расположившимся полками в Кремле, Китай-городе и Белом-городе, было очевидно. Ротмистр Николай Мархоцкий, как опытный военный, запомнил диспозицию и правдиво написал, что в последнее время польско-литовский гарнизон уже «не очень полагался на свои силы, которые были слишком малы для города в сто восемьдесят с лишним тысяч дворов». Но случай отменил все расчеты, так как долго копившееся недовольство самоуправством иноземных гостей, превратившихся в единственных хозяев, прорвалось во время рядового дела по установке пушек на Львиные ворота Китай-города. Мобилизованные извозчики, которые в силу профессии всегда знали чуть больше других, в том числе и о подходе ополчения к Москве, отказались помогать полковнику Миколаю Коссаковскому. Усмирять бунт бросились и немцы, перешедшие на службу короля после клушинского провала, и сами поляки, и литовцы, в итоге, в один день «погибло шесть или семь тысяч москвитян», еще утром того дня мирно торговавших в Китай-городе. Среди убитых оказался даже боярин князь Андрей Васильевич Голицын, думный дворянин Иван Михайлович Пушкин, московский дворянин князь Василий Михайлович Лобанов-Ростовский «и иных многих дворян и детей боярских и всяких чинов людей побили безчисленно»[591]. Все это означало только одно — войну против москвичей и, чтобы спастись, начальники польско-литовского гарнизона приняли решение сжечь Москву. Николай Мархоцкий описал получившуюся страшную картину: «Ночь мы провели беспокойную, ибо повсюду в церквах и на башнях тревожно били колокола, вокруг полыхали огни, и было так светло, что на земле можно было иголку искать». По подсказке своих сторонников в Боярской думе, польско-литовское войско приложило немало усилий, чтобы сжечь Замоскворечье, где находилась стрелецкая слобода, окруженная деревянной стеной. Собственно, произошло то, что должно было происходить, когда город садился в осаду, и его защитники затворялись в Кремле за каменными стенами, но в этом случае речь шла о разорении огромного города и убийстве многих и многих тысяч людей, что прекрасно понимали те, кто решился на поджог: «Этот пожар все разорил, погубил великое множество людей. Великие и неоценимые потери понесла в тот час Москва»[592]. Войдя в город как друзья, от которых ждали совместных действий против самозванца в Калуге, всего полгода спустя поляки и литовцы превратились в ненавидимых оккупантов.
Оставшиеся на московском пепелище люди недолго ходили перепоясанные рушниками (их заставили это сделать, чтобы отличить тех, кто снова принес присягу королевичу Владиславу). Уже «в Великий понедельник», 25 марта 1611 года передовые отряды земского ополчения стали подходить под столицу и «встали за Москвой-рекой у Симонова монастыря». По сообщению «Нового летописца», земское войско сначала собралось в Николо-Угрешском монастыре (бывшей ставке Лжедмитрия II в августе 1610 года): «Придоша ж все воеводы изо всех городов к Николе на Угрешу и совокупишася вси за едино, поидоша под Москву»[593]. Это известие находит соответствие в так называемой «Челобитной Вельяминовых», обнаруженной А.Л. Станиславским. В ней дети одного из воевод Первого ополчения Мирона Андреевича Вельяминова, вспоминая о заслугах своего отца — шацкого воеводы в 1610–1611 годах, писали как он пришел с Прокофием Ляпуновым под столицу: «и сошлися з боярином и воеводою со князем Дмитреец Тимофеевичем Трубецким с товарыщи у Николы на Угреше и пошли под Москву»[594].
В грамотах, рассылавшихся из ополчения, днем начала московской осады называлось 1 апреля 1611 года. С этого дня земские отряды заняли свои позиции около ворот каменных стен Белого города и началась осада. Сил ополченцев, оставшихся без поддержки московских стрельцов и посада, не могло хватить на то, чтобы организовать планомерное окружение города. Ополчение расположилось, по сообщению «Карамзинского хронографа», «станами близко Каменова города» (в «Челобитной Вельяминовых» уточняется: «И пришед стали в Никитцком монастыре и, устроеся, сели по Белому городу с Покровские улицы до Трубы Неглинненские»). Прокофий Ляпунов «с Резанцы своим полком» имел стан «у Яузских ворот». «Князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да Ивашка Заруцкой, а с ним атаманы и казаки, которые были у Вора в Калуге», встали «подле города до Покровских ворот». Сретенские ворота «по обе стороны» заняли нижегородцы, арзамассцы, муромцы и владимирцы. «На Трубе» стояли «костромичи, ярославцы, угличане и кашинцы». «У Петровских ворот» расположился «воевода Исак Семенов сын Погожей, а с ним дети боярские и атаманы и казаки». В Тверских воротах оказался уже упоминавшийся воевода «Мирон Андреев сын Вельяминов, а с ним ратные люди и казаки»[595]. Вместо «кольца» вокруг Каменного города получилась «чересполосица», враждебные войска стояли рядом друг против друга. В руках польско-литовского гарнизона оставались Никитские, Арбатские и Чертольские ворота, а также две башни Белого города. Николай Мархоцкий написал, как в Никитских воротах разместили две сотни немецкой пехоты. Тут же неподалеку находились Тверские ворота, «которыми москвитяне владели прочно». Дети Мирона Вельяминова, занимавшего эти Тверские ворота, подтверждают эту деталь: «отец наш сидел у Тверских ворот и бился с польскими и литовскими людьми на приступех и на выласках, и на конных боех, и сидел против немец глаз на глаз…»[596].
Начавшиеся бои приняли затяжной характер, а ополчению надо было решить множество задач, чтобы утвердиться в качестве признанной земской власти. Сразу же была исправлена крестоцеловальная запись, по которой стали присягать те, кто заново присоединялся к ополчению. Главным новшеством стало полное исключение службы королевичу Владиславу, от которого отказывались как от возможного русского самодержца. В новой «редакции» крестоцеловальной записи, говорилось уже прямо: «королю и королевичу (выделенные слова добавлены по сравнению с прежним текстом — В.К.) полскому и литовскому креста не целовати, и не служити и не прямити ни в чем ни которыми делы». Из текста записи удалили упоминание о готовности подчиниться Владиславу, если король Сигизмунд III даст его на московское царство. Вместо этого добавилась страшная клятва с проклятиями тем, «кто не учнет по сей записи креста целовати, или крест целовав не учнет так делати, как в сей записи писано». Пришедшие под Москву ратные люди стали себя называть «Великого Московского государьства бояре и воеводы». По городам в церковных службах «на многолетье» стали поминать «благоверныя князи и бояря», и обращаться под Москву с челобитными к «Великого Росийского Московского государьства и всей земли бояром»[597]. Повсюду рассылались призывы действовать «обще со всею землею» и в ополчение приглашались все новые ратники, вплоть до «крепостных» людей. Была назначена дата — 29 мая (по другим сведениям 25 мая), к которой приезд в полки ополчения становился уже не желателен, а обязателен для всех. В противном случае, по земскому приговору предлагалось конфисковать поместья и отдать их «в роздачу».
Ополчение, кроме военной задачи — блокирования польско-литовского гарнизона в Москве и принуждения его к сдаче — занялось созданием земского правительства. Еще в момент организации ополчения на его нужды были направлены те доходы, которые собирались в городах, примкнувших к общему совету. На эти деньги закупались свинец и порох, выплачивалось жалованье служилым людям, готовился корм. Все эти траты со времени прихода ополчения под Москву стала еще более насущными. Поэтому «бояре Московского государства» (в противовес боярам из Москвы) призывали привозить собранную казну в ополчение, а не отдавать ее сидевшим в столице полякам и литовцам. К призыву помочь общему делу присоединилась и братия Троице-Сергиева монастыря, «освятив» своими грамотами действия воевод земского ополчения. Трудно найти в публицистике Смутно» времени более сильные слова, чем те, которые были сказаны в грамотах архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына, рассылавшихся из Троице-Сергиева монастыря «в Казань и во все Понизовые городы, и в Великий Новгород и Поморье; на Вологду и в Пермь Великую». В этих отдаленных частях государства, уже давно в Смуту привыкли жить по собственному разумению, не особенно слушая сменявших друг друга воевод (в начале 1611 года в Казани сбросили с башни бывшего любимца Ивана Грозного окольничего Богдана Бельского, а в Новгороде Великом убили воеводу Ивана Михайловича Салтыкова). Троицк» грамоты должны были заставить их оказать помощь земскому движению и они достигли своей цели. «Где святыя Божии церкви и Божии образы? — риторически восклицали архимандрит Дионисий, келарь старец Авраамий и «соборные старцы», — где иноки многодетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорено и оборугано злым поруганием? Где народ общий християнский, не все ли лютыми и горкими смертьми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади християнства, не все ли без милости пострадаша и в плен розведены? Не пощадиша бо престарившихся возрастом, не усрамишася седин старец многодетных и сосавших млеко младенец, незлобивая душа, вси испиша чашу ярости праведного гнева Божия». Вслед за этими проникновенными словами следовал призыв к объединению, «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход, ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства». Троицкие власти умоляли не пропустить время и как можно быстрее помочь «ратными людми и казною», для того «чтоб ныне собранное множество народу хрестьянского войска здеся на Москве, скудости ради, не розошлося»[598]