ия с нами, большими, поднимаются, будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим»[564]. Так уже начинало зреть восстание против порядка, противоречившего августовскому договору с гетманом Жолкевским; но полностью соответствовавшего целям короля Сигизмунда III в Московском государстве.
Другой боярин, Михаил Салтыков, тоже прекрасно понимал, что в Москве творится что-то неладное, и таким образом вряд ли кого-то удастся привлечь «на королевскую сторону». У Михаила Салтыкова была своя философия русской жизни, он пережил многое, начиная с царствования Ивана Грозного, и щедро делился своим опытом с канцлером Львом Сапегой. «А мне Лев Иванович, московские обычаи староведомы», — писал боярин Салтыков, последовательно перечисляя всех правителей и давая самое точное из всех своих современников определение тирании Ивана Грозного. «Государь наш царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии на Москве природной был, и тот присвоя людей и овладев ими, чинил по своей воле». После этого были «милость» царя Федора Ивановича, «ласка и истинное правительство» были у Бориса Годунова, но потом, «как кривду учинил, и от него все люди отложилися». Подходя к характеристике недавнего царствования Шуйского, боярин Михаил Салтыков, уже не сдерживаясь, дает волю чувствам, обвиняя приближенных им временщиков. Тем более, что порядки, установившиеся в Москве при Госевском, были отнюдь не лучше, а в чем-то с назначением в казначеи «торгового мужика» и потомка торговца лаптями даже и хуже: «при Шуйском, за неправду, и за такие же временники за Измайловы, да за такого ж мужика, что за Федора, за Михалка Смывалова посямест льется кровь. А ныне по таким думцам и правителем не быть к Москве ни одному городу, только не будет уйму таким правителем». Боярин Михаил Салтыков сходился в этом и с князем Андреем Голицыным и со многими другими людьми, недовольными присутствием на самом верху Федора Андронова. «Что такому знать правительство», — возмущается Салтыков и яркими красками обрисовывает то, как быстро успел Федор Андронов разменять доверие канцлера Льва Сапеги на банальное казнокрадство: «А казна, государь, многая в недоборе стала, потому что за многих Федор Ондронов вступается, и спущает, для посулов, с правежу; а иных не своего приказу насилством под суд к себе емлет, и сам государевых денег в казну не платит. А на нем, государь, государевых денег за Сибирскую рухлядь, по цене, что он взял из казны, две тысячи четыреста восмь рублев».
Все бы ничего, но к самому боярину Михаилу Глебовичу Салтыкову и его сыну Ивану Михайловичу тоже имелся счет, как к Федору Андронову, за «сибирскую рухлядь», то есть за пушнину, бывшую в Московском государстве самым главным экономическим ресурсом. Со времен Бориса Годунова, чтобы понять кто правит страной, надо было узнать, кто владеет Вагой. После воцарения Бориса Годунова эти богатейшие Поморские черносошные земли побывали за Дмитрием Годуновым, а при царе Василии Шуйском — за князем Дмитрием Ивановичем Шуйским и князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским. Поэтому в следующих письмах боярину Салтыкову приходится уже оправдываться перед канцлером Львом Сапегой за то, как он сам использовал расположение к нему короля, канцлера и сенаторов Речи Посполитой. Оправдания боярина Салтыкова, что он следовал заведенному порядку управления в раздаче поместий и сборе хлебных запасов («а делал, государь, я государьские дела, говоря со всеми бояры, со князь Федором Ивановичем Мстиславским с товарищи»), были мало интересны «королевской стороне». Салтыкову надо было объяснить, почему полученные им с сыном Вага, Чаронда, Тотьма и Решма давали «в добрую пору» до 60 000 дохода, а теперь, по собственному признанию боярина, сборы с них не доходили и до 3000 рублей. Но боярин Михаил Салтыков, похоже, считал полученные земли справедливой компенсацией его услуг королю, намекая, что успел накопить спорные деньги до того момента, как поступил на службу к Сигизмунду III. Не зря ведь они с сыном «горло свое везде тратили, чая себе милости». Более того, «поручение» Московского и Новгородского государств королю и королевичу боярин Михаил Салтыков «скромно» объяснял «государским счастьем, и вашим сенаторским промыслом, и нашими службишками». Канцлер Лев Сапега всерьез опасался, после получения доносов из Москвы, что деятельность Салтыкова приведет к «великой смуте и кручине» и настроит людей против Боярской думы. Однако один из ее членов легко успокаивал канцлера с помощью уже многократно проверенного наблюдения: «И то, государь Лев Иванович, дело неболшое да и сыскное. На Москве и не за то смута не будет». Кроме того, причина «недружбы» по объяснению Михаила Салтыкова, крылась еще и в том, чтобы скомпрометировать действия короля Сигизмунда III и его сенаторов в Москве, «чтоб видев то, люди ставили королевскую милость и ваше сенаторское слово пременно, а не постоятелно»[565].
Для полноты открывающейся картины московского управления после заключения договора о призвании королевича Владислава можно упомянуть и о самом канцлере Льве Сапеге, который тоже неожиданно показал себя ценителем сибирской пушнины. На переговорах с послами Речи Посполитой в 1615 году русская сторона вспоминала об этом времени: «Хто даст Лву пару соболей, тот дьяк думный, а хто сорок — тот боярин и окольничий». То, что канцлер любил принимать меховые подарки, подтверждает комичный казус с печатником Иваном Грамотиным, от имени которого канцлер получил «худой упоминок, рысь».
Рысий мех ценился гусарами для их рыцарского убранства, но канцлеру он был не по чину и кто-то использовал случай, чтобы охладить Льва Сапегу к дьяку Грамотйну, послав «худой поминок… как бы на шутку». Сглаживая неприятные последствия действий недоброжелателей, дьяк Иван Грамотин посылает канцлеру под Смоленск уже царский подарок «кожух горностайной». Впрочем, не исключено, что прежние подарки Ивана Грамотина в дороге просто подменили, а он не захотел в этом признаться. Во всяком случае очень показательно, что еще один участник обмена пушнины на должности боярин Михаил Салтыков, посылая в подарок канцлеру Льву Сапеге «шапку лисью горлатну черну», принял все меры предосторожности, даже при том, что шапку вез родственник его жены и «приятель» князь Федор Андреевич Звенигородский, пожалованный под Смоленском чином окольничего[566].
Не удивительно, что новое правительство королевича Владислава в Москве, сформированное осенью 1610 года, оказалось странным. И это еще самое мягкое из возможных определений. Имена «героев», получивших от короля Сигизмунда III «листы на уряды», сохранились. «Распределение» получилось следующим: боярин «пан» Иван Михайлович Салтыков получил в управление Стрелецкий приказ, но 7 сентября 1610 года тут же должен был сдать свои дела приехавшему в столицу старосте Александру Госевскому из-за отъезда в Новгород Великий для приведения его к присяге на имя короля и королевича. Другой «боярин» Никита Дмитриевич Вельяминов получил в управление Ямской приказ (составитель местнического памфлета писал про него, что «дал ему то боярство Вор под Москвою в таборех»[567]), окольничий князь Юрий Дмитриевич Хворостинин оказался в Пушкарском приказе, а вынырнувший из небытия ближайший советник Лжедмитрия I окольничий Михаил Андреевич Молчанов получил назначение в Панский приказ командовать служилыми иноземцами. Ближний двор королевича Владислава состоял из очень известных, успевших «отличиться» в Смуту лиц: еще один любимец самозванцев князь Василий Михайлович Мосальский стал дворецким, Иван Романович Безобразов — ловчим, Иван Васильевич Измайлов — оружничим, а Лев Плещеев — кравчим. Главные дьяческие должности заняли в Посольском приказе дьяк Иван Грамотин (сначала он служил думным дьяком Лжедмитрия II, а теперь стал печатником королевича Владислава), в Поместном приказе думный дьяк Иван Чичерин, а в Разряде — дьяк Василий Юрьев. Но самыми одиозными оказались назначения в финансовые приказы: в Новгородскую четверть, порученную дьяку Степану Соловецкому, в Устюжскую четверть, отданную новопоставленному дьяку Федору Апраксину, в Таможенную избу, куда попал дьяк Бажен Замочников, а был еще Земский двор, Казенный двор и много других хлебных должностей. Знаменитый Федор Андронов поначалу получил «всего лишь» назначение быть «у челобитных». Но с 7 ноября 1610 оказался московским казначеем. О том, как он распоряжался, позднее говорили: «как бояре запечатают, а придут опять в казну, а печати боярских нет, печать Федьки Ондронова». Образно обо всех таких назначениях короля Сигизмунда III было сказано на переговорах 1615 года: «прислали… в казначеи кожевника детину Фетку Ондронова, в думные дьяки овчинника Степана Соловецкого да замошника Баженка да суконника Кирилка Скробовицкого, Васку Юрьева поповича и иных таких же простых худых людей»[568].
С.Ф. Платонов справедливо писал: «вокруг поруганного боярства и ниспровергнутой думы начиналась политическая вакханалия меньшей «братьи», желавшей санов, власти, богатства и думавшей, что ей легко будет завладеть Москвою путем унижения и низменного раболепства перед иноверным победителем»[569]. Такой противоестественный союз самозванческой «элиты» с «ушниками» и «похлебцами» царя Шуйского, разбавленный новейшими авантюристами, вроде Федора Андронова, был обречен. Позднее окажется, что это всего лишь жестокая карикатура на уже созревший новый, объединяющий земский порыв, который вскоре действительно станет собирать всех вместе, но не для деления оставшейся бесхозной казны, а во имя общего «совета» разных чинов. Тогда тоже сделаются несущественными прежние политические противоречия, и рядом друг с другом в правительстве начнут действовать служилые люди и мужики, стольник и земский староста.