о.
У Романовых были основания считать, что царь Борис Годунов этими ссылками, как сказано в «Новом летописце», «похотя их царское последнее сродствие известь». Однако заметим, что никаких прямых указов о казни погибших в ссылке братьев Александра, Василия и Михаила Никитичей Романовых не существовало. Как заметил А.В. Лаврентьев, «судьба семейства Романовых не была уникальной, и во всех случаях просматривается желание Годунова вывести из политической жизни старшего в роде, обезглавив семью, но не пресекая род под корень, как во времена опричного террора»[92]. Действительно, годуновский «почерк» очень заметен. Формальный повод для последовавшей опалы на Романовых действительно существовал. Но цель репрессий состояла не только в восстановлении «справедливости», наказание преследовало еще и династические интересы Бориса Годунова. А для этого были все средства хороши.
Мог ли царь Борис Годунов предвидеть то, что приставы так жестоко начнут преследовать Романовых? Конечно, он знал, как в Московском государстве относятся к царским изменникам и как много желающих «грызть» государеву измену пуще царя. Капитан Жак Маржерет писал о царе Борисе: «его считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот и многие из них, взятые под стражу, были повешены. Но тайно множество людей были подвергнуты пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге, и бесконечное число утоплены…»[93]. Все же доказать умысел Бориса Годунова, якобы, приговорившего братьев Романовых к тайной смерти, невозможно. Напротив, документы дела о ссылке Романовых беспристрастно зафиксировали прямые распоряжения приставам, чтобы они не усердствовали в наказании ссыльных больше, чем надо. Чересчур уж глубоко где-то в душе Бориса Годунова должна была скрываться ненависть к Романовым, чтобы сказать, что все случилось по его наущению. Но своей ближайшей цели он достиг — о ссыльных Романовых и их родственниках было мало что известно, вплоть до конца его царствования.
Следующая опала постигла окольничего Богдана Бельского. Царю Борису Федоровичу поступил донос от «немцев» о том, что его окольничий ведет себя в новопостроенном городе Цареве-Борисове как удельный князь, и даже дерзнул высказаться, «что он теперь царь в Борисграде, а Борис Федорович — царь в Москве»[94]. В Московском государстве никогда не прощали вольное обращение с царским именем и титулом. Если окольничий Богдан Бельский действительно высказался в таком ключе, то это могло стать законным основанием для начала политического расследования о «слове и деле государевом». Возможная неосторожность забывшегося в донских землях окольничего, действительно, имевшего основания чувствовать себя на вершине местной власти в этом отдаленном пограничье, опять оказалась выгодной царю Борису Годунову. За Богданом Бельским — любимцем царя Ивана Грозного — имелся давний грех. В 1584 году, после смерти царя Ивана Васильевича, в Москве произошло выступление против Бельского, обвиненного и в отравлении самого Грозного царя, и в умысле на его царских детей, и в том, что сам хотел воцариться[95]. Правитель Борис Годунов, хотя и был когда-то в приятельских отношениях с опальным Богданом Бельским, больше не допускал его влиять на дела в Москве. Во время династического кризиса 1598 года Богдан Бельский, по всей видимости, поддержал Романовых. Есть даже свидетельство о том, что его кандидатура тоже рассматривалась в качестве претендента на престол после царя Федора Ивановича, но эта версия выглядит слишком уж фантастичной. Дарованный Богдану Бельскому чин окольничего, как оказалось не отменил какие-то честолюбивые мечты Богдана Бельского. Царь Борис Годунов правильно не оставил своей подозрительности к нему и отослал строить Царев-Борисов. В 1601 году пришел час расправы с тем, кто по справедливости ее заслужил. Опять было следствие и опять, как и в деле Романовых, по обещанию царя Бориса Годунова, данному при вступлении на престол, не было смертной казни. Но некоторые детали все же выдают застарелую неприязнь. Царю Борису Годунову оказалось мало полагавшейся для обвиненных в государственных преступлениях конфискации имущества и ссылки. По словам Конрада Буссова, царь приказал служившему в его иноземной охране «шотландскому капитану по имени Габриель… вырвать у самозванного царя пригоршнями всю густую длинную бороду». О том, что Богдана Бельского унижали «многими позоры» сообщал и «Новый летописец»[96]. Это серьезное унижение, как оказалось впоследствии, не было забыто Бельским. В московской толпе, громящей Годуновых перед вступлением в Москву самозваного царевича Дмитрия Ивановича, обвиняющий голос этого окольничего был очень слышен.
«Царево-Борисовское» дело имело эхом еще одно следствие, коснувшееся других участников давних событий, разыгравшихся после смерти царя Ивана Грозного в 1584 году. Тогда, по сообщениям источников, рязанские дворяне Ляпуновы, примкнули к восставшим москвичам — посадским людям, выкатывали царь-пушку, чтобы разбомбить Фроловские (Спасские) ворота Кремля, если им не выдадут на расправу Богдана Бельского (двор Богдана Бельского был одним из немногих дворов светских лиц, находившихся в Кремле): «Приидоша же и приступиша х Кремлю и присташа к черни рязанцы Ляпоновы и Кикины и иных городов дети боярские и оборотиша царь-пушку ко Фроловским воротам и хотеша выбита ворота вон»[97]. Правитель Борис Годунов расправился с самоуправными провинциальными выскочками Ляпуновыми тотчас по смерти Грозного царя, но не оставил их «вниманием» и при своем царствовании.
После смены главного царево-борисовского воеводы окольничего Богдана Бельского возникло дело о провозе «заповедных товаров» на Дон. Само по себе оно было достаточно рядовым, но упоминание об этом вошло в разрядные книги. Причина состояла в продолжении сыска о злоупотреблениях Богдана Бельского, снова затронувшего и Ляпуновых. Рязанские дворяне были на службе, когда строился Царев-Борисов и обязаны были сообщить все, что знали о недозволенной торговле с донскими казаками: «хто на Дон донским атаманом и казаком посылали вино и зелье, и серу, и селитру, и свинец, и пищали, и пансыри, и шеломы, и всякие запасы, заповедные товары в нынешнем году, и как стал Царев-Борисов город, и из ыных городов?» Дворяне и дети боярские упоминали в сказках в феврале 1604 года о доходивших слухах о том, как «во ста первом на десять [1601–1602] году… Захарей Ляпунов вино на Дон козакам продовал, и пансырь, и шапку железную продовал». Имена Ляпуновых и Богдана Бельского снова оказались рядом, так как рязанцев обязали также донести об известных им случаях запрещенной торговли с Доном и в более ранее время при строительстве Царева-Борисова города. Они же отговаривались: «а в прошлом сто осмом году, как ставили Борисов город, а мы были с Богданом Бельским да с Семеном с Олферьевым, и мы, государь, в тех годах ничего не ведаем»[98]. В итоге на Захара Ляпунова была наложена опала и «по тем обыскным речам» он был бит кнутом. В этом случае все логично укладывается в запретительную политику царя Бориса Годунова по отношению к вольному казачеству, которым потом припоминали: «какая неволя была им при прежних государях, царях московских, а последнее — при царе Борисе: невольно было вам не токмо к Москве приехать, — и в окраинные городы к родимцам своим приттить; и купити и продати везде заказано»[99]. Не приходится удивляться тому, что о Ляпуновых, как и о вольных казаках, еще не раз услышат в Смутное время.
«Меженина»
Случившийся вслед за делом Романовых великий голод в Московском государстве в 1601–1603 годах окончательно смутил подданных царя Бориса Годунова. Православные христиане, живущие с мыслью об ответственности за их земные дела, связали воедино два чрезвычайных события: расправу с родственниками царя Ивана Грозного и небывалое стихийное бедствие, приведшее к неурожаю, голоду и эпидемии. Практически, любой летописец той эпохи упоминает о «меженине», «гладе», «морозобитии», обрушившемся на Русскую землю в 7109 (1601) году. Прямо современники говорили и о каре, последовавшей им за деяния царя Бориса. Авраамий Палицын именно отсюда начинает отсчет Смуты в главе «О начале беды во всей Росии и о гладе велицем и о мору на люди». По словам его «Сказания»: «и яко сих ради Никитичев, паче же всего мира за премногиа и тмочисленыя грехи наши и безакониа и неправды вскоре того же лета 7109-го излиание гневобыстрое бысть от Бога»[100].
Что же случилось тогда? Сначала все лето шли дожди, а потом, когда пришло время сбора урожая, после «Успеньева дня» 15 августа 1601 года ударили морозы. В некоторых местах на Семен день 1 сентября 1601 года выпал уже «снег великой». В любом случае, эти неурочные холода «сожгли» прямо на корню не успевший вызреть из-за дождливого лета урожай. Осенью, как и положено, посеяли «озимый» хлеб, но весной грозные удары природы повторились, и замороженное зерно просто не взошло. Тогда этот «зяблый хлеб» стали выкапывать из земли, чтобы прокормиться хотя бы им. Те, кто надеялся, что их спасет следующее лето 1602 года, тоже ошиблись в своих расчетах. Удар стихии повторился еще раз, оставив беззащитными сотни тысяч земледельцев. На третий год Московское государство впало уже в глубочайший кризис, страна была в хаосе, повсюду хозяйничали разбойники, объединившиеся в целое войско под командой некого Хлопка и давшие бой царским воеводам под самой столицей.
«Новый летописец» тоже считал голод 1601–1603 годов наказанием за грехи и описывал в статье «О меженине и на люди о мору з гладу» как все началось: «быша дожди велии во все лето, хлебу же ростящу: и как уже хлебу наливающуся, а не зрелу стоящу, зелен аки трава, на празник же Успения Пречистыя Богородицы бысть мраз велий и поби весь хлеб, рожь и овес. И того году людие еще питахуся с нужею старым хлебом и новым, а рожью тою сеяху чаяху, что возрастет; а на весну сеяху овсом, того же чаяху. Тот же хлеб, рожь и овес, ничто не взошло: все погибе в земле. Бысть же в земле глад велий, яко и купити не добыть. Такая же бысть беда, что отцы детей своих метаху, а мужие жен своих метаху же, и мроша людие, яко и в прогневание Божие так не мроша, в поветрие моровое. Бысть же глад три годы»