Как это было, наверное, досадно королю Сигизмунду III увидеть выношенный им самим замысел в грубом исполнении московского выскочки, некогда находившегося в его полной власти. Сигизмунд III первым должен был познакомить с этой идеей Дмитрия, намекнуть на то место, которое отводится главе Московского государства в будущем новом крестовом походе. Всему этому способствовали и родственные связи Сигизмунда III с императорским домом Габсбургов и прекрасное знание ситуации при дворе султана в Константинополе. Речь Посполитая часто сталкивалась с турецкими янычарами и войском крымского царя, не только на своей территории, но и в Молдавии, и в Венгрии, на ее стороне были воинственные запорожские казаки. И вот глава Московского государства, вместо того, чтобы оставаться в подчинении короля Сигизмунда III, попытался перехватить инициативу и организовать крупный поход на Крым, и дальше на Восток[226]. И для этого Дмитрий Иванович требовал признания своего императорского титула. Уже позднее, в 1612 году, объясняя римскому папе Павлу V причины войны с Московским государством, польско-литовские послы будут говорить, что Сигизмунд III «предпринял ее не столь с намерением распространить свои и королевства своего владения, сколько для того, чтобы утвердить христианство против варваров и самую Московию обратить от раскола к этому святому апостольскому престолу»[227]. Достаточно откровенное признание того, как на самом деле в Речи Посполитой относились к возможному союзнику, ставя его, пока он не присоединился к католичеству, на одну ступень с варварскими странами.
Другие обещания царя Дмитрия Ивановича, непосредственно касались уже его самого. Он исполнил то главное условие о занятии московского престола, о котором договаривался в Самборе с сандомирским воеводою Юрием Мнишком. Следовательно, их договор о женитьбе на Марине Мнишек вступал в силу. Для Дмитрия Ивановича, кроме решения важного династического вопроса, это означало оплату выданных векселей, в которых была заложена едва ли не половина Московского царства. Московскому царю предстояло найти выход из сложного положения: как получить свое, желанное, не оттолкнув сторонников в Речи Посполитой и не создав у окружавших его бояр впечатления о предпочтении, оказываемом им в раздаче земель и казны своим будущим родственникам Мнишкам. Как известно, здесь царь Дмитрий Иванович был менее удачлив, дав боярским заговорщикам прекрасный предлог для расправы с ним. Но вполне уместно задуматься и над общим проектом царя Дмитрия Ивановича, и посмотреть на то, что он успел сделать для достижения своих целей.
Отношения с Мнишками должны были стать показательными для положения иностранцев в стране. Царь Борис Годунов тоже любил выходцев из Западной Европы, но был разборчив, отдавая предпочтение протестантам перед католиками, думая о приглашении врачей, ювелиров и других искусных специалистов. Хотя в Московском государстве уже существовала корпорация служилых иноземцев, однако большого военного значения она не имела, а скорее должна была подтвердить статус московского самодержца, которому служили выходцы из благородных сословий других стран. Иноземцев всеми способами поощряли к принятию православия, щедро награждая за это. Царь Дмитрий Иванович отличался от многих своих бояр тем, что не понаслышке знал о чужих странах и обычаях. Только немногие члены Государева двора, бывавшие в дипломатических миссиях у иностранных королей, могли понимать о чем речь. Капитан Жак Маржерет и начальник охраны царя Дмитрия упоминал дьяка Постника Дмитриева, ездившего при Борисе Годунове с посольством в Данию (а еще раньше в составе посольства в Речь Посполитую). Оказывается, дьяк, «узнав отчасти, что такое религия, по возвращении среди близких друзей открыто высмеивал невежество московитов»[228]. Опыт дипломата, на каждом шагу сознававшего себя защитником чести своего государя и не имевшего даже возможности свободного передвижения по чужим странам, все же отличался от опыта вчерашнего неприметного паломника и ученика арианской школы в Гоще, где пополнял свою образованность Григорий Отрепьев. Определенно, из знакомства с порядками в Речи Посполитой царь Дмитрий Иванович вынес стремление к большей веротерпимости и к необходимости в Московском государстве не только книжной, богословской, но и светской образованности. Многое он хотел пересадить на русскую землю, однако принужден был считаться с обстоятельствами.
Тем не менее, какие-то осколки его замыслов, прорывавшиеся, наверное, в разговорах, все-таки можно попытаться обрисовать. Капитан Жак Маржерет знал о том, что царь Дмитрий «решил основать университет», другие источники тоже подтверждают, что он хотел пригласить из Франции «ученых людей»[229]. Остается вопрос, готова ли была аудитория таких университетов, но даже опыты Бориса Годунова с отправкой молодых дворян для учебы заграницу показывают, что это была не совсем уж безумная затея. Очевидно, что студенты бы нашлись из более молодого поколения сторонников царя Дмитрия, которому самому едва исполнилось 24 года. Прекрасно известно имя вольнодумца князя Ивана Андреевича Хворостинина, бывшего в приближении у Дмитрия Ивановича. Потом много раз его преследовали за начатое тогда знакомство с «латинскими попами», держание в доме «литовских» книг и икон, и т. п.[230]
Царь Дмитрий Иванович явно скучал по оставленному им в Речи Посполитой обществу князей Вишневецких, Мнишков и их родственников. Оставались польские секретари Ян Бучинский, Станислав Склоньский, которым была поручена личная «канцрерия» (канцелярия)[231] и дело вызова в Москву невесты Марины Мнишек. В Москве жили двое отцов-иезуитов, прошедших с Дмитрием весь тяжелый путь от начала московского похода до его вступления в столицу, но общение с ними должно было напоминать еще и о неисполненных обязательствах. Правда, быстро приехавший в Москву князь Адам Вишневецкий, первым когда-то поверивший в историю самозванца и вознагражденный теперь конфискованным имуществом Бориса Годунова, также быстро был из нее удален из-за неумеренных требований все новых и новых наград[232].
Дмитрий же остро нуждался в том, чтобы постоянно получать знаки публичного признания. Как человек умный и умеющий быстро все понимать, он перестал ценить внешние формы проявлений царского почитания подданными, справедливо видя в них больше дань ритуалу, нежели искреннее восхищение. Поэтому-то ему и надо было постоянно испытывать себя и других: скакать одному без охраны, объезжать диких лошадей, выезжать на медвежью охоту, всюду демонстрируя свою храбрость и утверждая превосходство. «К военному делу имел большую любовь и разговор о нем был самый любезный ему; любил людей храбрых», — писал о Дмитрии Ивановиче Станислав Немоевский[233]. В одном только явно не соревновался Дмитрий со своим окружением, любя веселье и умную беседу, но не пьянство. Польские знакомые царя, правда, поговаривали, что наряду с поисками благосклонности мудрой Минервы он не без пристрастия относился и к красоте Венеры. Тесть царя Дмитрия воевода Юрий Мнишек вынужден даже был написать в связи с такими слухами об отдалении им от себя дочери Бориса Годунова. Русские современники, такие как автор «Иного сказания», были убеждены, что «Рострига», отдав приказ об убийстве царицы Марии Григорьевны и царя Федора Борисовича, оставил в живых царевну Ксению, «дабы ему лепоты ея насладитися, еже и бысть»[234]. Очень похоже, что «бысть». Но все это говорилось потом, в пылу обличения, а потому и веры таким обвинениям мало. Бесспорно одно, что как раньше в Речи Посполитой, московский царевич мог произвести впечатление значительности, отличавшей его от обыкновенных людей, так и в Московском государстве он продолжал доказывать неслучайность своего царственного превосходства. И немало преуспел в этом, по свидетельству Жака Маржерета, писавшего о царе Дмитрии Ивановиче: «Его красноречие очаровало всех русских, а также в нем светилось некое Величие, которого нельзя выразить словами, и невиданное прежде среди русской знати и еще менее — среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Иоанна Васильевича»[235].
В том-то и дело, что многие искали в царе Дмитрии Ивановиче подтверждения сходства с царем Иваном Грозным и не находили его. Самым непонятным образом выглядели столь тесные контакты с Речью Посполитой, совсем не укладывавшиеся в традиционные представления о друзьях и врагах Московского государства. Нельзя сказать, чтобы Дмитрий совсем не обращал внимания на это недовольство, войдя в Кремль, он отдалил от себя польскую охрану, заменив ее на русских стрельцов. Это, возможно, случилось еще и вследствие конфликта, описанного Станиславом Боршей. Он писал в своих записках о «великом раздоре», произошедшем «между русскими и поляками» вслед за венчанием Дмитрия Ивановича на царство. История началась из-за польского шляхтича Липского, наказанного за какую-то вину. За него вступились его товарищи, случилась стычка, в ходе которой, как писал ротмистр Борша, «многие легли на месте и очень многие были ранены». Царь Дмитрий решил проявить свою волю и приказал «выдать виновных»: «в противном случае, прикажу, велел он сказать, привезти пушки и снести вас с двором до основания, не щадя даже самых малых детей». Такого поворота от Дмитрия его польские сторонники не ожидали, они с прославленным шляхетским гонором ответили московскому царю: «так вот какая ожидает нас награда з