а Годунова. Имущество, конфискованное у Годуновых, их должности переходили к другим возвращавшимся из ссылки боярам. В разрядных книгах осталась запись о том, что этот процесс царь Дмитрий начал очень рано, еще во время похода на Москву: «А в Казанские городы с Тулы ж послал по Нагих и по Головиных, и подавал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы». Инока Филарета (Романова) он возвел в сан митрополита ростовского и ярославского.
Главным событием, конечно, стало возвращение в Москву из отдаленного Никольского монастыря на Выксе матери царевича Дмитрия инокини Марфы Нагой. Патриарх Иов и боярин князь Василий Иванович Шуйский были устранены или устрашены, единственной и самой опасной свидетельницей оставалась инокиня Марфа. На нее и были устремлены все взгляды: признает или нет она в спасенном царевиче своего сына. Четырнадцать лет прошло после смерти Дмитрия в Угличе, и разве можно было проверить подлинность слов того, кто назвался именем царевича. Материнское сердце должно было подсказать, думали окружающие, но не радостнее ли ему было обмануться вместе со всеми, не лучше ли снова вкусить царских почестей для себя и всей семьи Нагих. Ведь в противном случае, ее, скорее всего, ждала тайная смерть. Понимали это и современники, поэтому были уверены, что существовал сговор между Дмитрием и Марией Нагой: «И пришол тот вор Рострига к Москве и послал боярина своего князь Василья Мосальского к царя Ивана Васильевича к царице иноке Марфе, велел ее привести к Москве: а наперед послал ее уговариват постелничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царевичем Дмитреем, а потому Семен послан, что он Нагим племя да и грозить ей велел: не скажет, и быт ей убитой»[217]. Так и не смогла разобраться со своими материнскими чувствами инокиня Марфа, позволив использовать свое имя в большой игре самозванца, став его верной сторонницей. «Тово же убо не ведяше никто же, — писал «Новый летописец», — яко страха ли ради смертново, или для своево хотения назва себе ево Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитреем»[218]. Царь сделал так, чтобы все видели, как мать встречает своего сына, он устроил ей торжественную встречу на подъезде к Москве в дворцовом селе Тайнинском. Они обнялись на глазах у присутствующего народа и дальше царь, демонстрируя сыновье почтение, шел с непокрытой головой во главе процессии, ведя под уздцы лошадь с каретой, где ехала инокиня Марфа. В столице ей приготовили кельи в кремлевском Вознесенском монастыре. Туда царь Дмитрий станет часто ездить для совета с ней, Марфе Нагой, как и ее братьям, будут оказаны все почести, достойные самых близких царских родственников.
Теперь царь Дмитрий Иванович был готов к венчанию на царство, состоявшемуся три дня спустя после въезда в столицу старицы Марфы 21 июля 1605 года. Месяц, проведенный им на троне в Москве, показал, что он делал все для того, чтобы лишний раз обвинить Бориса Годунова в узурпации своих прав на «прародительский» престол. В этом внутреннем соперничестве стоит видеть причину того, что венчание было проведено сразу, не дожидаясь 1 сентября и начала нового года, как это сделал царь Борис. Кроме того, царь Дмитрий не стал соревноваться с Годуновым в роскоши венчания и последующих пиров. По описанию современников вся церемония прошла хотя и торжественно, по существовавшему чину, но скромно, по сравнению с тем, что видели в Москве в 1598 году. Венчание на царство Дмитрия Ивановича происходило в Успенском соборе Кремля. Туда царь прошествовал из своего богато украшенного дворца по «затканной золотом бархатной парче» в сопровождении освященного собора и членов Боярской думы. Патриарх Игнатий увенчал царя Дмитрия «царскими регалиями», то есть короной, скипетром и державой. Одна интересная деталь — для коронации была использована новая корона, заказанная царем Борисом Годуновым в Вене у германского императора[219]. По своему виду она напоминала императорскую корону, и это, как оказалось впоследствии, было не случайно, мысль о соответствующем титуле уже родилась у Дмитрия Ивановича. Сама церемония, устанавливавшая божественное освящение царской власти, меняла отношение подданных к царевичу[220]. Но и с ним должны были произойти изменения. Тайный переход Дмитрия в католичество, о котором знали только немногие посвященные, создавал непреодолимое препятствие для «чистоты» всей церемонии — царь-католик не мог принять причастие из рук православного иерарха. Между тем только таинство миропомазания в соборном храме, совершенное патриархом, давало самое прочное из возможных подтверждений истинности происхождения Дмитрия Ивановича. Если бы этого не произошло, то вряд ли бы «национальная партия», и так недовольная присутствием иноземцев в свите царя, упустила бы из виду такой аргумент, как отсутствие миропомазания во время венчания на царство.
Вторая часть церемонии была перенесена в Архангельский собор. Это была как раз дань традиции и еще одно новое подтверждение родства с династией московских великих князей. Проводивший службу архиепископ Арсений вспоминал: «После венчания всеми царскими регалиями патриархом [царь] пошел в соборный Архангельский храм, поклонился и облобызал все гробы великих князей, вошел и внутрь придела Иоанна Лествичника, где находятся гробы царей Иоанна и Феодора, и поклонился им»[221]. Именно здесь на него была возложена архиепископом Арсением древняя «шапка Мономаха» и провозглашено на греческом «Аксиос» — «достоин», как это было необходимо по церковному чину поставления. Из Архангельского собора снова все вернулись в Успенский собор, где была проведена божественная литургия. Коронационный день завершился «большой трапезой» и раздачей даров участникам церемонии.
Императорские планы
Кроме первой задачи — получить трон, царю Дмитрию Ивановичу предстояло удержать его. Как известно, он правил всего около года. Долгое время считалось, что царь Дмитрий был ставленником поляков и литовцев, хотел нарушить православную веру и привести страну к «латинству», но эти обвинения сформировались под воздействием пропаганды следующего царя Василия Шуйского, свергнувшего самозванца с трона. В том-то и дело, что царь Дмитрий Иванович сумел проявить себя явным знатоком московских порядков управления и придворного этикета. Как ни парадоксально, но единственное, что обозначало резкий разрыв с традициями предков в международных делах, — это попытка повышения статуса русского царя и претензии Дмитрия на титул императора. Но если это и была перемена, то такая, против которой не просто не возражали, а готовы были сражаться за нее.
Как ни трудно выявить замысел нового царя, сделать это возможно, если, подобно Дмитрию, постоянно учитывать мысли об императорском статусе. Явно, что царь Дмитрий Иванович, как человек умеющий ставить цели, кажущиеся другим недостижимыми, начал движение к новой большой игре, в которую стремился вовлечь уже не только Московское государство, но и другие страны. Подобно Ивану Грозному, уверенно говорившему «мы от Августа-кесаря ведемся», его «сын» Дмитрий готов был посоревноваться в славе со всеми героями древности, включая Александра Македонского. Что уж говорить о каких-то современных ему императорах и королях, которых ему тоже хотелось заставить считаться с собою. Об этой его черте вспоминали те иностранцы, которым довелось знать московского Дмитрия достаточно хорошо. «Он желал быть соперником каждому великому полководцу, — писал Станислав Немоевский, — неохотно слушал, когда хвалили какого-либо великого человека настоящего времени»[222]. Думается, что здесь Станислав Немоевский осторожно намекнул на «прохладное» отношение царя Дмитрия Ивановича к своему бывшему благодетелю королю Речи Посполитой Сигизмунду III. У царя Дмитрия оставались долги и перед королем, и перед папским нунцием Клавдием Рангони и отцами-иезуитами, терпеливо дожидавшимися в Москве исполнения планов о распространении католической веры и соединении христианских церквей. Но, сидя на троне, можно было не только, как раньше, выслушивать условия, но и диктовать свои. Поэтому продолжая поощрять иезуитов и папский престол в его надеждах, царь Дмитрий Иванович поменял условия договора. Теперь он требовал от короля Сигизмунда III признания своего императорского статуса.
Вопрос о царском титуле для московских великих князей относился к числу самых болезненных вопросов в отношениях Речи Посполитой и Московского государства. Непризнание этого титула у Ивана Грозного, первым венчавшимся на царство в 1547 году, положило начало целой исторической полосе войн и конфликтов между соседними странами. Как заметила А.Л. Хорошкевич, даже многие извивы внутренней политики, связанные с боярскими «мятежами» и «изменами», тоже могли быть связаны с местью царя Ивана IV за ущерб царскому титулу, допущенный его дипломатами на переговорах с Речью Посполитой[223]. Когда Дмитрий появился в «Литве», — как только там его не называли — «сын этого тирана», «московит», «господарчик», «московский государик» (на сейме 1605 года), но никогда, — «царевич» или тем более «царь» Дмитрий. Этот титул он обрел только вступив в пределы Северской земли, а затем утвердил его венчанием в Успенском соборе. Но в существовавшем в Речи Посполитой представлении о московских князьях, ничего не изменилось. Поэтому требование именовать себя императором Московского государства было со стороны царя Дмитрия Ивановича вызовом и немыслимой дерзостью одновременно[224].
Станислав Немоевский писал о Дмитрии Ивановиче, что «он был полон заносчивости и спеси». Однако нельзя все списывать на высокомерие и заносчивость Дмитрия, пусть даже эти черты и присутствовали в его характере. Отрицательные личные черты правителя вполне могли совпадать с насущными государственными интересами. Кроме того, на Дмитрия, которого с первых шагов в Москве признали «солнышком нашим», было перенесено общее отношение к божественной природе царской власти. Иными словами, все, что шло от царя, было от Бога. А царь Дмитрий Иванович после первых «реставраторских» шагов, связанных с искоренением памяти о временах правления Бориса Годунова, нашел более великую, захватившую его целиком идею. Недостаток положения Московского государства, соприкасавшегося на своих границах с периферией Османского султаната, он решил превратить в достоинство и возглавить борьбу христианских государей против остального «варварского» мира