Анализ семантического поля понятий, изучение символов, раскрытие авторских объяснений выводит историка на реконструкцию конвенциональных моделей средневековой книжности, которые должны также рассматриваться во временной перспективе. Эта стратегия призвана выявить как смысловые основания изучаемой культуры (элементы семиозиса), так и исторический процесс эволюции самосознания.
Как видно, на уровне целей и общих установок описанный подход родственен культурно-семиотическому[27], хотя и обладает рядом отличительных черт и методологических особенностей.
Целью предлагаемой работы является, таким образом, раскрытие актуальных мифологем русской культуры начала XVII в. в историческом (эволюционном) контексте. В центре нашего внимания окажутся как оригинальные объяснения происходящего, созданные книжниками Смуты, так и общие для эпохи представления, получившие особое развитие в период «культурного слома» начала XVII в.
«Понять современников»: историография вопроса
Смутное время как период экономического и политического кризиса изучалось с самых разных сторон: предметом исследования оказывались экономические явления рубежа ХVІ–ХVІІ вв., состав земских соборов, государева двора и ополчений, народные движения, проблемы крестьянской, «гражданской» войн и их последствий для разных слоев общества, интервенция, казацкое движение и т. п. Отдельные вопросы (зачастую «темные» и не имеющие однозначного ответа) не раз порождали научные дискуссии (причастность Бориса к убийству царевича Дмитрия, проблема отмены Юрьева дня и оценка государственных действий Годунова, личность Лжедмитрия I и др.). В последние годы внимание общества в целом (в связи с введением праздника 4 Ноября), в том числе и историков, вновь оказалось привлечено к периоду Смуты — появился ряд статей и монографий, было защищено несколько диссертаций[28].
Эволюция концепций, господствовавших и соперничавших в историографии на протяжении ХІХ–ХХ вв., требует отдельного рассмотрения[29]. Остановимся на тех трудах, которые были посвящены реконструкции взглядов и представлений современников эпохи.
Сочинения рубежа ХVІ–ХVІІ вв. оказались в центре внимания историков во второй четверти XIX столетия, с выходом книги Д. Бутурлина «История Смутного времени в России в начале XVII века» (в 3 ч. СПб., 1839–1846)[30]. В то же время эпоха получила устойчивое наименование «Смута» (в советское время термин был оспорен[31]). Для работы Бутурлина (как и для российской историографии второй половины XIX — середины XX в. в целом) ключевой оказалась проблема «доверия» памятнику, что провоцировало оценочность при рассмотрении оригинальных идей книжников. Установка на критику авторских объяснений ярко проявилась в последовавших вскоре дискуссиях об объективности / необъективности публицистов Смуты (Авраамия Голицына[32], Ивана Тимофеева[33] и др.).
Практика описания и изучения идей средневековых авторов начала развиваться в XIX — начале XX в. параллельно с внешним исследованием и внутренней критикой источников. В знаменитом труде С. Ф. Платонова «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник» (СПб., 1888) помимо сведений о жизни и литературной деятельности авторов приводился общий обзор их идей и объяснений. П. Г. Васенко подчеркнул важную роль концепции казней Господних в текстах XVI в. и выявил сходство отдельных элементов «Временника» со Степенной книгой и Житием Никиты Переяславского[34].
Первой работой, специально посвященной идеям публицистов Смутного времени, стала известная статья А. И. Яковлева ««Безумное молчание» (Причины Смуты по взглядам современников)» (М., 1909). В исследовании была прямо поставлена задача выявить авторские категории в изучаемых текстах. Тем не менее избежать модернизации смыслов здесь не удалось: анализ источников проводился Яковлевым сквозь призму концепций и социальных представлений начала XX в. Суммируя высказывания современников о причинах Смуты, историк отмечал, что авторы видели корень бедствий не в политических и экономических факторах, но в грехах, совершенных обществом[35]. Вывод логично следовал из материала, но дальнейшему раскрытию логики книжников препятствовала яркая оценочность работы. Важнейшая для памятников Смуты идея «Божьего батога» стала в итоге объектом не изучения, но критики («Такая философия истории развивается и приспосабливается к фактам туго»[36]). А. И. Яковлеву представлялось, что идея о казнях Господних «задавливала» феномен общественного сознания, родившийся в период Смуты, однако рассуждения об этом явлении увели исследователя достаточно далеко от авторской логики: понятия «общественная ответственность» и «общественное право», которые, по мнению А. И. Яковлева, нарождались у современников, внеположны текстам начала XVII в. Стремление обнаружить в источниках незнакомые средневековым авторам «свойства» наталкивалось на очевидное сопротивление материала: историк отмечал, что «неясная речь» и «странные термины» мешают книжникам четко выразить искомые идеи, что их язык «ищет новых формул», но размышление о «свойствах общества» отсутствует и т. п. [37] Видимое несоответствие авторских идей «социологическим» концепциям не стало здесь исследовательской проблемой — подводя итог, А. И. Яковлев констатировал, что рассуждения книжников все же «приводят к идее общественной организации». (В ее отсутствии сложно упрекнуть любое государственное образование — вывод, очевидно, основан на представлениях историка о «правильном» социальном устройстве.) Закономерным итогом работы стала внешняя оценка Источниковых сообщений (из «религиозно-нравственных» понятий в начале XVII в. постепенно вырабатывались понятия «общественно-политические»), в то время как объяснения современников были лишь кратко обозначены либо напрямую признаны «темными»[38]. Близкий опыт рассмотрения памятников Смуты был ранее представлен в работах В. О. Ключевского, который также интерпретировал тексты ХVІ–ХVІІ вв. в ракурсе определенных общественно-политических концепций[39].
К началу XX столетия опыт герменевтического анализа памятников Смуты оставался фрагментарным, причем оценочные суждения довлели над проводившимися описаниями[40]. В историографии середины XX в. были созданы отдельные работы, посвященные идеям книжников (статьи О. А Державиной, Л. В. Черепнина и др.)[41], однако по-настоящему актуальной эта проблема оказалась в конце столетия. Стремление раскрыть понятийный символический язык эпохи зачастую наталкивалось на проблему метода; в то же время в этой области удалось достигнуть ряд значимых результатов.
Особое место в историографии Смутного времени занимают работы Я. Г. Солодкина: реконструкция элементов авторских объяснений, проводимая параллельно с детальным источниковедческим исследованием памятников конца XVI — начала XVII в., стала важным вкладом в изучение эпохи[42].
Исследовательский метод Солодкина нашел яркое выражение в книге, посвященной «Временнику» Ивана Тимофеева[43]. В работе проводится комплексный анализ известного произведения Смутного времени: всестороннее рассмотрение сведений, сообщаемых автором, позволяет прояснить вопросы, касающиеся наиболее вероятного времени создания отдельных частей текста, структуры и источников произведения, биографии книжника. Определяя круг источников «Временника» и проясняя случаи безусловных заимствований, Я. Г. Солодкин выявил генезис некоторых фрагментов, восходящих к Священному Писанию и иным актуальным памятникам эпохи. Опыт подобного исследования крайне важен: он не только обогащает науку сведениями о создателе и структуре текста, но и вплотную подводит к реконструкции авторских объяснений и причинно-следственных связей. Вместе с тем в работе предлагается несколько иной подход, который получает при этом не совсем ясную характеристику. Цитируя А. Г. Тартаковского и ссылаясь на Я. С. Лурье, Я. Г. Солодкин утверждает, что информация памятника «всецело детерминирована условиями его происхождения»[44] (курсив мой. — Д. А.). Если эта позиция претендует на полноту в изучении Источниковых сведений, то она представляется весьма спорной, так как обретенное знание о построении текста экстраполируется здесь на область авторских смыслов и интенций: «Чем глубже мы познаем памятник в его генезисе и собственной сущности, тем адекватнее раскроется значение этой информации и тем эффективнее может быть реконструировано запечатленное в ней прошлое»[45]. Очевидно в то же время, что современники-читатели произведения не имели такого представления о тексте, которым обладает исследователь, создающий комплекс информации об источнике путем применения ряда аналитических процедур. Человек изучаемой эпохи воспринимал сообщения памятника через призму актуальных смыслов культуры; на те же ассоциации, естественно, ориентировался автор, обосновывавший свои идеи в контексте общезначимых конвенциональных моделей. Без реконструкции этих смысловых пластов извлекаемая информация вынуждена оставаться внешней по о