сегда и везде.
В середине лета стояла небывалая жара. А Рита простудилась. Вероятно, выйдя разгорячённой на сквозняк.
Всё повторилось, как весной.
Она умерла на третий день. Там же, где работала — в госпитале Олега Игоревича.
Вадим тоже умер — душой, духом.
Он пролежал в ожидании конца два месяца. Потом встал и продолжил существование назло себе. Он сказал: «не смог уберечь, тогда мучайся всю оставшуюся жизнь!»
Потом он поступил в МГУ на филфак, решив стать писателем. Чтобы писать о печали и грусти несбывшейся любви — как их с Ритой любимый писатель Эрнест Хемингуэй.
Там он встретил меня.
Дом у залива
— Дора, приведи его.
— Он под дверями ждёт.
У меня внутри оборвалось. Я могла сейчас разреветься, а то и лишиться чувств.
— Подожди… Посмотри, со мной всё в порядке?
— Всё с тобой в порядке. — В её голосе слышались тёплые нотки.
Я поднялась.
— Подойди ко мне, пожалуйста.
Она тронула меня за плечо, давая знать, что она тут, рядом.
Я обняла её. Она прижала меня к себе. Мы постояли так немного. Я успокоилась и сказала:
— Спасибо, Дорочка. Пусть он войдёт через пару минут.
Я слышала, как скрипнула и затворилась дверь.
Отойдя к окну, я оперлась о подоконник и сложила руки на груди. Усилием воли мне удалось настроиться на волну вроде: «ну-ну, интересно взглянуть, каким ты стал…».
Восемнадцать лет тому назад
Я защитила диссертацию. Вадим окончил третий курс. Мы уже больше двух лет прожили вместе. Нам было хорошо, как когда-то с Антоном. Любовь, основанная на общности душ и жизненных интересов — «как дерево, посаженное при потоках вод, лист которого не вянет».
У Антона тоже всё шло прекрасно: в личных отношениях без разочарований, на поприще творчества — полный успех и признание. Разумеется, не обходилось и без тернистых моментов, но он воспринимал их как должное, относился к ним философски и считал, что, благодаря трудностям и проблемам, его работы, да и сам он, очищаются от суетного и ненужного.
В этом, между прочим, мы были с ним едины: наша жизнь — и до встречи, и совместная — протекала отнюдь не так гладко, как может показаться из моего повествования. Просто смотрели мы и на радости, и на горести как на бесценный дар: радости даются нам для наслаждения жизнью, для того, чтобы мы проникались любовью к ней, горести — для размышлений и анализа, для работы над собой. Мы не зацикливались на проблемах, какими бы беспросветными они порой ни казались. Жизнь прекрасна и удивительна — это было нашим кредо, нашей ментальностью.
Вадим оказался того же склада. Не вдаваясь в метафизику, он сам для себя постановлял: так нужно для меня, для моего блага. Те, кто ушли, на самом деле не ушли, а перешли — жизнь бесконечна и имеет разные формы — и сделали они это, чтобы помочь мне подняться на новую ступень.
Конечно, когда погиб его папа, он так не думал. И когда умерла любимая — он тоже был далёк от подобных мыслей. Но, собрав себя в кулак после двух месяцев отрешённости, он твёрдым шагом пошёл дальше по жизни — наперекор своему горю, наперекор той силе, что пыталась сокрушить его сущность.
Я писала пьесы и рассказы. Появились публикации в толстых журналах и первые переводы на французский и немецкий.
Вадим поставил себе задачу: за будущий год окончить филфак и поступать во ВГИК на сценарный факультет. Это не казалось невероятным, поскольку его научные работы по некоторым профилирующим предметам давно перекрыли объём учебной программы, а по двум его сценариям были сняты дипломные фильмы выпускников ВГИКА.
У Антона тоже все сложилось с его подругой. Ею оказалась моя любимая актриса его театра, Жанна в***. Довольно часто мы проводили время все вместе. Нас с Антоном по-прежнему связывало глубокое нежное чувство, против которого не могли возразить ни Вадим, ни Жанна. Впрочем, никто и не возражал — в голову не приходило.
Когда в 1985-м Антон вернулся из Вильнюса с победой, он сразу позвонил мне. Мы встретились.
Он рассказывал о фестивале, о Жанне и их отношениях, о своей любви ко мне, о творческих планах на будущее и снова о Жанне и обо мне.
Я слушала его и радовалась: всё хорошо у моего любимого, всё хорошо у меня. За те несколько дней, что прошли с момента нашей первой близости с Вадимом, чувство ревности… или обиды… скорей, разочарования, улеглось — его затопило любовью студента. И моей любовью к нему. Я не стала говорить Антону о том, что тоже влюбилась, а он ничего и не подозревал — правду говорят, что влюблённый, как слепой.
Сказала я об этом позже — прошло около месяца — в тот момент, когда в жизни Антона наступил очередной подъём, вызванный успехом в Литве и связанный с перспективой новой работы, о которой он давно мечтал: министерство культуры выделило его театру громадную по тем временам сумму на новый спектакль — и это притом что все бюджеты трещали по всем швам. Впрочем, само государство трещало по всем швам — его трепали ветра перемен.
— Так что теперь, — сказал он, — я, наконец, поставлю Булгакова.
— Я так рада за тебя, Антон! — я сияла.
Но он вдруг закрыл лицо руками.
— Боже мой! Какая же я сволочь!..
— Антон, ты о чём? — я протянула руку к его запястью.
Он схватил мою ладонь.
— Зоя, какая я сволочь! У меня сплошные радости и удачи, а ты… я бросил тебя… а ты так смиренно всё это сносишь, да ещё и радуешься за меня.
— Не возбуждай в себе чувства вины…
— Да, помню, это ржавчина для души…
Мы закурили и молчали некоторое время. Лицо Антона снова засветилось счастьем против его воли.
— Наверно, мне было бы легче, — сказал он, робко глянув на меня, — если бы ты тоже влюбилась.
Умом я понимала, что нельзя сейчас… нельзя. Но оно уже выскочило из меня:
— Успокойся, я тоже влюбилась, — сказала я. Запоздалые тормоза сработали, и я добавила: — Я плакала, плакала, а потом взяла и влюбилась, тебе в отместку.
Несмотря на подъём, на покаянное настроение, на мою смягчающую ложь, Антон всё же испытал шок. Мужское самолюбие, должно быть, сильная штука, если над ним не властны ни высокий дух, ни мощный интеллект.
Он прикурил следующую сигарету, пытаясь скрыть замешательство, граничащее с оторопью.
Я раскрыла пудреницу и сделала вид, что не заметила реакции Антона — я сосредоточенно поправляла помаду на губах.
Мы сидели в баре, было уже около одиннадцати вечера.
— Ну, что, двинемся? — Сказала я самым обычным тоном.
Антон, видимо, справившись с собой с помощью нескольких затяжек, сказал:
— Пожалуй.
И тут понесло меня.
— Так что, — сказала я, — тебе безразлично, что я влюбилась? Тебе это на руку, только и всего?
Он поднял на меня глаза, и я трижды пожалела о сказанном.
— Прости, Антон, прости, прости меня…
— Кто он, я знаю его?
— Знаешь, это Вадим.
— Тебе хорошо с ним?
— Да.
— Как со мной? — В его взгляде светилась надежда. Он сам не знал, чего ждал больше: моего «да» или моего «нет».
— Мне очень хорошо с ним, Антон. Только он — это он, а ты — это ты.
Дом у залива
Он вошёл не сразу, словно там, за дверью, они с Дорой отсчитывали эти самые пару минут, о которых я попросила.
Это оказалось более чем кстати. Я едва уняла волнение к тому моменту, когда скрипнула дверь. И всё равно тут же в голову ударило горячей волной.
Два шага: один внутрь и один в сторону. Щелчок захлопнувшегося замка. Тишина. Только клёкот в венах.
Потом медленный проход по направлению ко мне: отчётливый стук по дереву очень твёрдых каблуков, возможно, подбитых металлом.
Он не дошёл до меня и остановился где-то между кроватью и двумя креслами с маленьким столиком.
— Подойди ближе.
Я произнесла это не своим голосом. Но мне уже было плевать на всё: как я выгляжу, как звучу…
Ещё три шага.
Я ощутила его запах — тот самый парфюм, что я подарила ему на наш первый Новый Год. Он любил его и пользовался им всё время, что мы были вместе. Вот и сейчас, через столько лет…
Я протянула руку и наткнулась на грубый трикотаж. Провела ладонью вниз, вверх — это его предплечье. Он стоял, видимо, скрестив руки на груди — любимая поза.
— Я хочу посмотреть на тебя.
Он по-прежнему молчал.
Я поднялась с подоконника и потянулась к нему обеими руками.
Мне показалось, что он стал выше, по крайней мере, на голову — прежде его плечи были на уровне моих.
Шея. Из-под ворота джемпера, под подбородком выбивается густая шерсть. Щёки в жёсткой щетине. Высокий чистый лоб, пересечённый наискосок набухшей веной, словно шрамом. Надо лбом гладкие волосы, зачёсанные высоко… на макушку… за макушку… на затылке они перехвачены резинкой… длинный, до лопаток хвост.
Викинг… Воин… Рыцарь. Как же верен он себе!
Проведя руками по плечам, по груди, я нащупала его ладонь, положила на неё свою.
Я вдруг почувствовала слабость. Словно последняя минута потребовала от меня всех моих жизненных сил.
Он обнял меня, и я повисла в его объятиях.
Шестнадцать лет тому назад
Вадим обнял меня, и я повисла в его объятиях.
Мы провожали его втроём: я, Антон и Жанна.
Ему не дали начать учёбу во ВГИКе, сказали: после армии. Даже инициированное Антоном ходатайство от декана сценарного факультета, на который Вадим был зачислен без экзаменов, не приняли во внимание.
Впрочем, Вадим и не пытался отлынивать. Он сказал:
— Так должно быть, пусть так и будет.
Единственное, от чего он не отказался, так это от возможности служить в родном Архангельске, в части, где служил отец. Это была идея Олега Игоревича, он же и сделал всё необходимое.
Поезд тронулся, а Вадим всё держал меня. Потом, наконец, отпустил, запрыгнул на подножку и сказал:
— Ты не дождёшься меня.
— Что ты говоришь!? — кричала я вслед уходящему поезду, и слёзы лились ручьями из моих глаз.