ди живущих монархов и королей он не видел. Поэтому часто, в том числе и во время этого обеда, он возвращался в своих речах к Александру Македонскому, о котором заметил «что в виду его великих достоинств и храбрости, он и по смерти ему друг» (как выдает иногда с головой особенность построения фразы) Кончился этот памятный обед рыцарскими ристалищами, устроенными рядовыми солдатами, специально приглашенными царем Дмитрием присоединиться к праздничной трапезе. Он подбодрил их обещанием жалованья и целой речью, о том, «как он желает приобрести любовь людей-рыцарей, добавил, что все государи славны солдатами и людьми рыцарями, ими они стоят, ими государства распространяются, монархии утверждаются, они — врагам гроза»[292]. Такое демонстративное предпочтение, оказанное рядовому жолнерству тоже стало причиной недовольства. Бояре думали, что повторения рыцарских поединков, назначенное на следующее воскресенье 18 мая будет им «на беду». В расспросных речах Станислава и Яна Бучинских эта дата тоже называется как день назначенной расправы с боярами. Значит от этого пира в Николин день уже шел отсчет времени у бояр-заговорщиков.
17 (27) мая 1606 года случился, по словам автора «Дневника Марины Мнишек», «злосчастный мятеж, для которого изменники уже давно объединились, составляя конфедерации и присягая»[293]. План заговора состоял в том, чтобы под благовидным предлогом впустить в Кремль толпу людей, расправиться с охраной царя Дмитрия Ивановича и убить его. Что при этом делать с царицей и приехавшими из Польши родственниками Марины Мнишек, — не продумали, положившись на стихию выступления всем «миром». На руку восставшим было то, что в Москву уже начали съезжаться дворяне и дети боярские из дальних городов, в частности, из Великого Новгорода. Вместо крымского похода для них нашлась новая служба, и эти служилые люди, имевшие необходимое вооружение, выступили на стороне главы заговора, боярина князя Василия Ивановича Шуйского. Он только что исполнял самые почетные обязанности тысяцкого на свадьбе царя Дмитрия Ивановича с Мариной Мнишек, а теперь стал направлять действия толпы.
Ранним субботним утром 17 мая к Кремлю бежали люди с криками «В город! В город! Горит город». Во всех кремлевских храмах ударили в набат. Небольшая стрелецкая охрана у ворот Кремля была сметена и быстро разбежалась. Около двухсот заговорщиков бросилось к дворцу, где находились царь и царица. Там немецкие алебардщики тоже не оказали никакого сопротивления. Единственным, кто обнажил саблю и вступился за царя Дмитрия, был дневавший и ночевавший у царских дверей боярин Петр Басманов. Тут же он и погиб вместе с несколькими оставшимися верными царю Дмитрию людьми. Суматоха у дверей царских покоев позволила царю бежать через другой ход в коридоры дворца и, попутно, предупредить Марину Мнишек, которой он крикнул в окно ее покоев: «Сердце мое, измена!». Загнанный царь Дмитрий выпрыгнул из одного из дворцовых окон во двор. Высота была слишком большой, он пролетел 20 локтей[294] то есть 7–8 метров, и сильно ушибся, потеряв сознание. На звук набата в Кремле высыпали люди, услышавшие, что «Литва бояр бьет! На помощь боярам!». Среди них были стрельцы, схватившие Дмитрия и приведшие его в чувство, облив водою. Царь инстинктивно почувствовал, что именно в таком прыжке и был его единственный шанс на спасение. Во Дворце заговорщики могли сделать все тайно. А здесь, схваченный на дворе людьми, не посвященными в цели заговора, царь Дмитрий сам попытался опереться на «мир», умолял защитить его от Шуйских и привести на Лобное место. Он обещал пожаловать стрельцов за эту службу дворами бояр-изменников и поженить их на боярских женах. Произошла стычка между стрельцами и участвовавшими в заговоре дворянами. Однако заговорщики стали угрожать, что пойдут в город и захватят стрелецких жен и детей, что было реальнее царских обещаний, поэтому стрельцы «опустили свои пищали».
Фортуна уже отвернулась от царя Дмитрия. «Видно так угодно было Богу, не хотевшему долее терпеть гордости и надменности этого Димитрия, который не признавал себе равным ни одного государя в мире и почти равнял себя Богу», — заключили послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, составившие по горячим следам самое достоверное донесение о перевороте в Москве 17 мая. Царь остался один на один со своими боярами, но на этот раз они учили его уму-разуму, обвиняя, что он «не действительный Димитрий, а Гришка Отрепьев». То, что раньше убеждало всех — ссылка на признание его «матерью» Марфой Нагой, больше не действовало, а боярин князь Василий Голицын стал говорить от ее имени, что «она сознается и говорит, что он не ее сын, что ее сын Димитрий действительно убит, и тело его лежит в Угличе». Неизвестно, сколько долго бы продолжались такие препирательства, но, похоже, всем стало ясно, что больше ссылки на сомнительную «прирожденность» Дмитрия не действуют. Точку в истории этого самозванца поставил дворянин Григорий Валуев, протиснувшийся в толпе к боярам и выстреливший «из-под армяка» в Дмитрия из ручной пищали. Царь Дмитрий был убит, и толпа бросилась терзать уже мертвое тело.
Многозначительной была сцена, когда тело повергнутого самодержца поволокли туда, куда он просил — к Лобному месту. Там у Вознесенского монастыря снова обратились к матери царя с вопросом, который всех так долго мучил: «ее ли он сын». Она же ответила, «нужно было спрашивать меня об этом, когда он был жив, а теперь, как вы его убили, то он уже не мой сын». Так она отреклась только от мертвого, но не от живого Дмитрия, и в этом был недобрый знак на будущее. Самозванческая история еще могла повториться и она повторилась.
Тело Дмитрия выставили на всеобщее обозрение на Красной площади, положив его там на какое-то наспех сколоченное возвышение из досок и бросив рядом убитого у дверей царской спальни в Кремле Петра Басманова. Чтобы убедить жителей Москвы в справедливости свершившегося цареубийства, распускали слухи о колдовстве и чародействе Дмитрия. Для этого на мертвое тело положили маску, привезенную краковским парфюмером Марсильо и изъятую из покоев Марины Мнишек. Когда эти маски обнаружились, их, не зная назначения, вынесли «с радостными криками» и предъявили народу: «Смотрите, говорили они, на идолов того убитого татя (похитителя) душ, которых он величал богами, поклонялся им и нас желал было принудить, да и мы уверуем в таких же богов»[295].
Царь Дмитрий захватил с собою в могилу многих поляков и литовцев, соблазнившихся приездом в Москву на царскую свадьбу. Его жене Марине Мнишек в тот день повезло, ее искали, но не нашли, она, будучи маленького роста, смогла спрятаться в широких юбках своей гофмейстерины и спастись. Повезло и сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, жившему на старом Годуновском дворе. Туда толпа, хотя и рвалась, но была остановлена начальниками заговора. На дворах близких родственников Марины Мнишек происходило то же самое, нападение толпы было отбито сначала собственными силами, а потом уже у Мнишков, Вишневецких, Тарлов, Стадницких и других появлялась усиленная стрелецкая охрана. Не пострадали и послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский. Похоже, что в Москве понимали, каким предлогом для войны могла стать их гибель, и пытались предотвратить это. Уже к полудню все начало успокаиваться, а вечером воевода Юрий Мнишек даже смог поехать и увидеться с дочерью во дворце. Кого не могли спасти от грабежа и расправы толпы, так это рядовых шляхтичей, их слуг, купцов и даже музыкантов. Среди множества трагедий, разыгравшихся в этот день, особенно выделялась гибель отца Франтишка Помасского, раненого во время мессы и умершего несколько дней спустя[296]. «Кровавую резню» в Москве 17 (27) мая 1606 года, когда было убито 500 человек поляков и литовцев, уже не забыли в Смутное время ни та, ни другая сторона.
Три дня лежало тело бывшего царя Дмитрия на всеобщее обозрение в Москве. Именно тогда у поколения Смуты могло исчезнуть отношение к царю как к Божьему помазаннику. За несколько минут сомнительного триумфа черни Московское государство заплатило годами самых тяжелых неустройств. Это потом потрясенные москвичи осмыслили сильный вихрь, поднявшийся в столице, когда поруганное тело самозванца везли к месту последней расправы на Котел (по дороге к селу Коломенскому). Но предзнаменования хороши только тогда, когда их понимаешь сразу. Выстрел пушки, заряженной прахом самозванца, в сторону «Литвы» вернулся Москве сторицей. Добавили разговоров сильнейшие заморозки, ударившие в тот же день. Повсюду поползли слухи, что Дмитрий снова спасся. Оказалось, что можно расправиться с телом, но с мифом вокруг имени царя Дмитрия Ивановича поделать ничего было нельзя. Самозванство никуда не исчезло, оно продолжало существовать и жить своей особенной жизнью. Вступивший на престол новый царь и великий князь Василий Иванович Шуйский поймет это очень скоро.
Часть III.Два царя(Василий Шуйский и «Тушинский вор»)
1606, 19 мая — Избрание царем боярина князя Василия Ивановича Шуйского
1 июня — Венчание на царство царя Василия Шуйского
2 декабря — битва под Москвой у деревни Котлы, победа правительственной армии над «болотниковцами»
1607, февраль — Земский собор, «разрешивший» народ от клятв самозваному царю Дмитрию Ивановичу
7–9 марта — Указ о добровольных холопах и Уложение о 15-летнем сроке сыска беглых крестьян
Июнь — Появление в Стародубе самозванца Лжедмитрия II
10 октября — Сдача Тулы армии под командованием царя Василия Шуйского, казнь самозваного царевича Петра Федоровича
1608, июнь — Приход войска Лжедмитрия II под Москву в Тушино