[539]. Такова была «конституция» нового переходного порядка, установившегося после 17 июля 1610 года.
Как же получилось, что при всех этих лучших намерениях был сделан выбор в пользу кандидатуры королевича Владислава, обусловивший самое худшее продолжение событий? Помимо общеизвестного факта «агитационной» конкуренции полков гетмана Станислава Жолкевского и «Вора», оказавшихся под Москвой, надо вспомнить про более глубокие основания идеи унии с Речью Посполитой. Ей был не чужд (Только с позиции сильной, а не слабой стороны) сам Иван Грозный, предлагавший в великие князья литовские своего сына Федора, да еще и подумывавший о вакантном польско-литовском престоле в период «бескоролевья». В Смуту эта уния едва не состоялась в связи с женитьбой мнимого сына Ивана Грозного на Марине Мнишек, получавшей наследственные права в землях Московского государства. Не исключено, что и «царь Дмитрий» мог со временем разменять свою популярность в «Литве» на королевский титул. Открывшиеся возможности взаимного узнавания жадно использовались в Русском государстве, задолго до франкоманов и англоманов, у нас появилась в начале XVII века полонофилы (да-да!). Боярам нравилось называть себя сенаторами, ратные люди снимали шапки-«мисюрки», глядя на воинственный строй гусарской конницы в кованых доспехах с пристегнутыми к ним знаменитыми длинными перьями. У торговых людей появлялась перспектива торговать от Каспия до Балтики. Самой соблазнительной и опасной оказывалась веротерпимость Речи Посполитой, которую, судя по примеру князя Ивана Хворостинина, тут же радикально переосмыслили как возможный отказ от православной обрядности. В обиход проникали польские слова: «дзякаем», «жедаем», «повинны» и проч., понимались без всякого перевода. Сохранившийся «русский архив» Яна Сапеги 1608–1611 годов показывает, что к этому полковнику и гетману, полтора года добивавшемуся сдачи на имя Лжедмитрия II великой национальной святыни — Троице-Сергиева монастыря — оказывается, было незазорно обращаться с приветственными словами даже таким людям, как глава боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский и загадочный троицкий «архимандрит» Авраамий, в котором не без основания видят будущего самого талантливого обличителя «латинян» келаря Авраамия Палицына.
Даже в самый тяжелый момент отношений Московского государства и Речи Посполитой, последовавший за восстанием 17 мая 1606 года, все равно идея взаимного союза не исчезала никуда. В то время, когда царь Василий Шуйский осаждал Тульский кремль, в Кремле московском состоялась примечательная встреча между его братом боярином князем Дмитрием Ивановичем Шуйским и бывшим гофмейстером и умелым «спичрайтером» двора Марины Мнишек Мартином Стадницким. В ней пан Стадницкий учил «варвара» и «мужика», каким ему виделся царский брат и первый боярин, основам политической философии, начиная свой рассказ с Древней Греции. Интереснейшее содержание их беседы передано в «Записках» Станислава Немоевского. Самое любопытное, что в них обсуждался именно вопрос унии и получения гарантий польского короля в борьбе против врагов царствовавшего дома князей Шуйских. Мартин Стадницкий рассуждал: «А вам лично, что убудет, если король польский станет московским великим князем, когда вы лично и ваше потомство (сколько его хватит) спокойно процарствуете»[540]. Когда король Сигизмунд III пришел войной добывать Смоленск и Северскую землю, он отправил одновременно в Тушино и к царю Василию Шуйскому посольство Станислава Стадницкого, князя Кшиштофа Збаражского и других, получивших «креденс» (верющий лист): «Велели о успокоенью и утешенью великого господарства твоего Московского и о иных добрых делех з боярми твоими думными мовити». Из архивных материалов выясняется, что готовилась также особая миссия члена этого посольства Мартина Казановского, целью которого должны были стать переговоры с московскими боярами об отпуске остававшихся в московском плену знатных поляков «пана Ратомского, Домарацкого, пана Бучинского» и других. Король Сигизмунд III хотел использовать это посольство еще и для агитации в защиту своего смоленского похода: «Если бы припомнили бояре о Смоленску, же его король его милость добывает, поведать же Смоленская земля, Сирерская, Псков, Великий Новгород, Великие Луки, Заволочье (далее в рукописи пропуск для вписывания еще одного названия — В.К.), Белая и инших много замков належат давна до паньств его королевское милости и отчизна то есть властная его королевской милости». Цель королевского посланника состояла в том, чтобы убедить московскую сторону, что в лице Сигизмунда III они приобретают незаменимого «рачителя» и защитника интересов находящегося в упадке «славного великого государства Московского» и, даже (великий дипломатический язык!) «жебы с помочью всесилного в Троице славимого Бога и молитвом Пречистые Богородицы и всих святых православную веру рускую и церкви Божие успокоил, а людем христианским покой и тишину привернул». Оставалось побудить московских бояр самих найти выход из положения, созданного военным походом короля: «абы они сами найдловали и подали сами способы, абы се з их милостями паны радами обеслали»[541].
Таких бояр, которые стали бы договариваться с Сигизмундом III, нашли только в Тушино. 29 декабря 1609 года состоялась «присега бояр Московских» по совету с патриархом Филаретом, гетманом князем Романом Ружинским и всем рыцарством. По образцу решения земского собора был оформлен приговор, в перечне чинов которого присутствовали бояре и окольничие, члены Государева двора «и из городов приказные люди, и дети боярские, и атаманы с козаки въсе войско, и стрелцы и всякие служивые и неслуживые люди». Было решено не поддерживать больше того, кто назывался царем Дмитрием и продолжать сражаться «против Шуйского з братьею», а также «против всякого неприятеля». «Литовские и русские люди» договаривались действовать совместно, «а о земъских и о всяких делех советовати меж собою всем вместе». После этого последовало упоминавшееся посольство русских тушинцев Михаила Глебовича и Ивана Михайловича Салтыковых, князя Василия Михайловича Мосальского и дьяка Ивана Тарасьевича Грамотна (всего более 20 человек), заключившее под Смоленском договор об условиях призвания королевича Владислава на русский престол 14 февраля 1610 года[542]. Этот основополагающий документ, фактически, содержавший программу действий «после Василия Шуйского», давно находится в поле зрения историков. Русские тушинцы придумали удобную для них политическую комбинацию — поставление на престол «прирожденного» государя, при гарантии того, что он перейдет в «греческую веру» и будет венчан на царство от русского патриарха «по древнему чину». После этого знати будут гарантированы ее права: «бояром бы и окольничим и всяким думным, и ближним людем в господаръских чинах и поведениях быть по-прежнему». В остальных делах заметно стремление ограничить царя Владислава Жикгимонтовича тем, что основные дела в государстве о жалованье, налогах и проч. он должен был решать «советовав з бояры и з землею». Московское государство и Речь Посполитая должны были защищать друг друга в случае нападения внешнего врага, а купцам разрешалось «торговать поволно на обе стороны», как раньше уплачивая пошлины по месту торговли.
Очень далеко шаги в сторону унии не распространялись. Во-первых, жестко, в самых первых статьях, заявлялась нерушимость веры: «Светая православная вера греческаго закона, которые держали цари Росийские и всякие люди Московъского господаръства, что и вперед ни в чем было непременъно». Католикам и другим иноверцам («рымъские и иных вер люди») предлагалось молиться на дому, и лишь «для самые нужи» построить один «рымъский костел» и то, в случае согласия земского собора: «говора и советовав о том с патрыархом и со всим освешченъным собором, и з бояры, и со въсею землею». Во-вторых, было предусмотрено, чтобы не давать много вольности крестьянам и холопам, запретив их свободное перемещение как внутри страны, так в между двумя государствами: «крестианом в Литву выходу, а из Литвы на Русь, и на Руси меж себя выходу не давать». О боярских холопах, если только они не будут служить по крепостям, как раньше, а искать вольности, напоминали, что они снова могут собраться где-нибудь в «дальних краях» и выбрать «посреди себя господара такова ж, каковы сами» и снова пойдут войною на «замъки и места», то есть на крепости и города. По этой же причине нависла угроза над существованием всего казачьего войска, в том числе «и на Волге, и на Дону, и на Яике, и на Тереке»[543].
Ответ короля Сигизмунда III, как недавно подчеркнул В. Поляк, во-многом имел противоположный смысл тому, что желали видеть русские тушинцы[544]. Многие решения, в том числе самое принципиальное — о королевиче Владиславе — в нем откладывались до того момента «кгды Господ Бог волю час и свой за успокоеньем досконалным того господарства пошлет». Конечно, король Сигизмунд III «рачил» (позволял), чтобы не было насилия в вере, но маргинальное существование католичества в Московском государстве тоже не было его целью. Поэтому он вынужден был сослаться на своего прежнего врага Бориса Годунова («яко о том еще за Бориса мовы были»)? при котором уже велись разговоры о строительстве костела в Москве и даже о допуске туда русских людей («кому быта трафилося»). Интересно, что, как заметил уже С.Ф. Платонов, король Сигизмунд III договаривался с русскими тушинцами и подтверждал пункты «ограничительной записи», добровольно принятой на себя царем Василием Шуйским при вступлении на престол. В «переложении» королевской канцелярии ее основные тезисы о совместном суде царя и бояр выглядели следующим образом: «А все то господарь его милость чинити будет с порадою и намовою бояр думных, а без рады и намовы бояр думных господарь его милость ничого чинита не будет рачить». Из этого пункта королевского «отказа» (ответа) куда-то исчезла «вся земля», которой русские тушинцы все же отводили более значительную роль. Иначе, и с введением нового порядка обсуждения, король отвечал на вопрос о раздаче «воеводств» и «урядов» польским и литовским «паном на Москве». Вместо запретительного пункта договора русских тушинцев, в королевском ответе сказано обтекаемо, что решение о жалованье будет принято «за спольною (объединенною) обоих господарств радою». Главным же оказалось положение о том, что окончательное решение должен принимать «его королевская милость», как «будет под Москвою и на Москве». Упоминание об этом должно было бы отрезвить русских послов тушинского войска, но они все-таки приняли присягу, «Зигмунту Ивановичу»