[580]. Никакого разговора о «добрых делах» в итоге у этого посольства уже не случилось, так как развитие событий привело к страшному пожару в Москве 19 марта 1611 года и открытой войне с войсками Первого ополчения, подошедшего к столице. В тот момент даже сам гетман Жолкевский, полностью потерявший кредит московских бояр, ничего бы не мог поправить, не говоря об его племяннике. Гетман писал об этом: «У Москвы не имею уважения, так как ничего не сделано из того, что я обещал»[581].
Начавшие первыми движение по созданию земского ополчения Переславль-Рязанский и Нижний Новгород заключили договор о совместных действиях 31 января 1611 года. Им нужно было только вспомнить недавние времена борьбы с тушинцами и поддержку, оказанную рати князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Снова служилые и посадские люди, представители всех «чинов», действовали рядом друг с другом, самостоятельно определяя, что нужно делать дальше для решения главного династического вопроса. К движению быстро присоединились и другие Замосковные и Украинные города. Вокруг городовых воевод, отказавшихся от поддержки королевича Владислава, объединялись местные посадские «миры», дворяне и дети боярские, другие служилые люди. Надо хорошо представлять переворот, совершившийся в умах людей, в обычное, «несмутное» время редко покидавших свои посады и уезды (за исключением городового дворянства, которому такая служба была привычна). Должны были случиться чрезвычайные обстоятельства, побуждавшие людей действовать именно таким образом. Отнюдь не случайно в агитационных грамотах начала движения ссылались на призыв патриарха идти под Москву к концу зимы, чтобы авторитетом «земли» повлиять на выполнение обещания о новом царе.
Но у нового движения было одно важное отличие от всех остальных коалиций периода Смуты — Первое ополчение должно было объединить тех, кто еще до недавнего времени находился в непримиримой вражде друг с другом, «земцев» и «тушинцев». Ко всему добавлялась другая, социальная рознь между дворянами и казаками, между дворянами и их «старинными» и «крепостными» людьми, которых зазывали в ополчение, обещая дать им волю[582]. В этот момент сказалось выгодное расположение Рязанской земли, посредине между последовательной земщиной е Нижнем Новгороде и мятежными сторонниками Ивана Болотникова и «Тушинского вора» в Туле и Калуге. Кроме того, фигура Прокофия Ляпунова, резкого в своих политических порывах и неоднократно открыто выступавшего против власти царя Василия Шуйского, была удобнее для переговоров тем, кто еще недавно служил самозванцу и тоже предпочитал, как и Ляпуновы, не ждать, как будут разворачиваться события, а решительно влиять на них. Так Рязань и ее воевода Прокофий Ляпунов оказались в перекрестье земского движения, организовав столь необходимые переговоры со всеми, кто стремился избавиться от диктата короля Сигизмунда III в московских делах.
Представление о начальных целях земского движения дает первая крестоцеловальная запись, по которой впервые присягали в Нижнем Новгороде те, кто «записывался» в ополчение при его создании в январе 1611 года. В ней на тот момент было лучше всего сформулировано то, против чего восстала собиравшаяся земская сила, а общая задача была всего одна, «что нам за православную крестиянскую веру и за Московское государьство стояти и от Московского государьства не отстати». Совершившийся поворот, превращал бесконечные междоусобия в войну за веру и защиту столицы Русского государства. К этому призывал патриарх Гермоген, к тому же звали пересланные им в Нижний Новгород воззвания «ото всяких Московских людей» и от неназванных смольнян, обращавшихся в Москву. Грамота, составленная от имени дворян и детей боярских смоленского и соседних «городов» была, как установил С.Ф. Платонов, написана на самом деле в Москве[583]. Составители грамоты правильно рассчитали, что слова «смольнян», чьи близкие оказались в плену из-за военных действий короля Сигизмунда отзовутся с особенной болью. «Господам братьям нашим сего Московского государства», — так начиналось обращение жителей смоленских разоренных городов и уездов ко всем православным. Они напоминали, «как мы и вы дались без всякого противления литовским людем», и описывали, что после их приезда в королевский обоз под Смоленск им за год, а то и больше так и не удалось «выкупити от плену, из латынств ти от горкия смертныя работы, бедных своих матерей и жен и детей». Речь, вероятно, должна была идти о семьях тех смольнян, кого королевский поход в пределы Московского государства застал в своих поместьях и вотчинах. Но их судьба в этом воззвании лишь повод, чтобы разжечь справедливое чувство протеста, и «плен» становится аллегорическим, так как до насильственного приведения к католичеству дело под Смоленском еще не дошло. Между тем, авторы воззвания, убеждали больше не верить ничему, что исходит от королевской стороны; «и никто не смилуется, и никто не пощадит». Всем, кто еще не растерял доверия к обещаниям, беспощадно и со знанием дела объявляли: «Вас же всех московских людей литовские люди зовут собе противниками и врагами собе: какую хотите милость и пощаду собе найти?». Яркими словами в грамоте «смольнян» говорилось об общем земском деле: «Не будете толко ныне в соединение, обще со всею землею, горько будет плаката и рыдата неутешимым вечным плачем». И далее снова об угрозе «латынства», «плена», о том, что «в Польше и Литве никако на то не поступятся, что дата королевича на Московское государьство». Поэтому авторы грамоты призывали писать из столицы «в Новгород, на Вологду и в Нижней», чтоб «всем было ведомо, всею землею обще стати за православную крестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и в плен не розведены».
Ссылка на эту грамоту «разореных пленных» содержалась и в другом послании, рассылавшемся через Нижний Новгород с указанием на то, что оно исходит от патриарха Гермогена. Его главная идея — защитить православие от «врагов креста Христова» (так в полемическом запале отвергали вместе с «латинством», саму его принадлежность к Христианству). Нужно было одуматься и вспомнить: «толко коренью основанье крепко, то и древо неподвижно; толко коренья не будет, к чему прилепиться?». Такой доходчивый образ иллюстрировал мысль о необходимости освободить Москву, как корень православия, где хранятся главные святыни — Владимирская икона Божьей матери и мощи святых-покровителей столицы: «Здесь образ Божия Матере, вечныя заступницы крестьянский, Богород ицы, ея же Евангелист Лука написал; и великие светилники и хранители, Петр и Алексей и Иона Чюдотворцы; или же вам православным крестьяном то ни во что ж поставить? Се же глаголати и писати страшно…»[584]. В этих словах уже содержалась вся основная «философия» будущих земских движений, весьма символично окончившихся молебном перед Владимирской иконой в освобожденной столице. Но до московской победы предстояло пройти еще долгий путь.
В крестоцеловальной записи упоминалось самое насущное, касавшееся всех, без чего нельзя было достичь общих целей. Главным образом, будущие ополченцы договаривались «стояти заодин» против польского короля Сигизмунда III и его русских сторонников. Но одного этого было мало, надо было еще сохранить мир друг с другом, поэтому в записи подробно расписывалось, чего нельзя делать на будущее. Один этот список возможных преступлений является достаточно ярким свидетельством глубины общественного распада (так до конца и не преодоленного в Первом ополчении): «и меж собя смутных слов никаких не вмещати, и дурна никакого не всчинати, скопом и заговором и никаким злым умышлением никому ни на кого не приходити, и никому никого меж собя не грабити, и не побивати, и лиха ни которого меж собя никому ни над кем ничем не чинити». Самый главный вопрос о царе не предрешался, о будущем самодержце говорилось: «А кого нам на Московское государство и на все государства Росийского царствия государя Бог даст, и нам ему государю служити и прямит и добра хотеша во всем вправду, по сему крестному целованью». Более того, на этом этапе деятельности земского ополчения, по-прежнему сохранялась даже возможность призвания королевича Владислава. Хотя сказано об этом было предположительно и в ряду заведомо невыполнимых для короля Сигизмунда III условий, но — сказано: «А буде король не даст нам сына своего на Московское государство и полских и литовских людей с Москвы и изо всех московских и из украинных городов не выведет, я из под Смоленска сам не отступит, и воинских людей не отведет: и нам битися до смерти»[585]. Последние слова не оставляли сомнения в серьезности предпринимавшегося земского дела, означавшего восстание на последнем рубеже борьбы за независимость Русского государства.
В начавшейся агитационной переписке земские «миры» обращались друг к другу от имени широкого союза разных чинов. Так, отвечая на нижегородское обращение рязанский воевода Прокофий Ляпунов писал «В преименитый Новгород Нижней, священного причета, архимаритом и игуменом, и протопопом и всему освященному собору, и государственного ж сана, господам воеводам, и дьяком, и дворяном и детем боярским Нижнего Новагорода и розных городов и Нижняго Новагорода головам литовским и стрелецким и казачьим, и литве и немцом, и земским старостам и целовалником, и всем посадским людем, и пушкарем, и стрелцом, и казаком и розных городов всяким людем, обитающим в Нижнем Новегороде, всему христоименитому народу». За этим пышным обращением лежало не стремление к украшению речи «плетением словес», а отчетливое понимание, что в своих призывах нельзя никого пропустить (даже служилых иноземцев и их голов, упомянутых в рязанской грамоте). В грамоте Прокофия Ляпунова, я отличие от нижегородских обращений, подчеркивавших, что цельна земского дела становится борьба за веру, больший упор сделан на текущую борьбу с боярами в Москве. Все время существования ополчения они будут самыми главными врагами Прокофия Ляпунова, писавшего в конце января 1611 года: «и мы бояром московским давно отказали и к. ним о том писали, что они прелстяся на славу века сего, Бога отступилщ и приложилися к Западным и к жестокосердным, на своя овца обратлись»