Вторым центром протеста против власти царя Василия Шуйского стал Елец, военное и стратегическое значение которого неизмеримо выросло в царствование Дмитрия Ивановича. В городе, напомним, были сосредоточены огромные артиллерийские, оружейные и хлебные припасы. А.В. Лаврентьев верно заметил «неслучайный» характер начавшегося движения в Ельце — «базе несостоявшегося Крымского похода»[319]. В силу этого становится понятной не только новая роль Ельца, но и то, почему еще одним вождем антиправительственного движения стал стрелецкий сотник Истома Пашков. Стрельцы и в Москве демонстрировали верность царю Дмитрию, даже в самый критический момент его свержения с престола. Командовали стрельцами приближенные к Дмитрию Ивановичу боярин Петр Федорович Басманов и окольничий Григорий Иванович Микулин. Обычно обеспечивавшие всего лишь тыл и охрану, в изменившихся условиях стрелецкие сотни выходили на передний план, влияя на смену правителя. Потом эта традиция стрелецких волнений сохранится через весь «бунташный век» вплоть до Петра I. Стрельцы повернули оружие против царя Василия Шуйского и выступили под началом своего сотника, тоже получившего полномочия из Путивля от князя Григория Шаховского.
Царь Василий Шуйский понимал опасность, грозившую ему в связи с повсеместными слухами о спасении царя Дмитрия. Он сделал попытку усовестить отказавшихся от присяги новому царю жителей Ельца. К ельчанам отправляли грамоты от имени патриарха, «освященного собора» и «всей земли Московского государства». Но все знали, что никакого собрания выборных в Москву на царское избрание не было. Может быть, в связи с этим, чтобы «компенсировать» отсутствие территориального представительства на выборах царя, из Москвы рассылались пользовавшиеся доверием власти представители местных дворянских корпораций и посадов: «и речью с вашими елчаны приказано многижда, чтоб вы позналися и на истинный путь обратилися». Главная надежда была на боярина Григория Федоровича Нагого, посланного в августе 1606 года с письмами от царицы-инокини Марфы и «образом» нового чудотворца Дмитрия. Боярин Григорий Федорович Нагой, брат царицы и дядя царевича Дмитрия, недавно вернувшийся из Углича, куда он ездил для освидетельствования мощей царевича, должен был убедить ельчан в том, что они совершили ошибку изменив присяге царю Василию Шуйскому в пользу, якобы, спасшегося царя Дмитрия. Но было поздно, словам царицы-инокини Марфы о том, что в гробе царевича оказалось «цело» то «ожерелейцо, что яз положила, низано жемчюгом», уже не верили. Поэтому втуне осталась и пламенная речь, написанная от ее имени: «И ныне яз слышу, по греху крестьянскому, многую злую смуту, по замыслу врагов наших литовских людей; а говорите деи, что тот вор был прямой царевич, сын мой, а ныне бутто жив. И вы как так шатаетеся? Чему верите врагом нашим, литовским людем, или изменником нашим, лихим людем, которые желают о крестьянской крови, и своих злопагубных для корыстей? Как вас не уверят многочудесные мощи сына моего царевича Дмитрея Ивановича, и царские грамоты, и приказ, и наше, богомолицы царские и вашей, всех православных крестьян, к вам грамоты и моленья». В Москве ошибочно думали, что достигнут успеха, продолжая обвинять во всем «литовских людей», однако эта карта уже была отыграна в майских событиях в Москве. В стране происходили изменения, за которыми не успели уследить ни царь Василий Шуйский, ни его советники. Началось движение, в которое люди вовлекались по собственному почину, а не по толчку извне. Составители царских грамот думали, что достаточно будет объявить прощение всем, кто пришлет челобитчиков о своих винах, и можно ждать поголовного «обращенья» раскаявшихся. В грамоте царицы-инокнини Марфы в Елец тоже содержалось упоминание такого обещания царя Василия Ивановича: «А мне то подлинно ведомо, что великий государь… вас пощадит, вины ваши покроет своим царским милосердьем, мне он то свое царское милостивое слово к вам молвил»[320]. Однако на тех, кто уже взял в руки оружие и повернул его против царских бояр, агитация не действовала.
Избежать разгоравшейся гражданской войны царю Василию Шуйскому не удалось. Он вынужден был отправить свои полки с воеводами прямо туда, где возникали основные очаги неповиновения. Повторялись события из эпохи похода царевича Дмитрия на Москву. В Путивле снова была его столица, только на этот раз от имени Дмитрия в ней правил князь Григорий Шаховской. Кроме того, у Дмитрия появился «родственник» царевич Петр Федорович — «вор Петрушка», заменивший восставшим на время своего царя. Опять все сошлось под Кромами, куда с войском были отправлены «на Северу» воеводы «большого полка» князь Юрий Никитич Трубецкой, «передового полка» князь Борис Михайлович Лыков и «сторожевого полка» — князь Григорий Петрович Ромодановский. Им надо было не повторить прежней ошибки и удержать дорогу на Орел-Тулу-Серпухов.
Была сделана также попытка отвоевать Елец, куда направили большую рать с классическим распределением на пять полков. Во главе «большого полка» был поставлен боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Он только что успешно выполнил миссию с переносом мощей царевича Дмитрия из Углича, и его возможный успех под Ельцом давал бы ему основание занять место в самом ближнем окружении царя Василия Ивановича. Воеводою «передового полка» был назначен «в сход» окольничий Михаил Борисович Шеин, но тот, как мы помним, вынужден был все бросить и ретироваться из Дивен. В Елец были направлены также воеводы Григорий Федорович Нагой, князь Василий Карданукович Черкасский и князь Михаил Федорович Кашин. Все лето царские воеводы безуспешно осаждали Кромы и Елец, лишь жарче раздувая пожар междоусобной розни, о чем написал «Бельский летописец»: «И под Кромами и под Ельцом были с воры с ызменники многие бои, и кровь ту многая межуусобная пролилась от воровского заводу»[321]. Впрочем, у царя Василия Шуйского еще оставались основания надеяться на лучший исход, благоприятные вести приходили от сеунщиков из Ельца, куда для поощрения войска был послан «з золотыми» князь Борис Андреевич Хилков[322].
Перелом все равно наступил под Кромами, когда туда «в осень» подошел со своим отрядом, собранным в Путивле Иван Болотников. Он, по словам летописи, «государевых воевод и ратных людей от Кром отбил, а сам в Кромах стал». Почему произошел такой поворот? Война дворян, стрельцов и казаков друг с другом могла быть только источником ожесточения. В гражданской войне побеждают только те, кто больше готов к проявлению жестокости. Царским воеводам нужно было доказывать, что правда на их стороне, в то время как те, кто воевал с ними, — хорошо знали, что воюют за свои интересы. Ко времени активного выступления Ивана Болотникова имя Дмитрия превратилось в знамя нового, социального протеста. Борьба началась не только с воеводами царя Василия Шуйского в городах и в полках, но и со всеми теми дворянами и детьми боярскими, кто воевал на его стороне в полках сотенного строя. Даже если их находили в своих поместьях, то грабили и разоряли. Вот всего один из многих примеров, демонстрирующий методы действий повстанцев. Двигаясь к Калуге, войско Болотникова пришло в Волхов, где застало присланного царем Василием Шуйским приводить к присяге болховского же дворянина Афанасия Пальчикова. Он известен тем, что был гонцом Бориса Годунова, ездившим в Речь Посполитую обличать Григория Отрепьева. Во время прихода болотниковцев в Волхов, «обличение» было устроено уже этому дворянину. Позднее его племянник писал в челобитной о действиях верноподданных людей царя Дмитрия: «И как шол вор Ивашка Болотников, собрався с воры, и за та, государь, дядю моево Афанасья Пальчикова распял к городовой стене, и стоял прикован до вечерни, и потом, государь, велел з башни убита»[323]. Сбрасывание «изменников» царя Дмитрия с городовых стен стало одним из самых распространенных методов устрашения. «Карамзинский хронограф» писал об этом времени: «ив тех украйных, в польских и в северских городах тамошние люди по вражию наваждению бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертми, бросали с башен, а иных за наги вешали и к городовым стенам распинали и многими разноличными смертьми казнили и прожиточных людей грабили, а ково побивали и грабили и тех называли изменники, а они будто стоят за царя Дмитрия»[324]. Наводившие порядок повстанцы любили справедливость, но они понимали ее по-своему, и горе было тому, кто оказывался на пути их «понятий».
Одна из причин поражения царского войска была до банальности проста, сказалась спешка, в которой оно было собрано. Никто не думал, что война затянется и запасы истощились быстро, а воевать осенью дворяне из «далних городов» Новгорода, Пскова, Великих Лук и Торопца не хотели. Им, а также поддерживавшим царя Василия Шуйского дворянам Замосковного края нужно было вернуться домой до начала осенней распутицы или, по крайней мере, до первых зимних холодов. Ратные люди, остававшиеся под Ельцом «запасы столовыми велми оскудели и купили чети сухарей по 9-ти рублей и больши. И от тое скудости многие размышленья стали»[325]. Действительно, служилому человеку было о чем «поразмышлять» если все полученное перед походом жалованье он должен был потратить на свое обеспечение. Так голод, вкупе с решительным походом всех «северских, полевых и зарецких городов» во имя царя Дмитрия заставил отступать полки царя Василия Шуйского.
Вслед за войском, отступившим под ударом отрядов Ивана Болотникова и Юшки Беззубцова из-под Кром, и другая часть армии царя Василия Шуйского, воевавшая под Ельцом, тоже отошла к столице. Во время этого отхода стало выясняться, что далеко ушедшие от Москвы царские полки оказались во враждебном окружении. Проявилась «шатость орлян», державшихся только из-за присутствия в городе сотен новгородских детей боярских из Бежецкой и Шелонской пятины. Не удержался Новосиль, куда не пустили отходившего от Ельца князя Михаила Кашина, «а целовали крест вору, кой назвался царем Дмитреем». Главного воеводу елецкой рати боярина князя Ивана Михайловича Воротынского дворяне самовольно покинули в Туле («все поехали без отпуску по домом») из-за того, что там тоже «заворовали, стали крест целовать вору»