[283]. Причины временного дипломатического поражения царя Дмитрия Ивановича, на самом деле, состояли в том, что он был заинтересован в королевских послах. Они представляли короля Сигизмунда III на его свадьбе с Мариной Мнишек и были включены в «Чин венчания». Однако тень этого столкновения по поводу титулов периодически возвращалась во все время свадебных торжеств.
8 (18 мая) в четверг на русский престол взошла императрица Мария Юрьевна[284]. Свое православное имя она получила по принятому обычаю менять имена царских невест. До момента свадьбы Марина Мнишек находилась в Вознесенском монастыре, из которого ее только накануне всех событий, ночью перевезли во Дворец при свете свечей и факелов. Марину Мнишек готовили к совершению таинства венчания по православному обряду, поэтому она не могла встречаться с католическими священниками. На венчании она была «в русском платье» и выполняла все положенные церемонии: прикладывалась к иконам и должна была принять причастие из рук православного патриарха[285]. Этот пункт являлся ключевым. Как бы при этом ни пытались запутать польских родственников Марины Мнишек, приехавших именно на коронационные торжества, а также своих собственных бояр, видевших в происходившем прежде всего свадебную церемонию[286]. Было очевидно, что с принятием причастия «по-греческому обряду», Марина Мнишек должна была отказаться и от католичества, чего она делать явно не хотела. Иначе зачем было позволять присутствовать на свадьбе духовнику Марины Мнишек отцу Каспару Савицкому и смущать жителей Московского государства тем, что царицу Марину в Успенском соборе приветствовал речью один из отцов-иезуитов. Вызвал большие споры и отказ Марины Мнишек носить русские одежды, сразу после коронации она избавилась от непривычного наряда. Еще более роковым шагом стал отказ от миропомазания царской четы. Участник церемонии архиепископ Арсений Елассонский писал: «после венчания своего оба они не пожелали причаститься Святых Тайн… Итак, не показалось приятным патриарху, архиереям, боярам и всему народу, видевшим царицу, одетую в неизвестную и иноземную одежду, имеющую на себе польское платье, а не русское, как это было принято в царском чине и как это делали цари прежде него. Все это весьма сильно [всех] опечалило. Это послужило причиною и поводом ко многим бедствиям, к погибели царя и всего народа обеих национальностей, русских и поляков»[287].
Московское восстание
Свадьба царя Дмитрия Ивановича с царицей Марией Юрьевной стала последним запоминающимся событием перед катастрофой, погрузившей Московское государство в гражданскую войну. Изменения в отношении к царю Дмитрию накапливались постепенно, начиная с его воцарения. Сначала он был нужен для того, чтобы сместить Годуновых, потом оказалось, что в Москву пришел действительно продолжатель если не рода, то дела Ивана Грозного. Опалы и казни, коснувшиеся прежде всего годуновской семьи, быстро стали угрожать другим первым родам в Боярской думе — князьям Шуйским и всем тем, кто поддержал Дмитрия по принципу выбора меньшего из двух зол. Появилось то, на что бояре всегда смотрели ревниво — «ближняя дума» из любимчиков царя Дмитрия Ивановича. Сменились только имена, а суть управления осталась неизменной, перейдя от бояр Степана и Семена Годуновых, к боярам Петру Басманову и князю Василию Мосальскому, ставшим управлять ключевыми ведомствами — казной, дворцовыми приказами, аптечным делом и стрелецкой охраной. К этому, как и к тому, что самодержавный царь станет поучать своих бояр, подданные еще могли приспособиться. Но они так и не могли понять, почему ключевые дипломатические дела, связанные с Речью Посполитой, решаются без их участия, а устроена личная канцелярия Дмитрия Ивановича с польскими секретарями. Почему награждаются огромными суммами польско-литовская шляхта и солдаты, эпатирующие потом рядовых обывателей своими надетыми «не по чину» дорогими одеждами, спускающими деньги в кабаках и в игре «зернью». Почему царь Дмитрий окружил себя иноземной охраной, жалуя «немецких» драбантов больше, чем своих стрельцов? Все разговоры и недовольство уравновешивались до времени «правильным» поведением царя, хотя и вводившего новшества, но не трогавшего самую чувствительную сферу, связанную с православием. Кроме того, в Московском государстве была поставлена близкая цель крымского похода, и это позволяло легче воспринимать разные новшества, вроде «царь-пушек» и гигантских «гуляй-городов» на реке Москве, оправдывать широкую раздачу жалованья из казны.
Приезд многочисленной свиты Марины Мнишек нарушил это равновесие. Сам вход в столицу вооруженных гусар и солдат подавал новый повод для недовольства. На боярские дворы и рядовых москвичей легла тяжесть постойной повинности и обеспечения приехавших всем необходимым. Несмотря на попытки, которые буквально с самой границы делал воевода Юрий Мнишек, принять какой-то устав или свод правил о поведении в чужой стране, тщетно было урезонивать рядовых людей его свиты. Они по своей славянской натуре предвкушали праздник и веселье и в буйстве ничем не отличались от русских, кроме высокомерного отношения к тем, к кому они приехали в гости. Еще на подъезде к Москве, в Можайске в каком-то споре был убит брат самого могущественного боярина князя Василия Мосальского. Но настоящая неприязнь возникла у жителей Москвы, когда они столкнулись с бесцеремонным вторжением польско-литовской шляхты и жолнеров в свою повседневную жизнь, на улицах, рынках и в церкви. Пока шли свадебные торжества, в столице было совсем неспокойно, до царя Дмитрия Ивановича дошло дело об изнасиловании одним из поляков боярской дочери, в Кремле ловили и казнили лазутчиков. Разрядные книги обобщили все главные преступления: «А Литва и Поляки в Московском государстве учали насилство делать: у торговых людей жен и дочерей имать силно, и по ночем ходить с саблями и людей побивать, и у храмов вере крестьянской и образом поругатца»[288]. Воевода Юрий Мнишек и его свита быстро поняли, чем это может им грозить. Он пытался предупредить царя Дмитрия о «явных признаках возмущения» и принес ему целую сотню челобитных, но тот безудержно веселился и не хотел признавать перед своими гостями и приехавшими послами «дефекты» своего управления[289]. Станислав Немоевский рассказал в своих записках о разговоре, состоявшемся между царем и его тестем, буквально, накануне московского восстания. Царь Дмитрий был убежден, что «здесь нет ни одного такого, который имел бы что сказать бы против нас; а если бы мы что заметили, то в нашей власти их всех в один день лишить жизни»[290].
Подобное бахвальство и гордыня быстро стали определяющими чертами личности вчерашнего скромного чернеца, вынужденного долго подавлять свои недюжинные таланты. То понимание самодержавия, которое усвоил царь Дмитрий Иванович, его более старшие и опытные современники испытывали на своей судьбе еще при Иване Грозном или Борисе Годунове. И они не хотели повторения, ожидая, по крайней мере, благодарности за оказанную ими поддержку царю Дмитрию при завоевании им престола. Однако «солнышко» быстро стало светить только для самого себя и редко баловать своих подданных «милостями», как это делал, по контрасту с Грозным царем, Борис Годунов. Молодой человек, сомнения в истинности происхождения которого так и не исчезли, восседает на троне и поучает седовласых думцев во всех делах — картина малосимпатичная. Но ее хотя бы можно объяснить расплатой за предательство по отношению к Годуновым. Но когда царь Дмитрий стал демонстрировать предпочтение своим польским приятелям перед боярами, это они восприняли более чем серьезно. Потом, в подтверждение своей версии переворота, они распространили «расспросные речи» секретарей Станислава и Яна Бунинских, передававших слова своего патрона; собиравшегося якобы перебить всех главных бояр[291].
История с подготовкой царем Дмитрием убийства всех бояр только выглядит правдоподобно, слишком уж очевидно в ней стремление подогнать факты и оправдать свои действия. Как это обычно бывает в таких случаях, правда и вымысел здесь искусно перемешаны, в пропорциях, хорошо известных заговорщикам. Действительно, в Московском государстве многое еще зависело от бояр, и они быстро сумели продемонстрировать это. Однако в своей пропаганде они не учли того, что польско-литовской шляхте, приехавшей на свадьбу царя Дмитрия, понадобилось не 11 месяцев, столько продолжалось царствование Дмитрия, а меньше 11 дней, которые они пробыли в Москве, чтобы все понять о своем бывшем протеже. Они убедились, что на троне московских государей сидит совсем не тот человек, с которым можно было иметь дело. Случись в истории царя Дмитрия и Марины Мнишек все по-другому, его сторонники из Речи Посполитой приняли бы условия игры и приспособили их к своим целям. Но скорая смерть мнимого сына «тирана Ивана» позволила авторам дипломатических донесений и мемуарных записок не сдерживать свои перья. Больше всего царь Дмитрий раздражал своих несостоявшихся союзников претензией на императорский титул. При приеме польско-литовских послов дело доходило до совсем нешуточных нарушений протокола, связанных с личным вмешательством царя в ход переговоров. Он неоднократно угрожал послам Николаю Олесницкому и Александру Госевскому и вообще поставил под угрозу отношения с королем Сигизмундом III. Все это еще больше подогревало подозрения в том, что московский царь не прочь теперь сесть еще и на королевский престол Речи Посполитой.
Участник царских пиров Станислав Немоевский, описывал перлы, которые выдавал разгулявшийся язык царя Дмитрия. В день Николы «вешнего» 9 мая 1606 года, на следующий день после свадьбы был дан обед, как для своих бояр, так и для сандомирского воеводы Юрия Мнишка и всех родственников императрицы Марии (этот «банкет» еще задержался из-за того, что молодые, по обычаю, мылись в бане). Царскому тестю пришлось сразу вступить в конфликт с зятем, потому что царь Дмитрий так и не уважил его просьбу и не пригласил на обед послов Николая Олесницкого и Александра Госевского. В итоге пир проходил без воеводы Юрия Мнишка. Но что за шутки отпускал царь Дмитрий, от него досталось по какому-то малозначительному поводу королю Сигизмунду III! Стремясь исправить положение, Дмитрий Иванович «прошелся» по болезненной страсти к затворничеству германского императора Рудольфа II, сказав, что тот еще «больший дурак». Не пощадил царь Дмитрий и самого главу католической церкви: «даже и папы не оставил за то, что он приказывает целовать себя в ногу». От неделикатных шуток доставалось даже тем, кому он многим был обязан. От них пострадал отец-бернардинец Франтишек Помасский, наставлявший некогда царевича в духовных беседах в Сам боре. Прямым намеком возвращенному из опалы боярину князю Василию Шуйскому было высказанное на обеде замечание, что «монархи с удовольствием видят предательство, но самими предателями гнушаются». И дело объяснялось отнюдь не хмелем, и не тем, что царь Дмитрий потерял голову от счастья. Его пьянила и делала до конца счастливым только одна страсть к власти. Соперников себе сре