[277] часто утирая себе очи платком. От имени царя отвечал посол Афанасий. Потом пан воевода сел за несколько шагов перед царем, на другой же лавке сели его приближенные паны, между этими лавками проходили мы по реестру целовать руку царскую. Когда это закончилось, царь, подозвав к своему трону пана воеводу пригласил его на обед, а его приближенных приглашал Басманов»[278].
Речь сандомирского воеводы Юрия Мнишка, заставившая разрыдаться царя Дмитрия, сохранилась. Обращение сенатора Речи Посполитой к «пресветлейшему цесарю» в Кремле трудно было раньше себе даже и представить. Воевода очень хорошо знал на что должен отозваться царь Дмитрий Иванович. Дело не только в том, что он согласился называть Дмитрия «цезарем» (хотя и это было немало). Юрий Мнишек открывал перед всеми трудную историю восхождения Дмитрия так, как, наверное, и сам царь не мог бы объяснить ее. «Ибо, что может кому-либо быть более утешительным, — вопрошал отец Марины Мнишек в начале своей речи, — как то, когда он видит уже счастливое исполнение, желанный конец всех дум, работ, трудов, издержек, риска здоровья и имущества, видит в счастливой и желанной пристани, уже от всяких бурь защищенной». Далее говорилось о повергнутом враге — Борисе Годунове, но имя того, кто был «стерт вместе с потомством» уже не звучало, остался один нравоучительный пример: «сам он увяз в тех силках, которые ставил, будучи слугою, — на государя своего». Зато дела Дмитрия радовали весь «христианский мир», чающий «вместо старого разъединения — единение церкви Божией», то есть конец вражды между католичеством и православием. Воевода Юрий Мнишек объявлял в своей речи тот великий замысел, который предстояло исполнить «цесарю» Дмитрию: «Радуются обширные христианские области — одни будучи в тяжелом поганском ярме, другие — встревоженные суровою их судьбой, понимая, что уже подходит время соединения христианских монархов в единомыслии и избавлении церквей Божиих из мерзких и срамно идолопоклонством оскверненных рук». Как видим, царь Дмитрий и его тесть Юрий Мнишек согласно действовали в рамках исполнения большого замысла о новом крестовом походе в Святую землю.
Много говорилось в речи сандомирского воеводы о ближайших выгодах, которые сулил союз Московского государства и Речи Посполитой. Само его обращение к царю было свидетельством невиданных перемен и лучше всего подтверждало слова Юрия Мнишка: «Уже наступают счастливые времена: вместо острого оружия — любовь, вместо грозной стрельбы — доверие, вместо жестокого и поистине поганского пролития крови — взаимная симпатия, вместо лукавого коварства — с обеих сторон радость утешения, а если бы и оставалось еще недоверие, то отношение и узы родства его погасят».
Юрий Мнишек должен был объяснить московским людям, почему выбор царя Дмитрия «для совместной жизни, для участия в любви и благословении» пал именно на «подругу в дому их милостей господ Мнишков». Царский тесть не жалел никакого красноречия, чтобы показать выдающееся значение своего рода «уже от многих лет». И так удачно выходило, что род Мнишков уже прославился «в борьбе с поганством», о чем написали историки в своих книгах для памяти будущим поколениям. Воевода Юрий Мнишек с гордостью описывал достоинства воспитания своей дочери: «Вы благоволили отметить в том доме воспитание достойного потомства во всех добродетелях — в богобоязненности, в стыдливости, в скромности». Здесь к месту было упомянуто, что эти качества Марина Мнишек получила от своей благочестивой матери Ядвиги из рода Тарлов, а также объяснено ее отсутствие в Москве по причине «столь слабого здоровья» (болезнь не позволила ей быть даже на краковской свадьбе своей дочери). Здоровье воеводы Юрия Мнишка тоже было неважным, но, преодолевая себя, он привез цесарю свою дочь и его «нареченную» жену: «От таких-то родителей и с такою, украшенною всеми добродетелями, девицею, уже нареченною вашему цесарскому величеству супругою, приехал его милость господин воевода» в «чаянии великого утешения, лучше сказать — твердой надежды, что ваше цесарское величество за благожелательство, которое ты узнал в его доме, соизволишь ответить признательностью»[279].
После приема во Дворце сандомирский воевода Юрий Мнишек вместе со своими приближенными прошествовал на службу в церковь, здесь на переходе они подходили под благословение к патриарху Игнатию и целовали крест. В тот же день был еще пир в Столовой палате: царь и все бояре принимали сандомирского воеводу и родственников царицы Марины Мнишек. Всех слуг рангом поменьше усадили вперемежку и они угощали друг друга стоявшими на столе кушаньями. Посредине обеда воевода Юрий Мнишек почувствовал себя плохо и ему пришлось покинуть пир и удалиться в царский дворец, а оставшиеся наслаждались диковинным зрелищем — приемом лапландцев (саамов), привезших дань русскому царю. Когда закончились все церемонии этого дня, царь Дмитрий и сандомирский воевода встретились отдельно, вероятно, чтобы лучше обсудить церемониал встречи Марины Мнишек. Пока она медленно двигалась к столице, ей слали самые разные подарки скрасить последнюю, всегда самую утомительную часть путешествия. А царь Дмитрий и воевода Юрий Мнишек тем временем развлекались, недавно закончился Великий пост и для самого Дмитрия Ивановича завершилось время, когда он не мог открыто демонстрировать свои пристрастия к тому, что он полюбил в Речи Посполитой. Царь наслаждался игрой целого оркестра из сорока музыкантов, привезенного его другом саноцким старостою Станиславом Мнишком. Это был сын воеводы Юрия Мнишка и брат Марины Мнишек, он был ровесником царя Дмитрия и, как царский шурин, по опыту хотя бы Никитичей и того же Бориса Годунова, мог в будущем рассчитывать на многое при русском дворе. Царь Дмитрий Иванович, наконец-то, мог одеться по-гусарски в парчовый кафтан с красным плащом, отделанным жемчугом. Но ему пришлось несколько раз переодеваться в этот день, так как он еще успел вместе с сандомирским воеводою Юрием Мнишком съездить в Вознесенский монастырь к инокине Марфе Федоровне и потом уже веселиться до утра. Кроме этого пира запомнилась еще медвежья охота, которой царь Дмитрий тоже «угостил» своего тестя. Не зря все время своего правления он упражнялся в охотничьем мастерстве, поскольку Дмитрию Ивановичу удалось убить с одного удара рогатиной большого медведя и отсечь ему саблей голову под восторженные крики свиты. Если бы царь знал, что сам вскоре будет в положении такой же загнанной жертвы тех охотников, которые находились рядом.
2 (12) мая 1606 года состоялось торжество въезда в Москву Марины Мнишек. Несколькими часами раньше в столицу приехали послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский[280]. Именно из-за них, прибывших для участия в свадебных торжествах, и замедлили немного прием в Москве царской жены. В источниках сохранилось описание этого великолепного зрелища, посмотреть на которое собралась вся Москва. Рано утром, как писал Исаак Масса, были разосланы биричи, объявлявшие, чтобы все «нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу». Сам царь Дмитрий, переодевшись, тайно ездил распоряжаться, чтобы все было в порядке. Навстречу Марине Мнишек выехала Боярская дума, во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским. От имени думы «кратко, с робостью — по словам Станислава Немоевского, — и по записке, вложивши ее в шапку» приветствовал Марину Мнишек боярин князь Василий Иванович Шуйский. Для царицы была прислана роскошная карета, запряженная в двенадцать белых «в яблоках» лошадей невиданной красоты. Всю дорогу через Москву Марину Мнишек, одетую в белое атласное платье «по французскому обычаю», развлекал подаренный ей красивый арапчонок, игравший с обезьянкой на золотой цепочке. Был небольшой спор, где идти отрядам польских гусар и пехоты, впереди или позади кареты Марины Мнишек. Свита сандомирского воеводы не хотела уступить царю Дмитрию и настояла на том, чтобы возглавлять, а не замыкать процессию, как того хотел царь. И еще одно обстоятельство омрачило, уже в прямом смысле, въезд царицы Марины Мнишек. Когда она проехала Никитские ворота, как записал Конрад Буссов, «поднялся такой же ужасный вихрь, как и при въезде Дмитрия, что многими было истолковано как дурное предзнаменование». Марину Мнишек вместе с ее свитой поместили в Кремле в Вознесенском монастыре, где целую неделю до венчания на царство инокиня Марфа Нагая наставляла свою «невестку» или «сынову», как она звала Марину, московским обычаям и нарядам[281].
Следующие дни в Кремле были посвящены дипломатическим приемам. Сначала была оказана честь тем родственникам и приближенным Мнишков, которые приехали с царицей Мариной и еще не были в кремлевском Дворце. От имени польского двора Марины Мнишек обращался с речью ее гофмейстер Мартин Стадницкий. Ее мотивы и образы перекликались с речью самого воеводы Юрия Мнишка, сказанной царю Дмитрию Ивановичу. Снова говорилось об «устрашении басурманов», о соединении двух близких народов, «мало разнящихся в языке и обычаях». «А светлой памяти отца вашей милости не Глинская ли родила, — учтиво спрашивал Мартин Стадницкий. В конце он выражал надежду, что царь свергнет «полумесяц из восточных краев» (очевидный намек на традиционную мусульманскую символику), и «озарит полуденные края своей славой»[282].
В отличие от Мнишков и их двора, частным образом осуществлявших свою миссию и поэтому свободных в употреблении титулатуры и в произнесении любых слов, обращенных к «его цесарской милости» Дмитрию Ивановичу послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский вернули замечтавшегося «императора» к обсуждению разногласий между двумя государствами. Исполняя свою миссию 3 (13) мая, они не могли согласиться с тем, что требовал от них царь Дмитрий Иванович и в соответствии с выданными им листами королевской канцелярии отправляли посольство к московскому «господарю». Послы были тверды и последовательны, в своем отчете они записали: «13 мая, мы были у государя на аудиенции, на которой он принимал нас с великой гордостию и высокомерием, не хотел принять письма его королевского величества и приказал не называть его королевское величество королем, за то, что в этом письме он сам не назван кесарем [императором]. Но когда мы осадили его надлежащими доказательствами, то он в смущении замолчал и принял письмо его королевского величества»