Первым делом обсуждались условия, на которых Марина Мнишек могла появиться в Тушинском лагере. Ввиду казавшегося близким занятия Москвы торжественный въезд царицы Марины Мнишек и смотр войска, собравшегося в Тушинском лагере, все же состоялись. У Марины Мнишек могло создаться впечатление, что жители Московского государства второй раз присягают своей царице[433]. Тем более, что для русских людей, все еще задававших вопросы о происхождении нового царя Дмитрия, воссоединение царя и царицы стало убедительным аргументом для перехода к нему на службу.
Между тем отъезды от царя Василия Шуйского из Москвы на службу в Тушино членов Государева двора начались уже в июле-августе 1608 года. Одним из первых 21 июля изменил стольник князь Михаил Шейдяков, еще несколько дней спустя 24 июля прямо во время боя («с дела») «отъехал» стольник князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, а 25 июля — еще один стольник князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Это только самые известные из имен, есть и другие лица, упомянутые в разрядных книгах. Особенно частыми такие отъезды должны были стать после «встречи» в Тушинском лагере «царя Дмитрия» со своей царицей Мариной Мнишек. У отъезжавших со службы царю Василию Шуйскому князей и дворян обычно конфисковывали их имущество, поместья и вотчины. Но они своей изменой могли быстро приобрести новый, более высокий статус, как это случилось с молодым князем Трубецким, ставшим боярином Лжедмитрия II, и затем, ввиду его более поздних заслуг в делах земских ополчений, удержавшего этот чин и при воцарении Михаила Романова. Противоядие против опал и конфискаций нашлось очень быстро, родилось явление, теперь хорошо известное, благодаря образному выражению «перелеты», пущенному в обиход (или подслушанному) Авраамием Палицыным.
В своем «Сказании» келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын описал фантасмагорическую картину, когда сначала служилые люди самых высших чинов — родственники и друзья встречались и пировали в Москве, а потом разъезжались кто куда, одни — на службу в царский дворец, другие — в стан самозванца. «На единой бо трапезе седяще в пиршествех во царьствующем граде, — пишет автор «Сказания», — по веселии же овии убо в царьския палаты, овия же в Тушинския таборы прескакаху!». Делалось это с умыслом (правда, как справедливо пишет, Авраамий Палицын, недалеким), чтобы обезопасить род от неприятностей в случае любого исхода борьбы: «И разделишася на двое вси человецы, вси иже мысляще лукавне о себе: аще убо взята будет мати градов Москва, то тамо отцы наши и братия, и род и друзи, тии нас соблюдут; аще ли мы соодолеем, то такожде им заступницы будем! — Полския же и Литовския люди и воры казаки тем перелетом ни в чем не вероваху…». Кроме того, на переездах из одного лагеря в другой можно было неплохо заработать, так как везде приезжавших встречали с распростертыми объятиями, раздавая им чины и чужие земли. Это именно в связи с таким безумным забвением крестоцелования (присяги) Авраамий Палицын создал великую формулу Смуты: «Царем же играху яко детищем, и всяк вышши меры своея жалования хотяше им же не довлеяше ни пять крат, ни десять даяний, но целовавше, и таинницы нарицаемии, животворящий крест Господень, ко врагом же прилагахуся, ив Тушине быв, тамо крест же Господень целовав и жалования у врага Божия взяв, и вспять во царьствующий град возвращахуся и паки у царя Василия болши прежняго почесть и дары и имения восприимаху и паки к вору отъеждаху. Мнози же тако мятуще всем государьством Росийским, не дважды кто, но и пять крат и в Тушино, и к Москве преяждяху». И горе было тем, кто принципиально не подаавался ни на какие соблазны измены, с нимя расправлялись в первую очередь, да так, что не чуждым иногда уважения к врагу полякам и литовцам становилось страшно при виде таких расправ: «внимаем о себе, братие, что сии Русаки друг другу содеевают, нам же что будет от них?»[434].
Осенью 1608 года наступил один из самых тяжелых периодов, апогей в истории Смуты. У полковника Яна Петра Сапеги были тоже очевидные гетманские задатки (он и станет гетманом Лжедмитрия II, но только позднее). Поэтому его вместе с другим «харизматичным» лидером полковником Александром Лисовским отправили из Тушино завоевывать Троице-Сергиев монастырь и поручили установить тушинский режим в Замосковном крае. С тех пор с «паном Яном Петровичем» познакомилось очень много русских людей, вступавших с ним в самую разнообразную переписку по делам управления городами, один за другим, переходившими на сторону тушинского царя Дмитрия. Но сначала они узнавали силу сабель сапежинских отрядов.
19 сентября 1608 года, завершив «банкетную» кампанию, когда «царик» и его гетманы беспрестанно совещались и упражнялись в питии по поводу приезда в лагерь «царицы» Марины Мнишек, войско самозванца начало военные действия. Крупный отряд, состоявший из 16 тысяч всадников, двинулся к Троице-Сергиеву монастырю. И в Тушино, и в Москве понимали, что падение монастыря вызовет национальную катастрофу для одних и станет прологом победы для других. Монастырь был духовным центром Московского государства, и средоточием огромной казны. Остаться без покровительства Троицы и отдать в поругание «отеческие гробы» было невозможно (монастырь был усыпальницей представителей самых знатных родов, напомню, что именно там перезахоронили останки царя Бориса Годунова). Вдогонку за войском Яна Сапеги были посланы полки воевод во главе с царским братом боярином князем Иваном Ивановичем Шуйским. 23 сентября 1608 года состоялась еще неудачная для царя Василия Ивановича битва у деревни Рахманцево. Хотя неудачной поначалу она была и для отрядов Сапеги, там по сведениям летописца «многих литовских людей побиша и поимаша». Фортуна повернулась лицом к сапежинцам и они могли ответить и рассеять московское войско, после чего «бояре ж приидоша к Москве не с великими людьми, а ратные люди к Москве не пошли, разыдошася вси по своим домом»[435]. Отчаянные попытки остановить войско Яна Сапеги все же сделали свое дело, и монастырские власти во главе с архимандритом Дионисием и воеводою князем Григорием Борисовичем Долгоруким уже знали, что их не оставят одних отражать начавшуюся осаду Троице-Сергиева монастыря.
Поражение в рахманцевском бою имело другое следствие, после него служилые люди возвращались не в Москву, а по своим городам. В обычное время было бы достаточно ссылок на начинавшуюся осеннюю распутицу, необходимость пополнить запасы и… мало ли еще каких причин не изобретали дворяне и дети боярские, чтобы не возвращаться на службу. Но для царя Василия и столицы, рядом с которой в Тушино находилось сильное и боеспособное войско Лжедмитрия II, наступали самые тяжелые дни. Он оставался один на один со своими врагами. Автор «Карамзинского хронографа» арзамасский дворянин Баим Болтин писал: «с Москвы дворяне и дети боярские всех городов поехали по домам, и осталися Замосковных городов немноги, из города человека по два и по три; а Заречных и Украинных городов дворяне и дети боярские, которые в воровстве не были, а служили царю Василию и жили на Москве с женами и детьми, и те все с Москвы не поехали и сидели в осаде и царю Василью служили, с поляки и с литвою, и с рускими воры билися, не щадя живота своего, нужу и голод в осаде терпели»[436].
Осенью 1608 года настало время выбора для всего государства. Теперь линия политического разлома проходила повсюду. Люди, узнававшие о приходе «царя Дмитрия Ивановича» в Тушино под Москвой, могли не догадываться, что это еще один самозванец. Однако, присылавшиеся из Тушино отряды «помогали» сделать им нужный выбор. Судя по всему, тушинцы, кроме планов расхищения Троицы, имели виды и на владычную казну в Суздале, Ростове, Коломне, Переславле-Рязанском, Твери; Вологде, Пскове, Новгороде, Казани, Астрахани, словом, во всех городах-центрах епархий. Овладев, где это удавалось, такими малыми «столицами», тушинцы продолжали экспансию и на другие города, используя поддержку присягавших им местных архиереев, подчиняли крупные монастыри и близлежащую округу. Модель подобного захвата была впервые опробована в Суздале. «Новый летописец» писал «Об измене в Суждале» сразу же за статьей о начале осады Троицкого монастыри. Перешедшие на сторону «Тушинского вора» суздальцы целовали крест самозванцу и «архиепискуп Галахтион за то не постоял». Сапега из-под Троицы прислал в Суздаль полковника Александра Лисовского, который, сразу же установил там тушинский режим и посадил подчинявшегося Лжедмитрию II воеводу Федора Плещеева. Другой отряд, посланный из войска Яна Петра Сапеги из-под Троицы, захватил и разграбил Ростов в начале октября 1608 года, «потому что жили просто, совету де и оберетанья не было». И там тоже был взят в плен ростовский и ярославский митрополит Филарет.
Об этих событиях писали в городовых грамотах, которыми стали обмениваться своеобразные «городовые советы», создававшиеся в условиях начинавшегося двоевластия в стране: «и литовские де люди Ростов весь выжгли и людей присекли, и с митрополита с Филарета сан сняли и поругалися ему, посадя де на возок с женкою да в полки свезли»[437]. Еще одно свидетельство о подневольном приезде митрополита Филарета в Тушино содержится в «Сказании Авраамия Палицына»: «сего убо митрополита Филарета исторгше силою, яко от пазуху материю, от церкви Божия, и ведуще путем нага и боса, токмо во единой свите, и ругающеся, облкоша в ризы язычески и покрыша главу татарскою шапкою и нозе обувше в несвойствены сапоги». Однако, несмотря на такие издевательства, митрополит Филарет остался в тушинском лагере и получил там почетный чин патриарха. Должен был как-то объяснить это и Палицын: «Приведену же бывшу ко лжехристу и к поляком, советовавше же врази, ди им инех прелстят, и хотяще к своей прелести того притягнути, — и нарицают его патриарха, и облагают всеми священными ризами, и златым посохом почествуют, и служити тому рабов, якоже и прочим святителем даруют»