Разрядные книги умолчали о других, более серьезных обстоятельствах, связавших возможный поход крымского царя с действиями самозваного царевича Дмитрия в Речи Посполитой. Детали были обнародованы позднее на сложных переговорах с послами Речи Посполитой в 1608 году. Московские дипломаты припомнили, как «ведомо учинилось царю Борису и Крымской Казы-Гирей царь к нему с посланником своим писал, что государь же ваш Жигимонт король накупал на Московское государство Казы-Гирея царя и с ним о том ссылался, писал к нему х Казы-Гирею царю с гонцом своим с Онтоном Черкашенином, и словом приказывал о том же воре чернце о Гришке Отрепьеве, что буттось в его государстве в Литве царевич Дмитрей, сын государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии, и бутто его государь ваш Жигимонт король отпускает на Московское государство войною и с ним посылает рать свою; чтоб Крымский царь дал ему помочь и послал на Московское государство рать свою, а от того хотел дати дань многую казну, чего царь попросит, и обещался с ним быти в дружбе»[139]. Вот в такой поворот событий уже нельзя не поверить. Приезд крымского гонца с вестями от царя Казы-Гирея об устной просьбе короля Сигизмунда III посдержать планировавшийся поход царевича Дмитрия в Московское государство действительно мог быть основанием для разворота царя Бориса Годунова с востока на запад. Но объявить правду тогда не могли, поэтому, отменяя крымский поход, в разрядах сослались на расспросные речи кстати вышедшего из плена свияжского татарина.
Гнев, что «король, забыв свое крестное целованье, бесермен на крестьян накупает» пришлось все-таки придержать (но, как видим, об этом знали и не забыли предъявить обвинения королю Сигизмунду III, как бывший боярин царя Бориса — Василий Шуйский, так и действовавший по его указу посольский дьяк Василий Телепнев). Все дело и сами переговоры в 1604 году были тайными, ведшимися «словом». Также решили поступить и в Москве, отправив в гонцах к королю Сигизмунду III дядю самозванца Смирного Отрепьева, выдав ему устный наказ добиться от высших сановников Речи Посполитой («панов-рад») встречи с племянником[140]. Обычно историки принимают на веру официальную версию о том, как Смирной Отрепьев ездил в Литву в 1604 году для обличения самозванца, что ему ни в чем не помогли и отправили назад. Однако не все было так просто, оказывается, Смирной Отрепьев ездил не один раз, а дважды, и оба раза ему отказывали по формальной причине, поскольку ни о каком царевиче в бывших с ним документах не говорилось. Да и не могло быть, если вдуматься, потому что по своему статусу, как признавали и в Москве, это был всего лишь «гонец», передававший письма.
Первая поездка Смирного Отрепьева состоялась сразу по получении известий из Крыма, видимо, после 30 мая 1604 года, когда был отменен крымский поход. Об этом же говорили позднее на переговорах с Речью Посполитой: «И как про то ведомо учинилося в Московском государстве, что такое злое дело всчинаетца з государя вашего стороны через крестное целованье, и бояре посылали к паном-раде в гонцех Смирново Отрепьева, а тот Смирной тому вору родной дядя, и велели ему паном-раде говорити, чтоб его паны-рада с тем его племянником, с вором которой называетца царевичем Дмитреем, поставили с очей на очи и он его воровство обличит». Интересно прочитать и ответ на это польских дипломатов в начале 1608 года. По их сведениям, Смирной Отрепьев был послан в гонцах к канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге и к другим литовским магнатам с грамотой по совершенно рядовым делам «будто о невыеханье судей стороны короля его милости, и о грабежи и крывды будто порубежные с розных мест». Была еще и «другая» грамота о пошлинах на московских купецких людях, которую тоже мог привезти кто угодно. На это обстоятельство и обращали внимание дипломаты Речи Посполитой: «о том деле, о котором вы теперь пишете, не токмо и одного слова не было, але о самом Смирном, што его в гонцох посылали, по обычаю не написано». Следовательно, гонец, у которого не было никаких «верющих писем» и полномочий, не мог быть допущен к панам-раде. Посольским дьякам намекали: не они ли сами хотели тогда изменить Борису Годунову, не исполняя его распоряжение: «и в самой першой большой кграмоте и не припомнено имени Смирного: грех ли то Борисов так плутал, или дьяки его изменяли, мошно вам самым лутший ведать и знать. А как же было тому быть, иштоб Смирный, с такими грамотами и о што иншого будучи посланым, мел се того домагать у панов-рад, иштоб его тот Дмитр, которого вы братним сыном его быть сказываете, з очей на очи был паставен». В следующий раз Смирного Отрепьева послали в Литву уже в тот момент, когда в Москве узнали о вторжении самозванца в Северскую землю[141]. Но и в этом случае у гонца не оказалось никаких полномочий, да и тайные цели его миссии тоже теряли смысл. Действительно, закрадывается вопрос, да уж так ли хотели обличить Григория Отрепьева с помощью его дяди Смирного, и верили ли сами в такую возможность или только демонстрировали ее, втайне надеясь, что это настоящий царевич Дмитрий?
Сам царь Борис Годунов и, поддержавший его патриарх Иов, были вполне уверены, что им удалось назвать имя настоящего преступника — Григория Отрепьева. Обращение к патриарху Иову с просьбой повлиять на то, чтобы самозванческая интрига дальше никуда не распространялась, выглядит вполне логичным. Даже не зная бывшего чернеца, патриарх Иов одним своим пастырским увещеванием мог остановить тех, кто готов был поверить в чудесное спасение царевича Дмитрия. Тем более если сам патриарх свидетельствовал, что он не просто знал чернеца Григория, но и рукополагал его в дьяконы. Поэтому патриарх послал с письмом к киевскому воеводе князю Константину Острожскому гонца, болховского дворянина Афанасия Пальчикова. Прямо миссия Афанасия Пальчикова тогда тоже не афишировалась (как и цели поездок Смирного Отрепьева). Обращение московского патриарха к православному магнату и воеводе князю Острожскому не могло вызвать подозрений и дипломатических затруднений. Покровительство православию, оказываемое князем Острожским в Речи Посполитой, всем было хорошо известно. Патриарх Иов в своей грамоте обличал еретиков и изменников, которые сбегают «в Литовскую землю за рубеж и селятся в ваших пределах», упоминало «поругании» от них «царскому имени», и о «вражде» и «ссоре», происходящей из-за этого «межу царств». В патриаршей грамоте киевскому воеводе было написано «с свидетельствы» про «того еретика» (Юшку Богданова сына Отрепьева): «и откуды, тот богоотступник взялся, и каков он человек, и какими обычаями и отчего к вам за рубеж сбежал, и богоотступление свое и поругание иноческому образу и священническому сану показал, и какими обычаи царевича Дмитрея не стало». Патриарх просил князя Константина Острожского поймать беглого дьякона Григория и отослать к нему для церковного суда за поругание «иноческого образа»[142].
В ответ 4 июля 1604 года князь Константин Острожский (в переписке с Москвою он использовал крестильное имя Василий) прислал «в почесть» патриарху хрустальный крест, однако он уже ничего не мог поделать с интересовавшим московское правительство беглым чернецом Григорием Отрепьевым. Тот не только давно покинул киевские земли, но и нашел себе таких покровителей, справиться с которыми князю О строже кому было уже не под силу, даже если бы он этого захотел. В Московском государстве опоздали. Разоблачительные свидетельства, привезенные Афанасием Пальчиковым, уже мало кого могли интересовать. Безвестный московит нашел так долго чаемую им поддержку своей легенды о спасенном царевиче у князей Вишневецких и сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Они обеспечили ему родственную поддержку. Бывший чернец Григорий смог получить тайную аудиенцию у самого короля Речи Посполитой Сигизмунда III и был обласкан папским нунцием Клавдием Рангони. После таких встреч личные мечтания Григория Отрепьева становились фактором политики и отношений двух давно противостоявших друг другу государств — России и Речи Посполитой. Понимая это, «царевич» предугадал желание своих новых покровителей, перейдя 17 апреля 1604 года в католичество. Более того, новообращенный католик удостоился чести обратиться лично с письмом к папе Павлу V.
Конечно, всех деталей тогда не знал никто, в том числе воевода князь Константин Острожский. Внешне посылкой хрустального креста патриарху Иову выказывалась «почесть», но, фактически, случилось так, что князь Острожский задержал патриаршего гонца. Афанасий Пальчиков был отправлен им из Киева к сыну воеводе князю Янушу Острожскому, более информированному о деле московского царевича. Однако Дмитрий уже стремительно продвинулся в достижении своей главной цели. Под кредит выказанною ему королевского доверия он приступил к набору войска для похода в Московское государство. Поэтому патриарший гонец оказался только помехой. Афанасия Пальчикова задержали в Речи Посполитой, где он провел год и еще «тридцать недель»[143].
Итак, в Москве первоначально узнали, «что тот вор розстрига, збежав с Москвы, объявился в Литве в Киеве и во Львове, и дьяволским учением стал называтися государским сыном царевичем Дмитреем Ивановичем Углетцким»[144]. Здесь, видимо отразился факт его пребывании в львовском Самборе, где сандомирский воевода Юрий Мнишек управлял известным королевским замком. Считается, что именно там произошла встреча Дмитрия с Мариной Мнишек. Точнее сказать, «свидание» самозванца было с отцом Марины сандомирским воеводой Юрием Мнишком, который скрупулезно «обговорил» все условия своей помощи «московскому царевичу», заключив с ним тайные договоренности в мае 1604 года. По достижении «царевичем Дмитрием» московского престола (и только при этом условии, действовавшим один год), будущий царь становился зятем воеводы Юрия Мнишка, и выделял ему и его дочери, а своей невесте Марине миллионы злотых. Мнишки претендовали на сказочное приданое в пол-Московского царства и должны были получить наследственные владения в Новгородской, Псковской, Смоленской и Северской земле