.
Собравшиеся под Москвою воеводы все же не преуспели в создании полноценного земского союза. «Скудость» казны и кормов еще можно было как-то пережить, но оказалось, что никуда нельзя деться от междоусобной вражды. Когда города договаривались друг с другом идти в поход под Москву — это было одно, когда дворянские и казачьи отряды стали воевать вместе, то старое недоверие и обиды вернулись. Не было согласия прежде всего среди главных воевод ополчения. «Новый летописец» написал о начале раздоров с того момента, как только Первое ополчение оказалось у стен столицы: «Бысть у них под Москвою меж себя рознь великая, и делу ратному спорыни не бысть меж ими». Выборы трех главных ратных воевод — князя Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и Прокофия Ляпунова (именно в таком порядке), тоже не внесли окончательного успокоения. Получалось, что бывшие тушинские бояре должны были подтверждать в подмосковных полках пожалования, сделанные служилым людям «за царя Васильево осадное сиденье», то есть за оборону Москвы от сторонников «Вора» (фактически, их самих)! Прокофий Ляпунов, в свою очередь, стремился распоряжаться казаками, унимая их от тушинских повадок: выделять себе «приставства» и распоряжаться по собственному усмотрению. Ничего хорошего от такого «правительства», отягощенного старыми счетами ожидать не приходилось. Ко всему добавилось и то, что вожди ополчения стали думать больше о собственных интересах, чем об общем земском деле, ради которого они пришли под Москву. В продолжении рассказа «Нового летописца» о делах Первого ополчения читаем: «В тех же начальниках бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меньши быта не хотяше, всякому хотяшеся самому владети». Чем же, кроме этого, поистине, «враждотворного» местничества запомнилась история ополчения автору летописи? Оказывается, безмерной гордостью Прокофия Ляпунова, который «не по своей мере вознесеся», и картинами ожидания приема у главного воеводы, внимания которого добивались многие «отецкие дети» и сами бояре: «Приходяху бо к нему на поклонение и стояху у него у избы многое время, никакова человека к себе не пущаше и многокоризными словесами многих поношаше, х казаком жесточь имеяше». «Другой начальник» Иван Заруцкий «поймал себе городы и волости многие», из-за чего «на того ж Заруцкого от земли от всей ненависть бяше». Лишь для одного князя Дмитрия Трубецкого не нашлось никаких бранных слов, но это скорее из-за того, что его имя писалось первым среди воевод ополчения, на самом деле, как пишет автор «Нового летописца», «Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе»[599].
Читая сейчас эти оценки, нужно иметь в виду, что на современных летописцев влияло знание того, что случится с каждым из воевод впоследствии. Упреки, адресованные, например, Прокофию Ляпунову могут быть справедливы, но в них заметно стремление тех, кто принимал участие в событиях на другой стороне принизить значение действий Прокофия Ляпунова под Москвой. А он, действительно, не особенно щадил чувства своих противников — бояр, сидевших в Москве. Очень рельефно изменившееся самосознание Прокофия Ляпунова выявилось во время возобновившихся в июне 1611 года переговоров с гетманом Яном Сапегой. Глава ополчения пышно титуловал себя: «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». Обращаясь к Сапеге с призывом «за православную нашу веру и за правду стояти», он прямо обозначал, каких врагов имел в виду: «против лжесловного неисправления, лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров, и всего злопагубново их рыцерства и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия»[600]. Такие обвинения не забывались.
Главным памятником земского дела под Москвою остался знаменитый Приговор Первого ополчения 30 июня 1611 года. Он вошел в историю русского права как документ, в известном смысле, ставший предтечей конституционного устройства России[601]. Однако по-настоящему понять его нормы можно только учитывая обстоятельства, в которых принимался Приговор, зная кто его разрабатывал, к кому были обращены его нормы и чьи «рукоприкладства» стоят в конце. Приговор был необходим ополченцам для того, чтобы остановить новое «нестроение» власти, связанное уже с авторитетом «всей земли». «Новый летописец» упоминает, что принятию Приговора 30 июня 1611 года предшествовала совместная челобитная «ратных людей» ополчения, объединившихся ради этого дворян и казаков. В ней они просили, «чтоб бояре пожаловали быть под Москвою и были б в совете и ратных людей жаловали б по числу, по достоянию, а не через меру». Следовательно, собравшиеся в ополчении люди уже тогда нашли главную причину Смуты и раздоров, заключавшуюся в продолжавшемся стремлении к новым чинам и наживе тех, кто получал такую возможность и не считался с устоявшимся местническим порядком, а иногда, просто со здравым смыслом. К сожалению, не были исключением из этого ряда и собравшиеся в ополчении «бояре» (здесь это слово упоминалось в широком смысле, как все, кто облечен властью правительства и командования над ратными людьми). Бояр под Москвою просили, чтобы они «себе взяли вотчины и поместья по достоянию боярские; всякой бы начальник взял одного коего боярина». Вместо этого в ополчении началась безудержная раздача в частные руки фонда дворцовых и черносошных земель, который ратные люди считали общим источником обеспечения кормами и жалованьем. Не удалось в Первом ополчении полностью избавиться от вражды и по старым поводам. «Ратные люди» били челом записать в будущем приговоре: «меж бы себя друг друга не упрекати, кои б в Москве и в Тушине». Оставалась нерешенной проблема, что делать с крестьянами и холопами бояр, сидевших в Москве. Пока хозяева оставались в столице их «крепостные» люди пришли воевать в ополчение под столицу в составе казачьих сотен и они ждали выполнения обещания о воле. Считалось, как писал автор «Нового летописца», что из трех главных воевод ополчения, двоим — «Трубецкому и Заруцкому, та их челобитная не люба бысть», и только «Прокофей же Ляпунов к их совету приста, повеле написати приговор»[602].
Преамбула приговора перечисляет все чины, участвовавшие в создании ополчения и содержит наказ «боярам и воеводам», выбранным «всею землею». Воеводскому триумвирату были даны полномочия, «что им будучи в правительстве, земским и всяким ратным делам промышляти и расправа всякая меж всяких людей чинити вправду». Приговор 30 июня 1611 года содержал, по подсчетам И.Е. Забелина, нашедшего один из двух известных списков документа, 24 статьи, посвященные прежде всего решению земельного вопроса в ополчении и организации его правительства. Не приходится сомневаться, что самой назревшей, могла считаться первая статья Приговора; «А поместьям за бояры быти боярским, а взяти им себе поместья и вотчины боярския и окольничих и думных дворян, боярину боярское, а окольничему окольническое, примеряся к прежним большим бояром, как было при прежних Российских прироженных государях». Однако это был только принцип, идеал земского устройства, который еще предстояло достичь. На самом деле, если посмотреть на нормы Приговора как на источник по внутренней истории ополчения, то можно увидеть целый список злоупотреблений властью, оказавшейся в руках у главных воевод.
В продолжении первой статьи предлагалось остановить бесконтрольную раздачу земли без «земского приговору», в том числе из «дворцовых сел» и «черносошных волостей». Эти имения «розняли бояры по себе», поэтому в Приговоре содержалось постановление вернуть их во «Дворец» и ввести управление такими землями по прежним образцам, учредив кроме дворцового приказа еще финансовые — Приказ Большого прихода и Четверти — для сбора хлебных и денежных доходов (ст. 1). В Первом ополчении хотели решительно бороться с теми, кто «имали себе поместья самовольством, без боярсково и всей земли совету». На деле оказывалось так, что служилый человек подавал челобитную о 100 четвертях поместной земли, а захватывал и 500, и 1000 четвертей (ст. 3). Приговор подтверждал прежний указ царя Василия Шуйского о раздаче поместий в вотчины «за московское осадное сиденье». Однако^ объединившись с «тушинцами», вынуждены были признать их право на получение таких же вотчин «против московских сидельцев», с единственным уточнением, что тушинские оклады, полученные «в таборех» признавались недействительными, а перевод поместий в вотчинную землю должен был происходить с учетом службы и родословного принципа «кто кому вверсту» (ст. 9).
Все эти распоряжения не могли достигнуть цели, потому что в созданный в ополчении Поместный приказ, хотя и должны были «для поместных дел» посадить «дворянина из больших дворян», без архивов и справки об окладах и земле во владении служилых людей, ему ничего нельзя было поделать. Понимали это и те, кто в ополчении добивался выдачи поместий, но соблазн легкого обогащения, видимо, был сильнее. С другой стороны, иногда трудно было винить пришедших в ополчение служилых людей, чьи земли действительно были разорены и «от Литовской стороны», и «от Крымские стороны». По разным причинам они потеряли связь со своими поместьями и вотчинами, не получая никаких доходов и «захват» поместья во время службы в ополчении становился залогом их выживания. В первую очередь это касалось служилых людей из «порубежных городов» — Смоленска, Белой, Дорогобужа, Вязьмы и Можайска, пострадавших «отлитовского разоренья». Им в Поместном приказе Первого ополчения обязаны были «поместья давати наперед», да и вообще сначала испомещать «бедных» и «разоренных» (ст. 10, 16). Конечно, это не вина, а беда Первого ополчения, что годы Смуты отучили русских людей от следования таким прекраснодушным порывам.