[559]. Глава обороны Смоленска боярин Михаил Борисович Шеин был дальновиднее и осторожнее Боярской думы в Москве и отказывался впускать в смоленскую крепость польских и литовских людей до выполнения договоренностей «со всею землею» о призвании королевича Владислава на русский трон. После переговоров под Москвою с прямым и честным гетманом Станиславом Жолкевским, отвечавшим за каждое свое слово, «великих московских послов» ждал совсем другой прием во враждебном лагере под Смоленском. Сенаторов и королевских советников они тоже увидели других (тех самых, кто выжил гетмана Жолкевского из королевской ставки). Оказывается, московских митрополитов и бояр считали просто холопами, приехавшими униженно просить своего повелителя короля Речи Посполитой: «Пришли есте не с указом, а к указу и не от государя пришли есте с челобитьем, а от Москвы к государю нашему, и что государь вам укажет, то вы и делайте». Когда не помогло прямое давление на послов, то королевская сторона решила опереться на грамоты Боярской думы, уже попавшей под ее контроль и призывавшей воеводу Михаила Борисовича Шеина вместе с смольнянами выполнить условия короля и впустить в Смоленск иноземную армию. Но здесь глава посольства боярин князь Василий Васильевич Голицын проявил стойкость в отстаивании принципа преимущества решения земского совета перед указом Боярской думы: «надобно ныне делати по общему совету всех людей, а не однем бояром, всем государь надобен»[560].
Был еще расчет на то, что возвратившийся в конце октября из-под Москвы гетман Станислав Жолкевский сможет повторить в смоленской ставке короля свои летние успехи. Однако его приезд под Смоленск лишь еще наглядней показал, что действуя в одиночку под Москвою, он не учел того, что достигнутый им компромисс оказался не тем результатом, на который рассчитывал король Сигизмунд III. Королевские советники и русские сторонники короля Сигизмунда III в Москве убеждали его оставить Смоленск, который и так будет в его руках, и скорее выступить в поход к столице, сделав вид что готовится калужская кампания. Но королю нужна была победа в своей маленькой войне, и его упрямство пересилило все доводы советников, обосновывавших более заманчивую перспективу. Когда был возобновлен штурм Смоленска (окончившийся, впрочем, неудачей) стало ясно, что посольство завершило свою миссию. Кто-то из членов великого посольства, пользуясь случаем, искал все это время королевских милостей и подтверждения прав на земельные владения (свои и чужие)[561]. Другие, наоборот, бежали из-под Смоленска, быстро поняв к чему идет дело. А руководители московского посольства с этого времени, фактически, оказались пленниками короля Сигизмунда III.
21 ноября 1610 года, король Речи Посполитой напрямую, без посредничества послов, обратился к Боярской думе. Он продолжал «манить» ее походом против «вора»: «а нам видит се спотреба первей вора калужского знесть и згладить и людей его… развести, покарать и выгнать»[562]. Свое продолжавшееся стояние под Смоленском он объяснял тем, что и в Смоленске много сторонников «вора», с которыми, якобы, ссылался воевода Михаил Борисович Шеин. Возник и новый мотив возмещения расходов королевской кампании! В итоге, к концу декабря 1610 декабря король Сигизмунд III добился-таки того, что Боярской думой было принято решение о подчинении Смоленска требованиям короля. Только и Дума уже была не та, и послы отказывались выполнять ее решения, и все опасности, связанные с приходом польско-литовских правителей в Москву, уже стали очевидными.
«Кривые» Смутного времени
По Смоленской дороге в августе — сентябре 1610 года приехали в столицу многие из тех, кого история выберет в «кривые» Смутного времени, пользуясь не очень изящным, но прямодушным определением жившего в XIX веке историка Ивана Егоровича Забелина[563]. «Милостивый пане, пане, а пане мой милостивый…», — частил характерной скороговоркой льстеца Федор Андронов, обращаясь к находившемуся под Смоленском литовскому канцлеру Льву Сапеге, ставшему главным экспертом по московским делам. Едва появившись в столице, бывший дьяк «Тушинского вора», уже сносно могущий объясняться по-польски, быстро сориентировался и прибрал к рукам ни больше, ни меньше, как всю государственную казну. За какие заслуги получил пост казначея этот доверенный человек канцлера Льва Сапеги, становится видно из их переписки. Федор Андронов был лучшим информатором, к тому же умел провести тонкую интригу. Он действовал в Москве, имея в виду прежде всего тайную подоплеку королевских интересов. Со времен царя Бориса Годунова новый казначей Федор Андронов служил в московских гостях. Андронову бояре не могли простить, что «отец его в Погорелом городище торговал лаптями» (звучит как пословица, хотя принимать надо за достоверный факт). Однако купец и дьяк Федор Андронов слишком хорошо понимал открывшиеся ему возможности обогащения, чтобы обращать внимание на боярскую спесь. Он сам теперь распоряжался судьбами бояр, когда писал канцлеру Льву Сапеге о том, кто как себя ведет в Москве: «некоторые было с столицою мыслили ся вору поддата, а другие сами хотели быть паны, и мало их, кто бы бунтовщиком не был». Договор, заключенный с гетманом Жолкевским он уже в сентябре 1610 года понимал как временное потакание «их штукам» (хитростям), иначе бы пришлось «доставать» Москву «саблею и огнем». «Мы, слуги его королевской милости», — как писал Федор Андронов канцлеру Льву Сапеге, — собирались держаться в столице до прихода короля, опираясь на присутствие под городом десятков польских гусарских рот и стрелецкое войско в Москве. Тогда уже можно было не вспоминать про договор, заключенный «по их воле» (кстати; очень характерная оценка в устах Федора Андронова для понимания характера августовского документа).
Федор Андронов появился в Москве с двумя основными задачами, полученными от канцлера Льва Сапеги, чтобы разыскать казну царя Василия Шуйского и проложить дорогу для создания русского правительства при короле Сигизмунде III (а точнее, под контролем самого канцлера). Казна оказалась пуста, или Андронову было выгодно создать именно такое представление о состоянии московских финансов. «А скарбы незличоные, — писал о несметной казне Федор Андронов, — при Шуйском, и после Шуйского, царские рознесли каждый до собя». Далее он объяснял, как это происходило, свалив всю вину на поверженного царя, награждавшего льстецов и своих приближенных: «что Шуйской поймав раздавал своим похлебцам по тому: кто повинейший, тот венце платит и лепшим ся зоставует» (в переводе С.Ф. Платонова: «Кто свой, тот больше стоит и делается лучшим»). Поэтому основная мера, предлагавшаяся верным королевским слугою, состояла в смене состава судей и дьяков в приказах: «Да и в приказы б потреба инших приказных людей посажать, которые бы его королевскому величеству прямили, а не Шуйского похлебцы». Вскоре этот совет Федора Андронова будет выполнен, также как и другая, предложенная им мера укрепления королевской власти в Москве. Бывшего царя Шуйского «запровадили» под Смоленск, чтобы не оставалось иллюзии его возможного возвращения.
Главные позиции в Боярской думе занял боярин Михаил Глебович Салтыков, первым заключивший в феврале 1610 года договор с королем Сигизмундом III от имени русских тушинцев. Служба его не была забыта, более того, когда все московские «чины» сделали выбор в пользу королевича Владислава, боярин Михаил Салтыков удостоился личного королевского послания. Как понял его содержание этот русский боярин, ему предлагалось «государевым королевским делом промышлять и бояр московских и всяких русских людей к королевскому величеству приводить». Именно обеспечением нужных королю Сигизмунду III решений Боярской думы он и пытался заниматься в Москве. Очень быстро, уже к ноябрю 1610 года, обнаружилось, что главные королевские советники в Москве, что «литва», что москвичи, не могут поладить друг с другом. О своем конфликте с вернувшимся в начале сентября в столицу Московского государства бывшим послом Речи Посполитой велижским старостой Александром Госевским, боярин Михаил Салтыков вынужден был Доносить патрону — канцлеру Льву Сапеге, обвиняя его в «потакании» изменникам короля. Боярин Салтыков жаловался, что глава московского гарнизона и фактический руководитель правительства староста Александр Госевский «меня безчестит и дел делати не дает; переимает всякие дела, по их приговору, на себя, не розсудя московского обычея».
Действительно, Александр Госевский, в соответствии с королевскими распоряжениями Боярской думе, узурпировал право участвовать в решении разных дел, сначала вместе с боярами, а потом единолично, как настоящий царь. Даже выбор им для постоя бывшего двора Бориса Годунова в Кремле тоже был весьма символичным. Не случайно в Москве его стали звать «староста московский» и для доклада о разных делах «ходили» в Кремле «в верх», как обычно обозначались царские покои. Конечно, недовольных таким вторжением в управление Московским государством в Боярской думе было немалое, тем более, что стрелецкая охрана тоже была переподчинена Александру Госевскому. Однажды такое недовольство прорвалось в открытое выступление на заседании Боярской думы боярина князя Андрея Васильевича Голицына. Король Сигизмунд III 25 октября 1610 года совершил непростительный промах, дав окольничество Ивану Никитичу Ржевскому. В Тушино этот представитель рязанского дворянства был боярином, король «понизил» его в чине, но все равно такое небывалое нарушение местнической иерархии вызвало отпор в Думе. Свидетельство о выступлении боярина князя Андрея Васильевича Голицына оставил участник заседания Боярской думы ротмистр Николай Мархоцкий (тоже симптом своего времени). Он видел, как Иван Ржевский, подобно многим другим искателям чинов и должностей, приехал с королевским листом на окольничество. Но на этот раз даже непротивившийся союзу с Речью Посполитой князь Андрей Голицын, «человек твердый духом и видной наружности» обратился к Александру Госевскому с протестом: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого зван