Получив известия об успешной миссии Афанасия Власьева в Речь Посполитую, царь Дмитрий Иванович поспешил накануне Рождества 12 (22) декабря 1605 года отправить своего доверенного секретаря Яна Бучинского[245]. Он приехал в Краков с деньгами и подарками для Марины Мнишек 3 января 1606 года. Отцу невесты было привезено, как записал один из секретарей воеводы Юрия Мнишка, 300 000 злотых. Среди подарков были усыпанные алмазами изображения Христа и Марии, золотая цепь с бриллиантами, жемчужные четки и браслет с алмазами, золотой ларец с жемчугом, которым Марина Мнишек любила украшать свои волосы, а также перстень с тремя бриллиантами. Царь Дмитрий слал золото в слитках и золотой набор посуды, выказывавший царскую заботу об отправлявшейся в путь невесте: блюда, тарелки, солонку, бокал и даже украшенные «искусными изображениями» таз с рукомойником[246].
Исполняя поручения царя Дмитрия, его секретарь получил аудиенцию у короля Сигизмунда III и увидел, что за всеми внешними успехами с разрешением женитьбы на Марине Мнишек, при королевском дворе накопилось немало раздражения на его патрона. Кто-то из ближнего польского окружения Дмитрия постоянно доносил в Краков обо всем, что происходит не только в самой Москве, но даже в его кремлевских покоях («что делается в комнате у тебя, и то все выносят»). Бучинскому пришлось пережить неприятные минуты, когда он узнал, что даже его льстивые слова, сказанные то ли в шутку, то ли всерьез царю Дмитрию — «что будешь Ваша царская милость королем польским» — тоже оказались известны при дворе. Перлюстрировалась их переписка с царем Дмитрием, так что Ян Бучинский уже не мог написать о «больших делех», подозревая в предательстве одного из секретарей царя Дмитрия. Король Сигизмунд III, получая такие противоречивые донесения, видя приезжавших из Москвы бывших сторонников царевича, считавших, что им не доплатили заслуженного жалованья, не спешил извещать сенат о московских делах и о результатах миссии А. Госевского. Слухи, распространявшиеся приехавшим из Москвы рыцарством, питали и недовольство сенаторов Речи Посполитой. Отношения с «московским цариком» развивались вопреки решению сейма 1605 года. Ян Бучинский писал в середине января 1606 года царю Дмитрию Ивановичу из Кракова: «А ныне пишу, что добре не любо было некоторым нашим паном приезд с тем вашим наказом, потому что еще король и первые грамоты вашей, которую Госевский принес, паном-радам не казал». Вельможи короля Сигизмунда III упрекали его, что он помогает неблагодарному человеку, считая, что король мог успешнее самостоятельно действовать в отношениях с Московским государством: «И многие паны королю говорили, что вы его королевской милости за его великие добродетели злым отдаешь; а толко б он тебе не помогал, и он бы за то много дел на Борисе взял. А от тебя ничего доброго не чает: в одной грамоте пишешь, чтоб с тобою случитись и совокупитись против Турского, а в ыной пишешь с отказом и грозячи его королевской милости».
Ян Бучинский откровенно говорил о том, что вызывало наибольшие затруднения в делах. Рассматривался вопрос о том, выдать ли приехавшему тогда же гонцу Ивану Безобразову грамоту «с царским титлом или без титла». Что уж говорить о титуле «непобедимого цесаря», присвоенном Дмитрием, здесь его упрекали «в великой спеси и гордости», пророча, как познанский воевода, что скоро его свергнут с престола: «И надобе то указать всему свету и Москве самой, какой ты человек. А и сами москвичи о том догадаютца — какой ты человек и что им хочешь зделати, коли ты не помнишь добродетели короля его милости». Самое опасное для царя Дмитрия обвинение Ян Бучинский узнал со слов Станислава Борши, приехавшего в Краков вместе с другими жаловаться королю на недоплаченные злотые. По дороге он встретился с одним из дворян Хрипуновых, взявшим со Станислава Борши крестное целованье, что он никому не расскажет про Дмитрия, «что уже подлинно проведали на Москве, что он не есть прямой царь; а увидишь что ему зделают вскоре». Вопреки всему Борша стал рассказывать о поведанной ему тайне, и все очень быстро дошло до царя Дмитрия.
Яну Бучинскому приходилось долго открещиваться перед королем и всеми сенаторами от упреков рядовых «жолнеров», вернувшихся с началом нового года в Речь Посполитую. Солдаты, «добре лаяли и сказывали, что они имеют письмо с подписью руки твоей, — писал Ян Бучинский царю Дмитрию об очной ставке с его польскими воинами в Кракове, — и целовал им крест заплатить за их службу и отпустить опять назад тотчас; ино что им заплатил, то они и проели, потому что жили тамо на Москве без службы полгода, и что взяли, то опять тамо и оставили». Здесь выясняются интересные детали того, как пожаловал своих сторонников из Речи Посполитой царь Дмитрий Иванович, по его вступлении в Москву: «А обещал ты им, как придешь на Москву, назавтрее того дати им покольку тысеч золотых, и ты де им того не дал, а дал только покольку сороков соболей, да покольку сот золотых».
Яну Бунинскому пришлось оправдываться, и убеждать, что все уже «проплачено». Больше всего наградили тех гусаров, которые служили «три четверти году», то есть с самого начала похода царевича Дмитрия из Речи Посполитой, им «дано по сороку золотых на один кон». Пятигорцам (литовской шляхте), служившим «с 11 недель или болыпи», то есть со времени путивльского стояния, «дано за пять четвертей году по 30 по 7 золотых». А дальше случилось то, что иногда бывает с легкими деньгами, нажитыми войною, гусары и жолнеры пустили свои капиталы в распыл: «И как им то дано, и они, взяв деньги, учали держати по 10 слуг, которой преже того 2 не имел, и почали им камчатое[247] платье делати, и стали бражничать и битися, и то все пропили и зернью проиграли, и хотели опять на вашей царской милости взята». Ян Бучинский подтверждал, что тем, у кого имелись долговые расписки царя Дмитрия все будет заплачено: «а слышел яз то не одинова из ваших уст, что и те обогататяца, которые письмо твое имеют, хотя ныне и в Польше, только б вам панну пустили». Заметно обогатившемуся Яну Бучинскому завидовали, поэтому его ссылка на собственный пример оказалась неубедительной. Шляхта уличила Дмитрия в самом главном грехе: «хочет де воевать и славен быта, а рыцерских людей не жалует»[248].
Король Сигизмунд III должен был находиться в явном затруднении. Один польский секретарь русского государя пытается убедить его в том, что Дмитрий Иванович «государство свое удержал вскоре» и, что его «уже боятца и добре любят». Другой русский гонец Иван Безобразов тайно передает совсем противоположное. Об этой дополнительной миссии Безобразова, в присутствии которого Ян Бучинский защищал царя Дмитрия Ивановича, рассказал в своих записках гетман Станислав Жолкевский. Оказалось, что гонец Иван Безобразов имел доверительное поручение от бояр Шуйских и Голицыных к литовскому канцлеру Льву Сапеге, «что они думают, каким бы образом свергнуть его (самозванца), желая уж лучше веста дело так, чтобы в этом государстве царствовал королевич Владислав»[249].
Таким образом, императорские мечты Дмитрия оставались только его мечтами. За полгода своего правления в Москве он успешно растерял поддержку пришедшего с ним рыцарства, раздражил короля и сенат Речи Посполитой своими неуемными претензиями. Достаточно было одного неосторожного слова о планах занятия польско-литовского престола. Все это не могло не быть серьезно воспринято королем Сигизмундом III в обстановке занимавшегося «рокоша», мятежа против королевской власти в польско-литовском государстве. Даже в Боярской думе у Дмитрия Ивановича оказались весьма влиятельные враги, не желавшие безропотно во всем следовать царю, ими же самими посаженному на престол.
Русский самодержец
Царь Дмитрий Иванович, прежде всего, должен был выбрать кем он хотел стать для своих ломанных. Он был «сыном» тирана Ивана Грозного и мог править как отец, но его душа лежала к другому. Ему хотелось прославиться благодеяниями, но тут Дмитрия стали бы невольно сравнивать с Борисом Годуновым. Отголоски таких метаний царя можно услышать в его разговорах с секретарем Яном Бучинским о деле Шуйских (сам Бучинский напоминал об этом в письме царю Дмитрию Ивановичу): «и сказал мне ваша царская милость, что у тебя два обрасцы были, которыми б царства удержати: един образец быть мучителем («ad tyranidem»), а другой образец не жалеть харчу великого, всех жаловать… И всех лутче тот образец, что жаловать, а нежели мучительством быта»[250].
Царь Дмитрий хотел научить всех своим примером. Он изменил дворцовый обиход, решительно отказавшись от его утомительной церемониальной стороны. Он пытался запросто общаться со своими подданными и начал с Боярской думы. Капитан Жак Маржерет вспоминал: «Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почта не смеют говорить в присутствии своего государя»[251]. В заседаниях думы царь Дмитрий вроде бы стремился сначала выслушать мнение бояр, но выходило все равно по-старому, царь предлагал решение и оказывался во всем прав. «Он заседал ежедневно со своими боярами в Думе, — писал Конрад Буссов, — требовал обсуждения многих государственных дел, внимательно следил за каждым высказыванием, а после того, как все длинно и подробно изложат свое мнение, начинал, улыбаясь, говорить: «Столько часов вы совещались и ломали себе над этим головы, а все равно правильного решения еще не нашли. Вот так и так это должно быть»». Похоже, что ему даже нравилось поучать свою Думу, удивляя ее красноречием и подобранными к месту сравнениями из истории других стран и народов, «так что его слушали с охотой и удивлением». Царь Дмитрий предлагал московским боярам съездить поучиться заграницу (опять ссылка на свой опыт), «с тем, чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми». О том, что Дмитрий «был мудр, достаточно образован, чтобы быть учителем для всей Думы» писал Жак Маржерет. В молодой заносчивости он не замечал, как пропасть между ним и Боярской думой разрасталась все больше.