а наши кровавые труды, которые мы взяли на себя для царя», соглашаясь мученически умереть, но знать, что за них отомстят король и «наши братья». Дело дошло едва ли не до исповеди священнику перед боем. Но царь Дмитрий все же погасил конфликт, настояв, чтобы ему выдали несколько людей, бывших участниками уличной стычки, обещая, что им ничего не будет[236]. Совсем не случайно, что запись об этом столкновении оказалась последней в воспоминаниях Станислава Борши, уехавшего после этого из Москвы в Краков. Период бури и натиска для поляков, приехавших в Москву вместе с царем Дмитрием, закончился, и наступали другие времена.
Недовольными и ущемленными чувствовали себя не только шляхтичи из польской свиты царя. Боярская дума тоже имела основания для обид, так как была устранена от участия в делах с Речью Посполитой, ее совет оказался лишним на этом направлении внешней политики Московского государства. Царь сам знал, как ему действовать, и странно было бы, если бы он посвятил кого-то в свои тайные договоренности с воеводою Юрием Мнишком. Поэтому московские бояре должны были испытать некоторое недоумение, когда к ним, нарушая дипломатическую традицию, напрямую обратился с письмом один из сенаторов Речи Посполитой Юрий Мнишек. Присланного от него в посланниках Яна Бучинского Боярская дума принимала 21 августа 1605 года по дипломатическому этикету: спрашивала о здоровье, звали гонца к руке, принимали грамоту, выслушивали речь гонца, говорили ответные речи и, наконец, послали своего гонца Петра Чубарова с ответной грамотой. Из письма сандомирского воеводы бояре узнали, что он «помощником был царю его милости в дохоженье господарьства, правам прироженым ему належачого». На «похвалу» и «дякованье» (благодарность), выраженные Юрием Мнишком, бояре отвечали тем же, наказывая Петру Чубарову 21 сентября 1605 года: «И мы… бояре думные и все рыцерство московское, грамоту твою приняв любительно, выслушали есмя, и тебя, пану-раду Юрья Мнишка, в том похваляем и о том тебе дякуем, что ты о великом государе нашем цесарском величестве преж сево об нем государе радел и промышлял, да и ныне радеешь и доброхотаешь, и вперед по тому же хочешь радети и ему великому государю нашему цесарскому величеству служити хочешь»[237].
Самые первые дипломатические контакты с Речью Посполитой после воцарения Дмитрия Ивановича стали существенным отступлением от традиции во многих смыслах. Грамота воеводе Юрию Мнишку была отправлена от имени первых двух бояр князей Федора Ивановича Мстиславского и Ивана Михайловича Воротынского, с упоминанием дополнительных титулов наместников владимирского и нижегородского, употреблявшихся обычно в дипломатическом протоколе, а также запечатана боярскими печатями. Очевидно было, что царь Дмитрий хотел поощрить сандомирского воеводу Юрия Мнишка за оказанную ему поддержку в Речи Посполитой, но планы будущей женитьбы на его дочери Марине Мнишек пока еще должны были держаться в тайне. Убеждает в этом то, что царь Дмитрий Иванович намеренно изъял всю переписку по этому делу из ведения Посольского приказа, перепоручив ее личной «канцрерии» и своим польским секретарям. Кроме того, посол в Речь Посполитую дьяк Афанасий Власьев, отправленный для получения согласия короля Сигизмунда III на брак Дмитрия Ивановича с Мариной Мнишек должен был говорить об этом in secretis. Как это ни покажется неожиданным для тех, кто уверен в версии польского происхождения самозванца в Смутное время, царь Дмитрий всерьез опасался, что к нему не отпустят его «панну» Марину.
Для таких опасений были свои основания. Незаметно для окружающих царь Дмитрий Иванович уже начинал исполнение своего «цесарского» проекта, в котором отводил себе первенствующую роль, явно не желая оставаться вечным должником и просителем у короля Сигизмунда III. Даже дьяки Посольского приказа еще с трудом перестраивались, чтобы поспеть за мыслью своего нового самодержца. Когда они готовили наказ Петру Чубарову, то им приходилось дополнять текст документа упоминаниями о «цесарском» обычае, по которому Дмитрий Иванович венчался на царство, и менять слова «царь», «царский» на — «цесарь» и «цесарский». В отличие от доверительных поручений, которые посылались воеводе Юрию Мнишку с секретарями царя Дмитрия на польском языке, посольский дьяк Иван Грамотин давал гонцу, направлявшемуся к сандомирскому воеводе традиционный наказ о соблюдении осторожности и проведывании «всяких вестей». Петр Чубаров прежде всего должен был узнавать об обмене посольствами короля Сигизмунда III с германским императором, турецким султаном, с Крымом, Данией и Швецией. Посольский приказ особенно интересовало, не ведется ли война с Крымом и Турцией, а также, отдельно, будет ли продолжаться война или готовится договор о мире между цесарем Рудольфом II и турецким султаном: «и чего вперед меж их чаять — миру-ль или войны; и будет вперед меж их чаять войны, и хто с цесарем на Турского в соединенье? И король литовской цесарю помогает ли, и хто иных государей с цесарем стоят заодин против Турского?». Осторожно в Москве начинали прощупывать и возможность заключения в будущем «вечного мира» с Речью Посполитой, для этого Петр Чубаров должен был узнавать о настроении людей в Литве и их отношении к цесарю Дмитрию Ивановичу: «и что ныне говорят в Литве про государя цесаря и великого князя Дмитрея Ивановича всея Русии, и как король з государем хочет быти на какове мере — то ли мирное постановенье хочет держати до урочных лет, которое учинено во 109-м (1601) году, или вечным миром миритись хочет?»[238].
В связи с воцарением Дмитрия Ивановича возобновился обмен полномочными посольствами с королем Сигизмундом III. В Москву с поздравлениями был отправлен посланник королевский секретарь и дворянин, велижский староста Александр Госевский, который станет очень заметной фигурой в делах между двумя государствами. Достаточно сказать, что в 1610–1612 годах он командовал гарнизоном польско-литовских войск в Москве. Но 21 августа 1605 года его отправляли из Кракова с верительной грамотой, адресованной от короля Сигизмунда III «великому государю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси». Король хотел получить точные сведения («певную ведомость») от своего доверенного лица о «добром здоровье» и «фортунном повоженьи» своего бывшего протеже. Но еще больше его интересовали некие дела «до приватные розмовы», на обсуждение которых старосте Александру Госевскому тоже были даны полномочия в отдельном «листе». О содержании этих тайных переговоров московские бояре тоже узнали задним числом. После свержения с престола царя Дмитрия Ивановича перевод речей Госевского, «что говорил от короля розстриге, как у него был наодине втайне» будет включен в комплекс тех документов, которые были прочитаны с Лобного места для обличения казненного царя (наряду с договором с Юрием Мнишком и письмом папе Павлу V).
Начало тайных переговоров короля Сигизмунда III с царем Дмитрием Ивановичем было просто фантастичным. Московского государя извещали о появлении в речи Посполитой человека, распространявшего сведения о том…, «что Борис Годунов жив»! Этим человеком был некий крестовый дьячек Олешка, происходивший из иноземцев, но в младенчестве привезенный в Москву, где был крещен в православную веру, и дальше служил в подьячих в Стрелецком и Казанском приказах. Он рассказывал о неком предсказании волхвов царю Борису Годунову, «что покаместа сам Борис будет сидеть на столице, и того царства никак в миру не здержит». Все происходило еще в то время, когда Дмитрий Иванович был в Путивле, поэтому Борис Годунов, якобы, приказал умертвить своего двойника («человека прилична собе») и похоронить его вместо себя, рассказав обо всем только одной жене и Семену Годунову, «а дети его того не ведали». Маршрут бегства Бориса Годунова, нагруженного золотом и «дорогими чепями», приводил в Аглинскую землю, «и ныне де там жив». Сигизмунд III посылал своих агентов, чтобы проверить в Англии этот рассказ, а пока, «для береженья», предупреждал обо всем царя Дмитрия Ивановича.
Показательно, как быстро идея самозванства стала повторяться и примеряться к разным именам, проникая в обычно закрытые от непроверенных слухов дипломатические документы. Подьячий Олешка передал скорее всего те слухи, которыми обросла внезапная смерть Бориса Годунова. Ему, наверное, даже не было известно о том, что в Москве надругались над телом царя Бориса, извергнув его из Архангельского собора. Но и дипломаты Речи Посполитой не были столь наивны в том, чтобы просто передать слух, распространяемый простым москвичом. Для них важно было на этом примере продемонстрировать продолжение своей поддержки, подкрепленное королевским распоряжением всем воеводам пограничных городов Речи Посполитой, «готовым быти на всякое надобное дело вашей царской милости». Между тем приготовления на границах Московского государства вообще могли быть истолкованы иначе. Не могло удовлетворить царя Дмитрия Ивановича и чувствительное указание на то, что король оказывает ему помощь «начаючися того, что не все люди в одной мысли в государствах вашие царские милости». Все это давно уже было полной прерогативой самого царя Дмитрия, который вправе был посчитать, что успешно победил всякое разномыслие своим венчанием на царство.
Король Сигизмунд III ждал для себя некоторых услуг. Конечно, прежде всего его интересовали шведские дела, так как он не оставлял надежды на возвращение королевского престола в Швеции. Сигизмунд III спешил объявить изменником своего племянника «Карлуса Шведцкого», рассказывал о тех войнах, которые он вел с ним в Лифляндии. Далее следовало, хотя и непрямое, но недвусмысленное предложение взаимного союза в действиях против Швеции «пригоже то к любви вашей царской милости с королем его милостью, чтоб ту обиду короля его милости, ведал ваша царская милость, как брат любительный и приятель его королевской милости». Короля Сигизмунда продолжала волновать судьба Густава, «который называетца сыном короля Шведцкого Ирика». Он намекал на то, чтобы этому королевичу, зазванному Борисом Годуновым в Московское государство, не оказывали никаких почестей там, где его содержали в ссылке в Угличе. Но что означала бы отсылка шведских послов в Речь Посполитую, если бы они приехали в Москву к царю Дмитрию, как предлагал от имени короля сделать это Александр Госевский? Конечно же, войну.