Однако достижения гетмана Станислава Жолкевского ничего кроме раздражения у короля Сигизмунда III не вызвали. Ему и его ближайшим советникам, умело «охлаждавшим» короля в отношении его коронного гетмана, удалось убедить себя и других, что лучший рецепт в действиях с «москвою», привыкшей к «тирании», может быть только язык силы, а не дипломатии. Один из этих советников коронный подканцлер Феликс Крыйский, выступая на сейме 1611 года, говорил о том, что переговоры вести не с кем и не о чем: «Государя у этого народа нет, он не является свободным, воспитан под властью тиранов». Московское государство вместе с его столицей и так уже были в руках у поляков и литовцев, а если говорить о государе, «то должны того принять, кого им дадут, и терпеть то, что прикажет победитель». Случился не такой уж редкий в истории, но всегда наказуемый ею случай двойных стандартов! Русские люди чувствовали это, когда с ними заводили разговор о польских вольностях. Как написал Самуил Маскевич, служивший в московском гарнизоне в 1610–1612 годах, в ответ на призывы добывать себе такую вольность вместе с поляками и литовцами, москвичи говорили: «Ваша вольность для вас хороша, а наша неволя для нас». Даже в Москве было известно, что в Речи Посполитой процветала магнатерия, указывавшая как поступать самому королю: «У вас более могущественный угнетает более худого, вольно ему взять у более худого имение и его самого убить». Дело было не в любви к покорности, или в том, что таких столкновений между слабыми и сильными не происходило в Московском государстве. Но у самого рядового жителя страны оставалось представление о том, что носителем высшего закона является царь, который может наказать всех от первого боярина до простолюдина[552]. Кроме того, в Смуту московский «мир» показал, что именно ему принадлежит право осуществления «гласа народа».
Во многом именно необходимостью защиты от нового выступления «мира», продолжавшего поддерживать своего «царя Дмитрия», и были продиктованы августовские договоренности и впоследствии — добровольное решение о принятии на постой в Москве гарнизона польско-литовских войск. Пока шли переговоры с гетманом Станиславом Жолкевским, посадские люди тысячами из Москвы продолжали выезжать в новые «таборы» Лжедмитрия II. Правда, их там быстро превращали в слуг и разбирали по себе в войске самозванца. Но угроза раскола внутри московского посада все равно была реальной. Поэтому Боярская дума всеми силами стремилась отвести от Москвы армию «царика». Даже гетман Станислав Жолкевский, выполняя им же самим заключенные договоренности, доносил королю Сигизмунду III, что «осталось затруднение только с самозванцем и его людьми»[553]. Со свойственной ему решительностью, гетман Жолкевский тут же начал переговоры с другим гетманом Яном Петром Сапегой. А 26 августа (5 сентября) 1610 года осуществил обходной ночной маневр и оказался со всем своим войском и подкреплениями из русских отрядов лицом к лицу с воинством «царя Дмитрия». Все решилось на удивление быстро мирной беседой двух гетманов — Жолкевского и Сапеги — в виду своих войск. Они «поприветствовав друг друга, сидя верхом, стали переговариваться». У них было что обсудить друг с другом, поэтому военачальники остановили лихих гарцовщиков, пытавшихся начать стычки. Гетман Жолкевский понял, что наемников самозванца интересуют в первую очередь гарантии выплаты «заслуженного», а уж потом интерес того претендента на русской престол, которого они поддерживали. Было решено ходатайствовать перед королем, чтобы сапежинцев также считали на королевской службе, как и их приятелей «зборовцев» (из полка Александра Зборовского), сумевших отличиться уже под Клушино. Для самозванца войско, обязанное ему присягой, просило у короля какой-нибудь «значительный удел». Гетманы, не слезая с лошадей, придумали, что это могли быть Самбор или Гродно. Когда все это передали Марине Мнишек, она, по свидетельству в записках гетмана Жолкевского, «пробормотала» (так в тексте): «Пусть его величество отдаст царю Краков, тогда царь отдаст его величеству Варшаву»[554]. Что ж, это делает ей честь, она говорила то, что думала. Однако все это означало окончательный разрыв Марины Мнишек с королем Сигизмундом III. Не испытывал иллюзий относительно своего будущего и самозваный царь. Предупрежденный перебежчиками, царь Дмитрий Иванович, не дожидаясь, когда сговорившиеся гетманы приедут «звать» его в мнишковский Самбор, бежал из Николо-Угрешского монастыря 27 августа (6 сентября) 1610 года, увозя свою беременную царицу. Их окружали только самые доверенные лица, так как сапежинцы отныне держали нейтралитет и расположились своими отрядами в приокских городах, охраняя Москву на случай, если бы их бывший «протеже» захотел повторить поход под столицу из-под Калуги. Лишился самозванец «бояр» князя Михаила Туренина и князя Федора Долгорукова. Кроме них возвратились в Москву «воровские советники», представлявшие более или менее родовитую часть Двора Лжедмитрия II, среди них князь Алексей Сицкий, Александр Нагой, Григорий Сунбулов, Федор Плещеев, князь Федор Засекин и дьяк Петр Третьяков[555].
Кризис, вызванный сведением с престола царя Василия Шуйского, на время разрешился. В городах началась присяга королевичу Владиславу. Независимо от того, служил ли раньше кто-то царю Василию Шуйскому или «Тушинскому вору», теперь всем полагалась амнистия. Согласно крестоцеловальной записи, «вся земля» признавала, что кроме королевича Владислава никакого другого кандидата на русский престол быть не может и принимала на себя обязательство послать послов к королю Сигизмунду III, чтобы он «пожаловал нас, дал на Владимерское и на Московское и на все великие государьства Росийского царствия сына своего Владислава королевича». В записи подтверждалось, что патриарх Гермоген и весь освященный собор «Бога молят и государя Владислава королевича на Росийское государьство хотят с радостью». Ни у одной стороны не должно было остаться сомнений в прочности заключаемого соглашения, поэтому присяга принималась «на том, что нам ему государю и детем его во веки служити и добра хотети во всем, как и прежним прироженным государем царем и великим князем всеа Русии»[556].
Посольство под Смоленск
Следующим шагом боярского правительства после заключения договора с гетманом Станиславом Жолкевским стала отправка полномочного посольства к королю Сигизмунду III 11 (21) сентября 1610 года. То обстоятельство, что в этот момент продолжалась осада смоленских стен и ехать надо было в походный королевский стан на территории Московского государства, а не в Краков, Варшаву или Вильно, казалось уже несущественной «мелочью». Состав посольства достаточно ясно говорил, что Боярская дума готова была пройти свою дорогу до конца. Представителем «освященного собора» в смоленском посольстве был митрополит Филарет Романов (конечно, двум патриархам — «нареченному» в Тушино Филарету и Гермогену, остававшемуся главою православной церкви все время царствования Василия Шуйского, — в Москве было тесно). А «думскую часть» возглавил боярин князь Василий Васильевич Голицын. Гетман Жолкевский понимал, что у Голицына, как у главы клана Гедиминовичей были формальные основания для претензий на русский престол, поэтому сделал все возможное, чтобы старший из князей Голицыных попал в состав посольства к королю Речи Посполитой. Оказался в посольстве и представитель мятежного ляпуновского семейства — Захар Ляпунов, немало потрудившийся над сведением с престола царя Шуйского. Вместе с «великими» послами ехала многочисленная свита, представленная дворянством из разных уездов, особенно много среди них было смольнян — 755 человек или примерно две трети смоленского служилого «города». Там же находились рославльцы, брянчане, зубцовцы и дворяне других уездов.
Пока посольство находилось в дороге, в Москве приняли оказавшееся роковым решение о размещении в городе польско-литовского гарнизона во главе с Александром Госевским. Недавно Б.Н. Флоря очень хорошо показал, что поиски временного размещения четырехтысячного отряда были связаны с готовившимся общим походом на Калугу против «вора». Могло быть и так, что поляков и литовцев разместили бы в Ново-Девичьем монастыре и в ближайших слободах, не вводя их в Москву. Однако такому развитию событий воспротивился патриарх Гермоген. И он был не одинок в своих опасениях. Когда 26 сентября Александр Госевский приехал договариваться с боярами о местах для постоя его войска, кто-то ударил в набат, призывая московских жителей защищаться от вступающего в столицу войска. Прошло еще несколько дней, потребовались боярские уговоры и ручательство Александра Госевского, что уже назначен командующий будущего войска, которое пойдет на последний бой с самозванцем. Патриарха Гермогена уже просто не послушались, а выговорили ему за попытку вмешательства «в земские дела», сказав, «чтобы смотрел за порядком в церквях, а в земские дела не вдавался, так как перед тем никогда того не бывало, чтобы попы государскими делами распоряжались»[557]. Поначалу все было так, как обещали начальники польско-литовских отрядов. Последним делом гетмана Станислава Жолкевского в Москве стала выработка правил, по которым должен был жить гарнизон: «Гетман приказал тщательно наблюдать за тем, чтобы наши не заводили ссор с москвитянами; постановил судей как из наших, так и из москвитян, которые разрешали всякие споры; наши жили так смирно, что бояре и чернь, знавшие своевольство нашего народа, удивлялись и хвалили, что мы жили так спокойно, не причиняя никому малейшей обиды»[558].
Начавшиеся смоленские переговоры быстро показали участникам посольства, что их здесь ждали для того, чтобы они прежде всего помогли уговорить смоленских строптивцев сдать город победителю Сигизмунду III, а потом уже решать другие московские дела