ию Ивановичу. Но все Нагие остались в Боярской думе.
Другая декларация крестоцеловальной записи тоже содержала недвусмысленное обращение к прошлому и касалась практики «доводов» — доносительства, расцветшего при Борисе Годунове. Царь Василий Шуйский обещал покончить с доносами: «и доводов ложных мне великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное християнство безвинно не гибли». Смертная казнь теперь грозила не тем, кого оговаривали, а самим доносчикам: «и сыскав того казнити, смотря по вине его, что был взвел неподелно, тем сам осудится».
Итак, царь Василий Шуйский на кресте обещал своим подданным: «судити истинным праведным судом, и без вины ни на кого опалы своей не класти, и недругом никому никого в неправде не подавати, и ото всякого насилства оберегати»[300]. Все это лишь более подробное развитие положения первой статьи действовавшего Судебника 1550 года: «А судом не дружити и не мстити никому»[301]. Необычность была не в том, что говорилось в крестоцеловальной записи, а в том, кто и при каких обстоятельствах произносил эти слова. В этом смысле советники царя Василия, отговаривавшие его от подобного нововведения, были правы.
Присяга самому царю Василию тоже немного отличалась по содержанию от аналогичных крестоцеловальных записей царям Борису Годунову, Федору Борисовичу и Дмитрию Ивановичу. Царь Василий Шуйский был один, у него не было ни царствующей сестры, как у Бориса Годунова, ни царствующей матери, как у Федора и Дмитрия, более того, у него не было даже жены. Поэтому в записи говорилось, что крест целуется царю и, на будущее, «его царице и великой княгине, и их царским детем, которых им государем впредь Бог даст». Присягавшие, во-первых, отрекались от любых преступных намерений в отношении царя: «лиха… никакова не хотети, не мыслит, ни думати, ни которыми делы, ни которою хитростью». Во-вторых, они обещали служить только царю Василию Шуйскому: «на Московское государьство иного государя и из иных государьств и из своих ни кого не искати, и не хотети, и не мыслит, и не изменит ему государю ни в чем»[302]. И, в-третьих, крестоцеловальная запись содержала традиционный пункт с запретом «отъезда» на службу в другие государства, восходящий еще к договорным грамотам великих князей. Новое было в том, что не существовало никакого уточняющего списка таких государств, хотя в записи царя Бориса Годунова упомянуты «Цесарь», «Литовской», «Турской» и другие правители. Крестоцеловальная запись царю Василию Шуйскому содержала краткое изложение самых необходимых пунктов, что опять объясняется той быстротой, с которой происходило царское избрание.
Первые распоряжения, сделанные царем Василием Шуйским вслед за его «наречением», показывают, что новая власть хотела, прежде всего, поставить точку в истории царевича Дмитрия. Одного разоблачения Гришки Отрепьева, из которого продолжали делать врага православия и государства[303], показалось недостаточно. В Углич была направлена специальная комиссия во главе с боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и митрополитом ростовским и ярославским Филаретом для освидетельствования мощей погибшего царевича. Царь Василий Шуйский, как известно, был напрямую вовлечен в ту давнюю историю и на него многие смотрели как на главного свидетеля. Боярин Шуйский говорил то, что от него требовалось при Борисе Годунове, и это объяснялось угрозой расправы. Князь Василий Иванович изменил свою точку зрения «при Росстриге», но все знали, что боярину и так угрожала смертная казнь. Пятнадцать лет спустя после смерти царевича пришло время сказать правду о том, что произошло «в 99 году» (7099=1591), которую все теперь ждали от царя. Однако сказалась нерешительность царя Василия Шуйского, от которой он быстро не мог избавиться. В следующей окружной грамоте 6 июня 1606 года, где рассказывалось о произошедшей смене власти в Московском государстве, царь Василий опять не сказал всю правду, оставив место для различных толкований. В новой грамоте писали, что угличская драма произошла «по зависти Бориса Годунова», однако царевич сам «яко агня незлобиво заклася».
При этом, правда, упоминались «злодеи его и убийцы», получившие воздаяние за смерть царевича[304].
Все это отражало неустойчивое положение, в которое попала власть. По сведениям поляков, оказавшихся вместо свадебных гостей в положении военнопленных, в Москве еще и неделю спустя после столь памятного дня 17 (27) мая 1606 года продолжали происходить волнения. Они ожидали, что выступления московского посада могут повредить им, но пришло самое острое время выяснить отношения внутри боярской верхушки. За самозваным царем последовал еще один самозваный царевич «Петр Федорович, названный Медведком». Запись об этом мнимом сыне царя Федора Ивановича датируется в «Дневнике польских послов» уже 23 мая (2 июня) 1606 года. Послам было известно, что царь Дмитрий Иванович почему-то благосклонно отнесся к появлению своего «родственника» и пригласил его, чтобы он приехал к нему в столицу. Узнав о смерти Дмитрия, донские казаки вместе со своим царем Петрушкою начали другой поход на Москву. Тем временем в Москве, в ночи происходили заседания Боярской думы, добавлявшие сомнения в том, что бояре смогут договориться между собою. Стало известно об исчезновении из столицы тех, кто был в приближении у царя Дмитрия — боярина князя Василия Михайловича Рубца-Мосальского, окольничего Григория Ивановича Микулина и Михаила Молчанова[305].
25 мая (4 июня) в первое воскресение после «наречения» царем Василия Шуйского из-за новых волнений пришлось даже отложить обещанный прием послов Николая Олесницкого и Александра Госевского в Кремле. Польско-литовским послам стала известна истинная причина, и то, что Василия Шуйского еще «не до конца» хотели принять за государя. Народ и стрельцы «очень жалели о смерти Дмитрия, обвиняя бояр в том, что они его убили». Об этом же написал оказавшийся на посольском подворье аугсбургский купец Георг Паерле, объяснив, что царю Василию и боярам удалось успокоить «ропот черни, уверив ее, что убит не Дмитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе, и что народ увидит своими глазами его нетленные, чудотворные мощи, которые уже везут в столицу»[306]. Возможно, что к этому времени относится рассказ Жака Маржерета о заговоре в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского. Хотя иноземная охрана Дмитрия больше не использовалась, французский капитан оказался в Кремле и был свидетелем едва не состоявшегося переворота. Выходя на службу в воскресный день, царь Василий Шуйский неожиданно узнал о народе, собиравшемся от его имени на площади. Поняв, что затевается что-то против него, «Шуйский начал плакать, — по словам Маржерета, — упрекая их в непостоянстве и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него, если они того желают; что они сами его избрали и в их же власти его низложить, если он им не нравится, и не в его намерении тому противиться». Конечно, это были всего лишь слова, на самом деле, получив долгожданную власть, царь Василий Шуйский будет последовательно ее отстаивать, хотя расстанется с нею все-таки, как и сказано здесь, под давлением избравших его бояр. Дошло до того, что царь Василий Шуйский демонстративно отдавал символы царской власти — посох и царскую шапку и говорил «если так, изберите другого, кто вам понравится», но «тотчас» все взял обратно и потребовал наказания виновников этого выступления. Выяснилось, что все было устроено не самим Мстиславским, грозившим даже уйти в монастырь, если его будут вынуждать избираться на царство, а отсутствовавшим в Москве Петром Никитичем Шереметевым — родственником Мстиславских и Романовых[307].
Действительно, в эти дни состоялся «освященный собор» по решению которого в Углич была направлена комиссия в составе ростовского митрополита Филарета, астраханского епископа Феодосия, бояр князя Ивана Михайловича Воротынского, Петра Никитича Шереметева (обвиненного в заговоре), Григория Федоровича и Андрея Александровича Нагих. Отправляя комиссию в Углич, вероятно, предварительно решали вопрос о «наречении» нового патриарха, которому предстояло участвовать в венчании на царство Василия Шуйского. Логично было видеть в нем духовного главу угличской комиссии Филарета Романова. С.Ф. Платонов считал доказанным «факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского» в мае 1606 года[308]. 28 мая в Москве получили известие из Углича о досмотре мощей царевича и о проявившихся чудотворных признаках. Рассказ о вскрытой могиле был очень убедительным и запоминавшимся в своих деталях: «камчатый кафтанец», «сапожки» с немного отставшими «у носков» подошвами и врезающаяся в память пригоршня орешков, «а сказывают, как он тешился и в те пору орешки кушал, и как его убили и те орехи кровью обагрилися»[309]. Можно было бы прямо сказать, что царевича Дмитрия убили по приказу Бориса Годунова, но его вина не выглядела бы такой достоверной, если бы не трогательный рассказ об орешках.
Заговор в пользу боярина князя Федора Ивановича Мстиславского, в котором обвинили боярина Петра Никитича Шереметева, изменил первоначально задуманную последовательность событий и заставил царя Василия Шуйского действовать решительнее. 29 мая 1606 года он послал из Москвы в Кириллово-Белозерский монастырь за старцем Стефаном, «что был царь Симеон Бекбулатов», женатом когда-то на сестре князя Федора Ивановича Мстиславского. Дальше предлагалось отдать старца Стефана присланному из Москвы приставу, с тем, чтобы тот отвез его из монастыря «где ему велено». В том, что это была опала убеждает и место новой, более дальней ссылки — Соловки и то, что прежнее имя царя Симеона написано без «вича»