Да чихать я хотела на ваши правила, я сама буду решать вопросы, которые касаются только меня! — Так рассуждала я, ставя чайник на плиту. — В конце концов, я сама могу обсудить с Антоном своё решение переспать с другим мужчиной! А могу ли?…
Об этом думала я, когда подошедший сзади Вадим повернул меня к себе и обнял.
Я запуталась в его огромном джемпере и стояла, как спелёнатая птица. А он целовал меня в губы так крепко, что зубы скрежетали о зубы.
Когда он закончил поцелуй, от меня ничего не осталось, кроме оболочки — створок высосанной устрицы. Я болталась в его объятиях опустошённая и обессилевшая. Он, видимо, тоже изнемог, потому что отпустил меня, сел в свой угол между окном и холодильником и уставился в чёрную пустоту поверх занавесок.
Я взялась за прерванное дело. Мы молчали.
Я разлила чай, положила варенье.
— Пей. — Тихо сказала я.
Вадим так же тихо ответил:
— Спасибо. — И принялся размешивать сахар.
Вдруг он положил ложку и сказал:
— Я не смогу. Ты умная женщина, и всё правильно рассчитала. Я не смогу.
— О чём ты? — Спросила я, хотя уже знала, что он имеет в виду.
— Ты познакомила нас с Антоном. И я буду последней сволочью, если в его отсутствие…
Я перебила его:
— Если ты думаешь, что я что-то рассчитала, то ты плохо меня знаешь.
— Это подсознательный ход. И он был верным.
— Если ты так считаешь, пусть будет так. Давай оставим всё, как есть.
— Так я тоже не смогу.
Тогда я поняла, что он ждёт моего — моего — решения. Тоже подсознательный ход — получить индульгенцию из рук последней инстанции? Нет уж — дудки! Взялся за гуж — не говори, что не дюж!
— Поступай, как считаешь нужным.
Я допила чай и сказала:
— Пойду, поработаю немного.
И села в гостиной за свою пишущую машинку, перенесённую из комнаты Вадима и водружённую на чугунную станину бабушкиного приданого — старого «Зингера», к которому после бабули, похоже, никто уже не прикасался, во всяком случае, по назначению.
Моя машинка — «Ремингтон» — была едва ли не старше попранного ею швейного ископаемого, но работала исправно: послушно откликалась на легчайшее прикосновение и никогда не забывала в нужном месте предупредить о нужном действии мелодичным звоном. Мне подарил её Антон на защиту диплома, купив за баснословные деньги в нашем любимом антикварном на бывшенынешней Тверской-Ямской с какого-то удачного гонорара. На вставленном в неё листе бумаги я прочла: «Если нажимать на клавиши в нужном порядке, из меня можно извлечь что-нибудь гениальное». И подпись — «Ремингтон».
Это настоящее произведение искусства, и до сих пор вызывает во мне эстетический восторг: сложнейшее многоэтажное сооружение из чёрной эмали, потемневшей меди, с рычажками и пружинками, колёсиками и шестерёнками — одни клавиши с перламутровыми буквами чего стоят! И работать на ней — неописуемое удовольствие. Но до чего-нибудь гениального я пока не достучалась…
Я слышала, как Вадим помыл посуду, погасил на кухне свет. Потом в ванной зашумел душ. Потом он прошёл в свою комнату.
Сейчас он сядет за мой стол, будет заниматься… или думать обо мне? Или и то, и другое? Потом ляжет в постель… Я не видела ни разу его тела — какое оно?…
Антон сидит в неудобном автобусном кресле, навряд ли могущем сулить полноценный сон, в полузабытьи, и думает обо мне, мечтает о нашей большой постели, в которой так хорошо спится… и не спится тоже хорошо. Я соскучилась по нему, по его неистовой нежности, по его хриплому голосу, произносящему в подушку моё имя. Бедный Антон, он так устал за последний месяц!.. Принеси ему, Боже, удачу на этом фестивале! Мы планировали, что я приеду на его спектакль — на несколько дней, погулять по любимому Вильнюсу. Но потом он изменил наши планы и убедил меня, что не стоит делать этого сейчас, мы лучше потом съездим туда без дел, чтобы быть свободными и не зависеть ни от чего, а теперь он там на работе — на тяжёлой и нервной работе…
Интересно, а Вадим был в Вильнюсе? А Эстонию помнит? Скорей всего, нет… Он ничего не рассказал мне о себе, кроме… кроме того, что потерял самого близкого друга. А мама — что с ней? Бедная женщина!.. Если, конечно, она любила мужа. Не представляю себя на её месте. Тьфу-тьфу! Боже, сохрани!..
Нет! Это не работа! Лучше пойти спать. Или почитать — завтра никуда не надо. Вадим сам просыпается, завтракает и уходит. Хотя, я, конечно, могла бы встать и приготовить ему поесть. Ладно, утром так и сделаю.
Когда я проснулась, Вадим уже хозяйничал на кухне. Он был с влажными волосами, и я сказала:
— Смотри, волосы высуши, на улице мороз. Фен в ванной на крючке.
Я ощущала себя счастливой матерью замечательного, такого ладного — и умом, и лицом, и фигурой — сына.
Я приготовила ему завтрак, он поел и ушёл. А я вернулась в постель с большой чашкой какао и со свежей, вчера пришедшей, «Иностранкой».
Но читать я не могла. Перед глазами вставал Вадим: влажные волосы, выбритые щёки, запах туалетной воды… Надо бы подарить ему что-нибудь поприличнее, кстати… Закатанный рукав джемпера, жилистое запястье, уже вполне по-взрослому густо поросшее шерстью. И опять — влажные длинные волосы… Он принимал душ. Стоял под ним, подставив лицо крепким струям… вода сбегала по его плечам, груди, спине, маленьким упругим ягодицам, крепким ногам…
Какая там мать!.. Я изнываю по этому мужчине!
Смеркалось, когда зазвонил телефон. Межгород!
Это был Антон. Я сразу поняла, что что-то неладно, что-то не так. Я слушала, а в голове — словно мозаика — собирались одна к одной мелкие несуразности прошедших недель.
Он просил прощения… Он не решался раньше, а теперь не может молчать. Конечно, это свинство — об этом и по телефону… Но он и есть свинья… свинья и трус… Он влюбился… Он не знает — надолго ли? Но не может без неё. И без меня тоже не может…
— Зоя, я люблю тебя. Это я говорю не для того, чтобы успокоить, нет! Я люблю тебя! Ты ведь это знаешь! Ты должна это чувствовать. Но я и в неё влюблён…
Он был по-настоящему несчастен. Мне так хотелось успокоить его взаимным признанием: ты знаешь, дорогой, я ведь тоже влюбилась, и тебя не перестала любить, так что я тебя понимаю!
Но что-то не давало мне этого сделать. Что — я поняла, когда положила трубку.
А сейчас я молча слушала любимый голос и жалела только об одном — что расстояние между нами чуть больше, чем несколько остановок метро.
— Зоя, почему ты молчишь? Не молчи! Обругай меня! Хочешь, я брошу всё — и этот фестиваль, и её, и приеду… Мы решим всё глаза в глаза… Нет, ты решишь! Ты одна решишь! Сама. У тебя самое мудрое сердце на свете. Всё будет так, как ты скажешь.
— Нет, мой родной, не надо ничего бросать. Ты обязан выступить на фестивале лучше всех, стать лауреатом, стать известным во всём мире! Это самое главное, о чём ты должен сейчас думать! Вот когда всё это совершится, тогда ты вернёшься, и мы поговорим обо всём остальном. Помни только одно, что…
Я сделала паузу — тут ко мне должен присоединиться Антон, это было наше заклинание. Он срывающимся голосом вторил мне:
— …что никто никогда не любил тебя так, как я. — Он помолчал. — Зоя…
— Да, Антон.
— Моя единственная…
— Да, любимый.
— Ты необыкновенная…
— Просто я люблю тебя.
— И я тебя люблю…
— Да, родной, я знаю.
— Моя единственная…
— Да.
— Прости меня…
— Я простила тебя…
— …на тысячу лет вперёд, я знаю.
— Да, ты знаешь.
— Моя любимая…
— Да.
— Я буду звонить?…
— Попробуй только не звонить!
— Зоюшка…
— Она с тобой?
— Да.
— Постарайся не ранить её нашей любовью.
— Зоя… Моя девочка…
— Когда твой спектакль?
— Через четыре дня… Моя любимая…
— Думай сейчас только о победе. Я с тобой.
— Да. Моя родная…
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю.
Приходить в себя я начала, положив трубку…
Так, вероятно, бывает в горе: кто-то обязательно должен быть сильней, по крайней мере, вначале. Это потом он может расслабиться и пережить случившееся. А сейчас — нет, сейчас он должен быть опорой тем, кто рядом, тем, кто не может без опоры, тем, кто слабей…
Я была сильней Антона — не потому, что у меня была тайна. О ней я тогда не думала. Почему — сильней? Не знаю. Возможно, его ахиллесовой пятой было чувство вины?
Скажи я ему в ответ на его признание, что то же самое постигло и меня… Всё закончилось бы пошлым водевилем.
Но главное — не это. Главное заключалось в том, что я не хотела оскорбить, унизить любимого мужчину. Я не могла нанести ему удар, когда он находился в таком уязвимом положении.
Стоп!
Я поймала себя на мысли: выходит, признайся я Антону в том, что влюблена и вот-вот ему изменю, я оскорбила бы его? Даже в ответ на его признание? А его признание не оскорбляет меня? Не унижает?… Вот они генетические корни патриархата! Вот оно подсознательное рабство женщины!..
В тот момент я ещё не осознавала ни того, ни другого — меня вела интуиция. Сколько раз я благодарила Бога за то, то он наделил меня этим тончайшим и мощнейшим инструментом!
Как бы то ни было, я рада, что не стала отвечать Антону тем же… Моя тайна не была ни припасённым козырем, ни фигой в кармане. Она была моей опорой. Но опора эта подломилась, как только я положила трубку.
Теперь моя очередь страдать… А кто поддержит меня? Не студент же, вскруживший мне голову! Вот тут уж точно водевилем пахнет!..
Больно, Как больно! Антон и другая… Не важно даже — кто, и знаю ли я её… Просто: другая женщина, которую он целует, которую он хочет, которой отдаёт себя всего. До последнего стона, до последней капли своего дикого, горячего, хмельного мёда…
Я выла в подушку. Меня постигло горе — беспросветное, смертельное горе. Я потеряла первую немыслимую по силе и наполненности любовь… погасло солнце моей жизни… не стало второго отца…