Тем досаднее для Дмитрия становились доходившие слухи о заговорах. Один из таких бунтов случился среди стрельцов в Великий пост. Видимо, стрелецкая охрана не могла простить царю то, что их отставили от почетной службы в Кремле, заменив на «немецких» копейщиков и алебардщиков. Стрельцы стали выражать недовольство иноземцами, заходившими в русские церкви, говорить о разорении веры и искать, к кому примкнуть из недовольных бояр. Глава Стрелецкого приказа, один из самых приближенных к Дмитрию бояр — Петр Федорович Басманов быстро известил царя о таких разговорах. Царь Дмитрий Иванович назначил разбирательство во Дворце, разыгралась ужасная сцена, когда на обличенных в измене набросились другие стрельцы и разрубили своих товарищей саблями на части или, как тогда говорили, «в пирожные мяса». Инициатором расправы стал стрелецкий голова Григорий Микулин, который «учал говорити: освободи де мне, государь, я де тех твоих изменников не токмо что головы поскусаю, и чрева из них своими руками вытаскаю!»[272]. Все это понравилось царю Дмитрию, он пожаловал Микулина за службу думным дворянством.
Тем же Великим постом царь Дмитрий Иванович поставил точку в долгой истории другого царя Симеона Бекбулатовича. Поначалу он был нужен Дмитрию как еще один свидетель обвинения против Бориса Годунова. И царь Симеон оправдал ожидания рассказами о том, как он ослеп, выпив чашу, присланную Борисом Годуновым. Царя Симеона Бекбулатовича с особой пышностью встречали в Москве, высылали ему навстречу бояр и окольничих и внесли запись об этом событии в разрядные книги. Однако впоследствии бедному старику что-то такое наговорили, и он, по словам «Нового летописца», «начат многим людям говорити, чтоб не предали православные християнские веры в Латинство». Очевидно, что царь Симеон Бекбулатович продолжал представлять угрозу в качестве одного из возможных претендентов на русский престол. В.И. Ульяновский уверен, что за спиной царя Симеона стоял заговор митрополита ростовского и ярославского Филарета Романова. Но это всего лишь версия, одних известий о властолюбии митрополита Филарета недостаточно для ее обоснования. Пострижение царя Симеона в Кирилло-Белозерском монастыре, было опалой, но опалой мягкой. Царь Дмитрий своим указом 29 марта 1606 года направлял царя Симеона в сопровождении приставов в монастырь и просил игумена Кирилло-Белозерской обители, чтобы он «царя Симеона постриг со всем собором честно». 3 апреля царь Симеон прибыл в монастырь в сопровождении приставов. В тот же день был совершен необходимый обряд «и дано ему имя во иноцех Стефан». В монастыре инок Стефан находился в привилегированном положении, также как раньше «покоили» другого знатного старца Иону Мстиславского[273]. Каковы бы ни были мотивы пострижения царя Симеона Бекбулатовича, устранение даже гипотетических претендентов на власть было важным шагом в преддверии все той же коронации Марины Мнишек и будущего крымского похода, в который собирался отправиться царь Дмитрий Иванович.
Царица Марина Мнишек
Если бы Марины Мнишек не было в истории царя Дмитрия Ивановича, ее надо было бы придумать. Даже без появления польской шляхтенки в русской истории сюжет с возникновением из небытия московского царевича затмевал иные подвиги мифических героев. Сначала осуществился смелый поход одиночки, к ногам которого упал великий колосс Московского царства. Потом состоялся приезд свадебного поезда Марины Мнишек из Речи Посполитой. Для многих только эти события тогда и запомнились, определяя отношение ко времени правления самозваного царя Дмитрия. Одиннадцать месяцев, отпущенных ему на русском престоле, казались досадным перерывом традиции истинных, «национальных» государей. «Прирожденность» Дмитрия, бывшая самым главным аргументом для того, чтобы посадить его на царство, со временем стала казаться блефом. Женитьба самозванца на «девке-иноземке» чужой веры, кажется, дала лучший повод для его обличения. Но не все так просто в этой истории.
Превращение Марины Мнишек в русскую царицу и даже императрицу Марию Юрьевну, венчанную по всем канонам в Успенском соборе Кремля, только начиналось. Естественно, что в жизни семнадцатилетней дочери Мнишков не могло все произойти в одну минуту, сама она пока не выбирала свой путь, за нее это делали другие. У нее не было сомнений в том, что она шла по великой дороге прославления своего рода. Марина Мнишек была готова послужить как оставляемой родине, так и Московскому государству. Ее благословил на это сам король Сигизмунд III, она была ободряема самим папой Павлом V. В ее великой будущности не сомневался канцлер Лев Сапега и много других сановников Речи Посполитой. «Московская царица» Марина Мнишек расписывалась в книге почетных гостей Краковской академии сразу вслед за королями и королевами Речи Посполитой. Этим невозможно было шутить. Все, что с нею происходило, хотя и выглядело невероятным, но было освящено законом. По отношению к ней, начиная с заключения брака в Кракове в ноябре 1605 года, уже соблюдался дипломатический и придворный церемониал, подобающий русской царице. После продолжительных сборов и дороги, занявшей больше месяца, Марина Мнишек со своей свитой въехала в пределы Московского государства 8 (18) апреля 1606 года.
Все это время царь Дмитрий Иванович готовился к встрече в Москве своей жены. Между ним и тестем воеводою Юрием Мнишком шла оживленная переписка, посол Афанасий Власьев тоже не мог считать свою миссию выполненной, пока Марина Мнишек не приедет в Москву. В Смоленск давно уже были наперед отосланы готовить встречу царицы бояре царя Дмитрия Михаил Александрович Нагой и князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский. Один из них был дядя царской матери инокини Марфы Федоровны, другой — ближний боярин и дворецкий, дипломатический статус и значение данного им поручения подчеркивалось титулами наместников. Им и довелось первыми встретить Марину Мнишек на дороге к Смоленску и передать ей царские письма и подарки. Тогда же Марина Мнишек и ее польская свита начали знакомство с настоящими московскими церемониями. Автор так называемого «Дневника Марины Мнишек» (его текст написан вовсе не ею, а каким-то дворянином, служившим в свите Мнишков) написал о первой встрече с царскими боярами: «Они оба, как только царица появилась, вошедши в избу с несколькими десятками своих дворян, сразу ее приветствовали и низко челом били до земли»[274].
В Москве тоже готовились к встрече, продумывая самые разные детали. Решалось где будет жить Марина Мнишек до свадьбы, в каких домах разместить ее отца, и родственников, приехавших на коронацию. Слух о любви к щедрым подаркам царя Дмитрия успел распространиться после краковской свадьбы, поэтому в Москву ехали иностранные купцы из Кракова, Милана, Аугсбурга. В торговые операции пустилась также сестра короля Сигизмунда III принцесса Анна, приславшая со своим торговым агентом «узорочья» на многие тысячи талеров. Маршалок королевского двора пан Николай Вольский торговал «дорогими шитыми обоями и шатрами» (впоследствии дипломатам двух стран пришлось потратить немало времени, чтобы учесть его претензии по возмещению ущерба). В огромном количестве заготавливался провиант, чтобы хватило для угощения на все время свадебных торжеств. Царь приказал дворянам готовить самые красивые кафтаны и упряжь для лошадей, а стрельцам выдали новое обмундирование — «красные кармазиновые[275] кафтаны, повелев каждому быть готовым к встрече царицы». Не забыли построить «костел у Стретенья на переходех подле Николы Явленского», куда могли приходить поляки и литовцы (затем в разрядах тоже не забыли упомянуть этот «грех» царя Дмитрия). По дороге от Смоленска к Москве было все устроено для проезда более 2000 человек, сопровождавших царицу Марину Мнишек[276].
Первым в Москву, отдельно от царицы, приехал воевода Юрий Мнишек 24 апреля 1606 года, то есть посредине Светлой недели после Пасхи. Ему была устроена встреча, напоминавшая, по словам Исаака Массы, своею торжественностью встречу датского принца Иоганна при Борисе Годунове. Возглавлял московскую процессию, выехавшую навстречу воеводе Юрию Мнишку, одетый по-гусарски боярин Петр Федорович Басманов, следовавший моде на польское платье, введенной царем Дмитрием. Царского тестя провезли через «диковинный мост», устроенный через реку Москву без всяких опор, на одних канатах. Символично, что сандомирский воевода Юрий Мнишек был размещен в бывшем годуновском дворе в Кремле. Царь Дмитрий инкогнито встречал отца Марины Мнишек, его заметили в окружении московских всадников и в сопровождении польской роты. Он должен был блюсти «царскую честь», поэтому прием воеводы мог состояться только во дворце царя Дмитрия. Но царь всячески выказывал свое внимание приехавшему в Москву родственнику, Дмитрий Иванович, по обычаю, прислал спрашивать «о здоровье» кравчего князя Ивана Андреевича Хворостинина. С царского стола на золотых блюдах были присланы разные кушанья, что тоже было признаком высочайшей милости. Таков уж характер Дмитрия, что он в тот же день продемонстрировал приехавшим полякам свое почтительное отношение к старице Марфе Нагой. Ему было важно показать им то, что он уже доказал ломанным: она относится к нему как к настоящему сыну. Поэтому от царского дворца в Вознесенский монастырь проследовала целая процессия, сам царь ехал в белых одеждах на каштановом коне, в окружении нескольких сотен алебардщиков и русской охраны. Стоит ли удивляться, что свита сандомирского воеводы заметила такой эффектный проезд.
На следующий день был официальный прием. Царь Дмитрий Иванович принимал сандомирского воеводу Юрия Мнишка в парадном царском одеянии, сидя на золотом троне, увенчанный короной и другими царскими регалиями — скипетром и державой. Он был окружен Боярской думой, рядом сидел патриарх Игнатий и весь Освященный собор. Присутствовавший на приеме автор «Дневника Марины Мнишек» описал этот великий момент в жизни царя Дмитрия Ивановича, похоже, потрясший его самого: «Там пан воевода, поцеловав руку царскую, обратился к царю с речью, которая так его растрогала, что он плакал как бобр