Немедленно после ухода полков из Тушино 12 марта 1609 года в Москву пришло земское войско князя Михаила Скопина-Шуйского и немецкое во главе с Якобом Делагарди («А пришло с Яковом Немец тысяч с пол-третьи на оборону Московскому государству», то есть 2500 человек)[509]. Войско торжественно встретили «в Напрудном от Москвы две версты» специально присланные для этого боярин князь Михаил Федорович Кашин, думный дворянин Василий Борисович Сукин и разрядный дьяк Андрей Вареев. Так князь Михаил Шуйский сумел достичь своих целей, избежав больших сражений, как под Троице-Сергиевым монастырем, так и пед Москвою. В столице наступало невероятное время. Царь Василий Шуйский был настолько рад счастливому повороту событий, что не знал, как ублажить принесших освобождение «немцев» (заслуги своих, как всегда, считались делом само собой разумеющимся). Графа Якоба Делагарда чествовали по дипломатическому протоколу, 18 марта «воеводы Яков Пунтусов да Индрик Теуносов и рохмистры и прапорщики государю царю и великому князю Василью Ивановичи всеа Русии челом ударили», после чего был стол «болшой посолской в Грановитой палате». Воеводу Якоба Делагарди потчевали «вины фряскими» и в эти дни принимали даже во внутренних царских покоях. На раздачу денег наемникам из Швеции были переплавлены фигуры 12 апостолов из чистого золота, создававшиеся для годуновского храма «Святая святых» в Кремле. Петр Петрей, хорошо осведомленный об обстоятельствах истории шведского вспомогательного войска в России, писал об этих днях: «Великий князь был очень доволен и рад; он не только велел принять в городе графа и подчиненное ему войско с большою пышностью и торжеством, но и снабдил их кушаньем и напитками, чтобы никому нельзя было жаловаться на недостаток в чем-либо нужном. Точно так же он подарил всем офицерам. По чину каждого, за верную службу несколько лошадей, платья и других вещей. Полководец отдыхал там несколько недель со своим войском»[510].
Царь Василий Шуйский и его бояре хотели развить свой успех. Главный угроза по-прежнему исходила от армии короля Сигизмунда III под Смоленском, поэтому был задуман весенний поход всех соединенных сил Московского государства и «немецкого» войска на Можайск и далее Смоленск. Необходимые назначения были сделаны уже ко дню Благовещения 25 марта[511]. Хотя общий сбор войска был отложен из-за весенней распутицы «до просухи», отдельные передовые отряды ушли из Москвы к Можайску в середине марта, а 29 марта в разрядных книгах датируется выступление передового полка князя Андрея Васильевича Голицына и князя Данила Ивановича Мезецкого. Кроме того, борьбу с бывшими тушинцами продолжали отряды воевод посланных еще князем Михаилом Шуйским (до прихода его войска в Москву). Под Ростов, с тем, чтобы двигаться далее на Кашин и Тверь, были направлены воеводы князь Иван Андреевич Хованский и князь Яков Петрович Барятинский. Новый шведский корпус под командованием Эверта Горна, объединившись с ними, освободил Ржеву Владимирову и Зубцов. В Волок, преследовать отходящие польско-литовские войска, был отправлен воевода Григорий Валуев.
В этот момент произошло одно из самых трагических происшествий в русской истории. Жители Московского государства, едва получили надежду, связанную с действиями молодого 24-летнего воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Он справился с задачей, которую безуспешно пытались разрешить с самого начала царствования Василия Шуйского его старшие, и «по местам», и по возрасту, родственники. Но дух победы и ощущение радости, принесенное армией князя Михаила Шуйского должны были смениться трауром из-за безвременной утраты того, кого уже многие начинали видеть «не господином, но государем». Не без оснований в давно возникшей зависти к успехам князя Михаила Скопина-Шуйского видели возможную причину его преждевременной смерти. «Новый летописец» писал, что даже Якоб Делагарди «говорил беспрестани» своему другу, «чтоб он шол с Москвы, видя на него на Москве ненависть»[512] (конечно речь идет о Дворце, а не об улице). В «Повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине Шуйском» приводится тот рассказ, который казался москвичам наиболее убедительным. Оказалось, что князю Михаилу Скопину-Шуйскому не прошло даром то, что он потревожил опричные тени. Все тогда хотели прикоснуться к славе воеводы и понимали, что он станет если не царем, то первым боярином. Но место это при царе Василии Шуйском было давно и прочно занято его братом князем Дмитрием Ивановичем Шуйским. И вот на пиру у князя Ивана Михайловича Воротынского по поводу крестин его новорожденного сына «княжевича» Алексея сошлись «крестный кум» князь Михаил Шуйский и кума Екатерина Шуйская[513], она же — жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского и она же — дочь Малюты Скуратова (прозвище ее отца, как известно, стало нарицательным для обозначения злодейства). А дальше, переходя на особый размер погребального плача, автор «Повести» описывает, как отравили князя:
И как будет после честного стола пир навесело,
И дияволским омрачением злодеянница та,
Княгиня Марья, кума подкрестная,
Подносила чару пития куму подкрестному
И била челом, здоровала
С крестником Алексеем Ивановичем.
И в той чаре питии
Уготовано лютое питие смертное.
И князь Михайло Васильевич,
Выпивает ту чару досуха,
А не ведает, что злое питие лютое смертное[514].
Скорее всего, это происшествие на пиру и дало повод для устойчивых слухов, которые приводят источники. Остается повторить вслед за летописью, «мнози же на Москве говоряху то, что испортила ево тетка ево княгиня Катерина, князь Дмитреева Шуйскова, а подлинно то единому Богу». Известно другое, что болезнь князя Михаила Скопина-Шуйского продлилась в тяжких страданиях несколько недель[515]. Автор «Повести» говорил о том, что «нача у него утроба люто терзатися от того пития смертного» и приводил картину невыносимых предсмертных страданий князя: «он же на ложе в тосках мечущеся, и биющеся, и стонуще, и кричаще люто зело, аки зверь под землею». В «Новом летописце» о «злой болезни» князя Михаила Скопина-Шуйского добавляется еще одна подробность «безпрестани бо идяша кровь из носа». Его пытались лечить даже «дохтуры Немецкие со многими лечебными поигодами», но и они не можаше никако болезни тоя возвратити», в бессилии наблюдая агонию: «из двора дохтуры Немецкия от князя идяху и слезы испущаху, аки о государе своем». 23 апреля, в день Георгия победоносца, князя Михаила Скопина-Шуйского не стало[516].
В Москве эта смерть произвела впечатление опустившейся ночи. Никого так не оплакивали со времен кончины царя Федора Ивановича. Два этих события окончательно похоронили династию Рюриковичей. Как писал С.М. Соловьев (и сочувственно его цитировавший С.Ф. Платонов), смертью Скопина «порвана была связь русских людей с Шуйским»[517]. Причем стало выясняться это уже в момент похорон, превратившихся в одну из первых стихийных демонстраций. Царь Василий Шуйский и его окружение так до конца и не поняли переворота, произошедшего в умах людей с появлением такого организатора земских сил, каким был князь Михаил Шуйский. На двор покойного князя потянулись прощаться те, кто воевал с ним. «От войска же его и дружины хоробрыя князя Михайла Васильевича ближние его подручники, воеводы, и дворяне и дети боярские, сотники и атаманы прихождаху во двор его, и ко одру его припадая со слезами и со многим воплем и стонанием, — писал автор «Повести». — И жалостно во слезах глаголаше и причитаху: «О господине, не токмо, не токмо, но и государь наш, князь Михайло Васильевич!». Как видим, то, что страшно было произнести вслух при живом князе Михаиле Скопине-Шуйском, прорвалось во время его похорон, когда его, не стесняясь, стали называть русским государем. А царь Василий Шуйский продолжал делать одну ошибку за другой. Некие «московские велможи» пытались даже воспрепятствовать прощанию с князем Скопиным-Шуйским его соратника воеводы Якоба Делагарди «со двенацатьми своими воеводы и с своими дворянами». Неназванные охранители «не хотяху ево во двор ко князю пустити, неверствия ради, к мертвому телу», но естественно были посрамлены шведскими наемниками, добившимися своего права проститься с боевым товарищем.
Князья Шуйские решили похоронить воеводу в родовой усыпальнице в Суздале, а пока, до времени, из-за того, что этот город лишь недавно был освобожден от сторонников «Вора», положить тело князя в дубовом гробу в Кремлевском Чудовом монастыре. Может быть эта-то деталь, когда по торговым рядам стали искать подходящую дубовую колоду (а князь Скопин-Шуйский, к зависти малого «возрастом», то есть ростом, царя Василия Шуйского, был еще и великан), и стала сигналом к действию. Узнав о стремлении «положить» тело князя в простом гробу в Чудовом монастыре все «народное множество» стали твердить об одном: «Подобает убо таковаго мужа, воина и воеводу и на сопротивныя одолителя, яко да в соборной церкви у архангела Михаила положен будет и гробом причтен царским и великих князей великие ради его храбрости и одоления на враги и понеже он от их же рода и колена»[518]. С таким протестом поделать уже было ничего нельзя, царю Василию Шуйскому оставалось только подчиниться «гласу народа», и он согласился: «Достойно и праведно сице сотворити». Еще день в Архангельском соборе в Кремле, вопреки всем правилам, прощались с князем Михаилом Скопиным-Шуйским все, кто хотел («иже есть хто неведаше его во плоти, но слышавше его храбрость и на враги одоление»). Только тогда, когда был изготовлен подобающий каменный гроб, царь и патриарх возглавили многотысячную траурную процессию, совершили необходимые службы и погребли тело князя Михаила Шуйского в приделе Архангельского собора, в самом почетном месте, рядом с гробами царя Ивана Грозного и его детей царевича Ивана и царя Федора Ивановича. Так эта могила князя Михаила Скопина-Шуйского стала торжеством справедливости, хотя бы посмертной, по отношению к нему самому, но еще и памятником династии Рюриковичей, продолжения которой не осуществилось более никогда.