[262]. Возможно, что ключ к разгадке лежит в том, что постановление коснулось только одной, непривилегированной части холоповладельцев, упомянутой в преамбуле: «которые дети боярские, и приказные люди, и гости, и торговые всякие люди учнут имати на людей кабалы». Тем самым был поставлен заслон служилой мелкоте и торговым людям, пытавшимся, вопреки смыслу постановлений о холопах, принятых еще при царе Федоре Ивановиче в 1597 году, закрепить за собою слуг в наследственное владение. Им было сложнее оформить не одну, а сразу несколько отдельных служилых кабал: на отца и сына, на братьев, на дядю и племянника. Во время голода многие холопы были отпущены без выдачи всяких отпускных, и бояре явно стремились закрепить новый порядок. Поддерживал их в этом и сам царь.
Другой известный указ царя и великого князя Дмитрия Ивановича о беглых крестьянах от 1 февраля 1606 года запрещал выдавать обратно беглых крестьян, ушедших от своих владельцев в «голодные лета». Аргументация приводилась жестокая, но справедливая: «А про которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика или от вотчинника збрел от бедности, что было ему прокормится не мочно, и тому крестьянину жити за тем, хто его голодное время перекормил, а исцу отказывати «не умел он крестьянина своего прокормит в голодные лета, а ныне его не пытай». Оставляли у своих новых владельцев и тех крестьян, которые от бедности «били челом в холопи». Считалось, что это могло случиться только в крайнем случае: «а не от самые бы нужи в холопи он не пошел» (кстати, напомним, что в биографии Григория Отрепьева был эпизод с холопской службой на романовском дворе). В остальном царь Дмитрий Иванович подтверждал пятилетний срок сыска беглых, после которого не принимались никакие иски об их выдаче: «А на беглых крестьян по старому приговору дале пяти лет суда не давати»[263].
Царь Дмитрий Иванович стремился к тому, чтобы его войско не только было обеспечено, но и училось воевать, что было совсем необычно для московских порядков. Особенно смущал москвичей выстроенный на льду Москва-реки «гуляй-город», описанный Исааком Массой: «крепость, двигавшуюся на колесах с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей». Царь Дмитрий приказал штурмовать отряду польских всадников хитроумное сооружение, выставленное под окнами его нового дворца в Кремле. Однако прежде татарской конницы, это сооружение перепугало всех жителей столицы, ставших называть его «исчадием ада»: «на дверях были изображены слоны, а окна подобны тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, а внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки». Оказалось, что царь Дмитрий перехитрил сам себя, полное символики сооружение, собиравшееся показать варварам ожидающий их Тартар, стало в глазах подданных предвестием судьбы самозваного самодержца. «И сотвори себе в маловремянней сей жизни потеху, а в будущей век знамение превечного своего домовища, — писал автор «Иного сказания», тоже рассказавший об этом чудовищном укреплении, — …ад превелик зело, имеющ у себе три главы. И содела обоюду челюстей его от меди бряцало велие: егда же разверзет челюсти своя, и извну его яко пламя престоящим ту является, и велие бряцание исходит из гортани его; зубы же ему имеющу осклаблене, и ногты яко готовы на ухапление, и изо ушию его яко же распалавшуся». В «Ином сказании» тоже говорится, что этот «ад» стоял на Москве-реке перед окнами царского дворца «дабы ему ис превысочайших обиталищих своих зрети нань»[264], и такое совпадение деталей двух описаний не было случайным. Можно не сомневаться, что «чудище» на льду было предметом многих разговоров в Москве, и вызывало разные толки от восхищения будущими победами до проклятья тому, кого недавно приняли как истинного самодержца.
На масленицу, в конце февраля 1606 года, царь Дмитрий перенес военные забавы под Москву, в Вяземы, где устроил взятие снежного городка. Он заставил свою немецкую стражу брать крепость из снега, внутри которой сидели русские князья и бояре, единственным оружием были снежки. Царь Дмитрий сам предводительствовал иноземным войском и лихо взял штурмом крепость, которую обороняли его воеводы («немцы» коварно утяжелили снежки разными предметами, грозя превратить забаву в драку). Царю Дмитрию так понравился его успех, что он произнес, обращаясь к воеводе снежного городка: «Дай Бог, чтобы я так же завоевал когда-нибудь Азов в Татарии и так же взял в плен татарского хана, как сейчас тебя»[265].
Даже веселясь, царь Дмитрий Иванович не забывал о целях будущего похода, подготовкой к которому была занята вся зима 1605–1606 года. Он думал, что его жена Марина Мнишек успеет приехать в Москву со своим отцом сандомирским воеводою Юрием Мнишком еще до начала поста и весенней распутицы. Когда стало ясно, что этого не произойдет, царь написал угрожающее письмо своему тестю воеводе Юрию Мнишку, которое едва не стало поводом для разрыва. В ответ на соображение о том, что свадебный поезд может приехать в Москву только после Троицына дня, то есть чуть ли не в середине июня 1606 года, царь Дмитрий сообщал тестю: «и ежели бы так случилось, сумневаемся, дабы милость ваша нас в Москве застал; ибо мы с Божиею помощию скоро, по прошествии Пасхи (после 20 апреля — В.К.), путь восприят намерены в лагерь, и там через все лето пребывать имеем»[266]. Вряд ли бы Дмитрий исполнил свою угрозу, но ссылка на готовящийся поход тоже не была блефом. Часть поместной конницы готовилась выйти весной в назначенные для службы города, а другая, из дальних городов, например, Великого Новгорода, собиралась под Москвой. Новые отлитые мортиры стояли, как напоминание всем о готовности к войне, в Китай-городе, а у самых Спасских ворот Кремля люди развлекались тем, что измеряли величину «большого и длинного орудия, в котором рослый мужчина может сесть, не сгибаясь» («я сам это испытал», напишет один из польских дворян в свите Марины Мнишек)[267].
Базой будущего похода стал Елец, о том, что именно туда отправляются все новые и новые крупные орудия, мортиры и пушки, было хорошо известно даже немецкой охране царя Дмитрия Ивановича. Конрад Буссов рассказывал об этих военных приготовлениях царя Дмитрия: «зимой он отправил тяжелую артиллерию в Елец, который расположен у татарского рубежа, намереваясь со всем этим навестить следующим летом тамошних татар и турок». О посылке в Елец «амуниции, припасов и провианту» писал Исаак Масса: «все это свозили туда, чтобы сопровождать войско, так что к весне запасли много муки, пороху, свинцу, сала и всяких других вещей на триста тысяч человек, и было велено все сберегать до его прибытия». Наконец, в русских источниках тоже упоминается подготовка весеннего крымского похода и посылка «на Украйну во град Елец с нарядом и со всякими запасы»[268].
Около 1 марта 1606 года уже были расписаны воеводы будущих полков, собиравшиеся по двум росписям — «украинной» и «береговой». Царь Дмитрий Иванович возвращался к традиции, прекращенной в 1599 году указом Бориса Годунова, и снова назначил главного воеводу большого полка в Серпухове и расставил полки в городах по реке Оке. Первым воеводою большого полка был назначен боярин князь Федор Иванович Мстиславский. Если бы поход состоялся, то ему были приданы полк правой руки в Алексине во главе с боярином князем Василием Ивановичем Шуйским, передовой полк в Калуге под командованием его брата боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского. Сторожевой полк в Коломне возглавил боярин князь Василий Васильевич Голицын, а полк левой руки в Кашире — его брат князь Андрей Васильевич Голицын. Младший из братьев Шуйских — боярин князь Иван Иванович Шуйский был назначен в большой полк Украинного разряда в Мценске. Следовательно, вся верхушка Боярской думы, должна была в конце весны-начале лета 1606 года покинуть Москву, что должно было сильно испугать бояр Шуйских и Голицыных, не знавших, что ждать от такого назначения. Не случайно, потом как на одно из главных оправданий майского переворота ссылались на запланированное Расстригой убийство всех бояр во время их отъезда из Москвы «бутто для стрельбы» в воскресенье 18 мая 1606 года. При этом приводились слова, якобы произнесенные свергнутым самодержцем, «а убити де велел есми бояр, которые здеся владеют, дватцать человек; и како де их побиют, и во всем будет моя воля»[269].
Лед недоверия между царем и его боярами так и не был растоплен до конца. Молодой царь, никого не ставивший вровень себе ни по уму, ни по знаниям, ни по воинским умениям, должен был казаться боярам, привыкшим к чинному и размеренному этикету Кремлевского дворца выскочкой, испорченным своими «литовскими» советниками. Автор биографической книги о Лжедмитрии I Р.Г. Скрынников считал, что «главной чертой Отрепьева была его приспособляемость. Царствовать на Москве ему пришлось недолго, и главная задача, поглощавшая все его силы и способности, заключалась в том, чтобы усидеть на незаконно занятом троне»[270]. Это рассуждение основано на знании последующих событий. Между тем, очевидно, что у Дмитрия не было никаких сомнений в отношении своих прав на московский престол, и он собирался жить долго, не просто удерживаться на троне, а переделывать доставшуюся ему страну.
Царь Дмитрий Иванович легко вмешивался в старые порядки и отступал от традиций, но он преследовал, прежде всего, собственные интересы. Когда ему не удалось сыграть свадьбу с Мариной Мнишек до наступления Великого поста, царь нашел повод повеселиться и женил князя Федора Ивановича Мстиславского. В том, что это был политический брак, просчитанный самим царем Дмитрием, убеждает выбор невесты — близкой родственницы царской «матери» из рода Нагих. Должна была решиться и холостяцкая судьба боярина князя Василия Ивановича Шуйского, свадьба которого была назначена после венчания на царство Марины Мнишек. Потом в «Чине венчания» мы увидим, что княгине Мстиславской отводилась почетная роль вести невесту к обручению «под ручку» вместе с ее отцом воеводою Юрием Мнишком. Если бы это делала другая боярыня, тогда появилось бы основание для местнической ссоры. Так одним решением царь Дмитрий Иванович создавал себе славу правителя, жалующего своих бояр, и решал важную проблему свадебной церемонии. Начальник его охраны капитан Жак Маржерет писал об этом интересе Дмитрия к матримониальным делам членов Боярской думы: «Он разрешил жениться всем тем, кто при Борисе не смел жениться: так, Мстиславский женился на двоюродной сестре матери сказанного императора Дмитрия, который два дня подряд присутствовал на свадьбе. Василий Шуйский, будучи снова призван и в столь же великой милости, как прежде, имел уже невесту в одном из сказанных домов, его свадьба должна была праздноваться через месяц после свадьбы императора. Словом, только и слышно было о свадьбах и радости ко всеобщему удовольствию, ибо он давал им понемногу распробовать, что такое свободная страна, управляемая милосердным государем»