили у него на квартире, а ночевать отправились на такси ко мне.
Сегодня я вступала в новую — по моим тогдашним представлениям — жизнь. Лишь гораздо позже я поняла, что новое — это всё то, что случится через минуту…
Я проводила Антона в постель, застеленную собственноручно сшитым к этому случаю бельём, и дала ему том БВЛ с закладкой на «Книге Песни Песней Царя Соломона». Сама же отправилась в ванную готовиться к брачной ночи.
Я срезала все девятнадцать тугих головок с букета роз, подаренного Антоном, и вправила их в уложенные вокруг головы косы — получился венок из белых бутонов. Надела на себя купленный тоже для этого случая белый прозрачный пеньюар до полу и задумалась: надевать ли красивые кружевные трусики — их я тоже купила заранее. Подумав, я всё же натянула этот весьма условный элемент гардероба и оросила себя французским дезодорантом.