[382]. После этого уже не один царь Василий Иванович поверил в неожиданно найденный чудодейственный рецепт осады. Были мобилизованы мельники, искусные в установлении всевозможных запруд, все вместе они достроили плотину до конца и восставшим, лишившимся запасов и колодезной воды, уже некуда было деваться. Конрад Буссов описывал те дни осады Тулы: «В июне Шуйский так осадил их в этой крепости, что никто не мог ни войти, ни выйти. На реке Упе враг поставил запруду в полумиле от города, и вода так высоко поднялась, что весь город стоял в воде и нужно было ездить на плотах. Все пути подвоза были отрезаны, поэтому в городе была невероятная дороговизна и голод. Жители поедали собак, кошек, падаль на улицах, лошадиные, бычьи и коровьи шкуры. Кадь ржи стоила 100 польских флоринов, а ложка соли — полталера, и многие умирали от голода и изнеможения»[383].
Город просуществовал в осаде несколько месяцев с 6 июля по 10 октября 1607 года, когда затворенные царскими войсками тульские осадные сидельцы были вынуждены сдаться. Царь Василий Шуйский мог торжествовать. В его руки попали все главные вожди восстания. В «Карамзинском хронографе» сдача Тулы датируется «на самый празник Покров пречестыя», то есть 1-м, а не 10-м октября 1607 года. По его сведениям, и до этого времени из осажденного города в царские полки постоянно выходили люди «человек по сту, и по двести, и по триста на день, а поддостоль многие люди от голоду и от воды стали выходить». Очевидно, что жители Тулы предпочитали присягнуть царю Василию Шуйскому и сохранить жизнь, а не погибать в затопленном городе. За несколько дней до снятия осады состоялись какие-то переговоры с «тульскими осадными людьми», присылавшими к царю Василию Ивановичу «бита челом и вину свою приносить, чтоб их пожаловал, вину им отдал, и оне вора Петрушку, Ивашка Болотникова, и их воров изменьников отдадут, и в город бы Тулу прислал своих государевых воевод и ратных людей»[384]. Все так и случилось, первым в Тулу вошел дворовый воевода государева полка окольничий Иван Федорович Крюк-Колычев. Ему и пришлось принимать присягу тульских сидельцев на имя царя Василия Шуйского, тем более, что они сдержали свое обещание и выдали «царевича» Петрушку, Болотникова и всех остальных. В грамотах царя Василия Шуйского, объявлявших трехдневные молебны «со звоном» по случаю Тульского взятия 10 октября 1607 года, снова говорилось о «помощи» и небесном заступничестве царевича Дмитрия. Из ее текста можно понять, что «тулские сиделцы, князь Ондрей Телятевской и князь Григорей Шеховской и Ивашко Болотников» сами сдались царю Василию Шуйскому (имена воевод восставших расставлены в привычном разрядным дьякам местническом порядке, а не в соответствии с их прежней иерархией в дни осады): «узнав свою вину, нам великому государю добили челом и крест нам целовали, и Григорьевского человека Елагина Илейку, что назывался воровством Петрушкою нам прислали»[385]. О добровольной сдаче восставших рассказывалось и в записках Станислава Немоевского: «Болотников, согласившись с другими, связал Петрашка и выдал великому князю, а Кремль передали». Передавая ходившие слухи, Немоевский писал о том, что вождя восставших считали предателем: «С благодарностью принял от них это предательство государь. Он приказал связанного Петрашка на кляче, без шапки, везти в Москву; здесь, продержавши его несколько недель в тюрьме, вывели на площадь и убили ударом дубины в лоб, а Болотникова, который его предал, государь послал в заключение в Каргополь, 30 миль далее за Белое-озеро, по правилу: государи охотно видят предательство, но предателями брезгуют»[386].
В относительно мирном разрешении исхода тульской осады сыграли свою роль обещания царя Василия не мстить тем, кто сражался с царскими воеводами. Главным врагом царя Василия Шуйского был все-таки «царевич Петрушка». Не случайно к грамоте о сдаче Тулы были приложены его расспросные речи с рассказом о рядовой биографии гулящего человека Илейки Муромца, названного казаками в Терках «царевичем Петром Федоровичем». Илейка успел побыть сидельцем в чужих лавках в Нижнем Новгороде, поездить с товаром в Вятке и Казани, послужить в казаках на Терке, где и поступил в холопы к Григорию Елагину. Он даже ходил с воеводами в Шевкальский поход, служил в казаках в Астрахани и, наконец, был выбран в «царевичи». «И стало де на Терке меж козаков такие слова, — писали в грамотах царя Василия Шуйского, — государь де нас хотел пожаловати, да лихи де бояре, переводят де жалованье бояря, да не дадут жалованья». Так триста недовольных казаков выбрали себе «царевича Петра Федоровича», прекрасно зная, что он никак не сын царя Федора Ивановича. У казаков было даже два «кандидата», но другой казак Митька отказался, сказав, что нигде, кроме Астрахани, не бывал. В пользу же Илейки Муромца было то, что он однажды прожил в Москве полгода во дворе у какого-то подьячего. Дальше был план идти к Астрахани, но их туда не пустили «для грабежу». Обмануть жителей волжских городов так, как это удалось «царевичу Дмитрию» в Северской земле, не получилось, они не поверили ни в какого царевича Петрушку. Но зато сам царь Дмитрий Иванович, пока еще был на престоле, позвал его к себе в Москву весной 1606 года, тем самым невольно способствуя дальнейшему возвышению этого самозванца.
«Царевич Петр Федорович» после выдачи его под Тулой, попал-таки в столицу, но только для того, чтобы быть там казненным. Его было велено повесить «под Даниловым монастырем, по Серпуховской дороге». Это была единственная публичная казнь, остальных главных воевод недавнего движения, угрожавшего власти царя Василия Шуйского, разослали по тюрьмам. Ивана Болотникова отправили в ссылку в Каргополь, где тайно расправились с ним (велели «посадить в воду»). Едва ли не последним письменным свидетельством о встрече с ним стала запись в «Дневнике Марины Мнишек». Путь пленного Ивана Болотникова в Каргополь лежал через Ярославль, где находились в ссылке поляки из свиты неудачливой русской царицы. В самом конце февраля 1608 года они стали свидетелями того, как Болотникова с приставами везли к месту ссылки. Местные дворяне, недавно воевавшие с его отрядами, удивились, что их главного врага везут даже несвязанным, и стали спрашивать, почему он так свободно едет (кстати, эта деталь может свидетельствовать о добровольной сдаче предводителя тульских сидельцев). В ответ Болотников пригрозил любопытствующим изощренной казнью: «я вас самих скоро буду заковывать и в медвежьи шкуры обшивать»[387]. Ивану Болотникову не пришлось исполнить свою угрозу, но в пределах Московского государства уже появился другой человек, от которого исходила новая, еще большая опасность царю Василию Шуйскому. И звали его опять «царь Дмитрий Иванович».
«Тушинский вор»
Тайна происхождения второго самозваного царя Дмитрия, получившего заслуженное прозвище «Вор», оказалась еще более скрытой, чем история Григория Отрепьева. Нового Дмитрия Ивановича ждали, его искали, но были и те, кто решил направить события в нужное русло по своему почину. Между двумя ложными Дмитриями огромная разница, которую давно определил С.Ф. Платонов: «Расстрига, выпущенный на московский рубеж из королевского дворца и панских замков, имел вид серьезного и искреннего претендента на престол… Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на Стародубской площади под страхом побоев и пытки. Не он руководил толпами своих сторонников и подданных, а напротив, они его влекли за собою в своем стихийном брожении, мотивом которого был не интерес претендента, а собственные интересы его отрядов. При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати»[388].
Все, что предшествовало появлению нового самозванца в Стародубе, оказалось скрыто от посторонних глаз. Кто он на самом деле, откуда пришел в Московское государство, как случилось, что он назвался именем царя Дмитрия? Вот расплата за самозванчество: история не сохранила даже имени, под которым тот, кого стали называть «Тушинским вором», был известен до принятия им на себя чужой биографии. Тайна происхождения Лжедмитрия II продолжает будоражить умы, тем более, что в последние годы Р.Г. Скрынников актуализировал «горячую» версию о том, что новый самозванец был, как писали в грамоте французскому королю 1615 года, «родом жидовин». Это позволило историку сделать эффектное наблюдение: «Смута все перевернула. Лжедмитрий I оказался тайным католиком, «Тушинский вор» — тайным иудеем»[389]. Только вот незадача, источники столь далеко идущих параллелей состоят из одних слухов, в частности, о найденном в покоях самозванца Талмуде после бегства «царика» из Тушино. Среди современников ходили разные версии: «который де вор называется царем Дмитреем и тот де вор с Москвы, с Арбату от Знаменья Пречистыя из-за конюшен попов сын Митька», или даже то, что «царевича Дмитрея называют литвином, князя Ондрея Курбьского сыном»[390]. Р.Г. Скрынников ссылается также на кажущийся ему бесспорным аргумент с сохранившейся «польской гравюрой XVII в.», изобразившей «Тушинского вора», как человека, «обладавшего характерной внешностью» («наблюдение» и слова Р.Г. Скрынникова). Действительно, эта гравюра непременно присутствует в качестве иллюстрации во всех книгах, касающихся Смуты. Портрет «Тушинского вора» в польской меховой шапке с пером и шкиперской бородкой очень выразителен, его широко открытые темные глаза смотрят мимо зрителя, не давая проникнуть в тайну Лжедмитрия II. Но знаменитая гравюра, как недавно напомнил А.В. Лаврентьев